Я получаю право на сиреневый жилет, право снимать болиды с десяти метров, право на бесплатные затычки – и последний наказ. За съемку в красной зоне – изгнание. Не только из Ле-Мана – отовсюду, где гонят на выносливость: из Шанхая, Сильверстоуна, Мехико, Спа. Вечное изгнание за то, что погнался за удачей.
Трасса в южных предместьях Ле-Мана – город, вмещающий все города. Пахнет Китаем и Мексикой, гамбургерами и лапшой. Для обычных гостей – вавилон фастфуда, для особых – гостиный двор:
– У нас тут одних конфет съедают 22 килограмма в сутки. А в день гонок – 30 килограммов. Вино и пиво я даже перестала считать. И знаете, никто не пьянеет и не боится потолстеть. Тут другой обмен веществ.
Людей на гонках триста тысяч. У каждого дождевик, рюкзак и раскладное кресло, у опытных – наушники и бинокли.
Они ждали год, но не кажутся счастливыми. Они суровы и сосредоточенны. Щурясь от солнца и морщась от ливня, они провожают взглядом размытые пятна. Через три минуты двадцать две секунды лидер гонки совершит полный круг и появится с юго-запада.
Рекорд Ле-Мана – 405 км/ч: тридцать лет назад Роже Дорчи был лишь в два раза медленней самолета. Тридцать лет назад в Ле-Мане стали гибнуть гонщики. Тогда понаделали поворотов, скорость упала, гонки стали безопасней и зрелищней, но люди тут не ради зрелища.
– Хотите просто посмотреть гонку – не надо никуда ехать. По телевизору удобней. Мы тут для другого. Мы тут для… да не знаю. Просто мы тут.
– Я езжу в Ле-Ман с 19 лет. Сын вырос, к сожалению, дизайнером и предпочитает театр. Но вот мой внук, и его я приучаю к настоящим развлечениям.
– Я тут с мужем. Однажды я поняла, что, если скажу «либо я, либо гонки», он выберет гонки. Так и езжу теперь с ним повсюду: и в Индианаполис, и в Дайтону…
Знакомый спортивный журналист презрительно оглядывает трибуны и хлопает меня по плечу:
– Хочешь понять, зачем это все? Да просто они пидарасы.
– В каком смысле?
– В переносном. Дед его сюда ездил. Отец ездил. Сам ездит и внуков заставит. Хоть что-то в гонках понимает каждый сотый. Это просто триста тысяч пидарасов с затычками в ушах.
Гонки – это битва корпораций. Dunlop Tires против резинового человечка Michelin. Полмиллиона сотрудников Volkswagen Konzern против трехсот тысяч парней из Toyota Motor Corporation. «Газпром нефть» – против «Порше». G-Drive Racing Алексея Миллера – против SMP Racing Бориса Ротенберга. Соревнуется техника. Соревнуются миллиарды.
Гонки – это битва задниц. Главная часть у гонщика – нижняя часть спины. Это сложно объяснить, но где-то там, вероятно, у человека центр тяжести, и чем-то там, вероятно, гонщик чувствует баланс болида. Руки на руле – лишь придаток. Гонщики выходят на gridwalk – предстартовую прогулку – и трибуны ликуют, а я пытаюсь угадать победителя по ляжкам.
Гонки – это битва мозгов. Секунды опоздания за сутки превращаются в часы. Когда поменять резину? Когда заправиться? А если дождь? Миллиметр воды на асфальте – и тактику надо менять. Два миллиметра – и планы летят к чертям.
Гонки – это битва механиков. Под трибунами люди в ливреях чинят и калибруют болиды. Спят, едят и ходят в туалет тут же. Они безымянны, но без них никто не проедет и трех часов: за сутки у каждого экипажа минимум 10 остановок.
– Вы думаете, это просто быстрая машина, а это суперкомпьютер на колесах. В болиде сотни датчиков. Сложнейшая начинка. Софт, который я настраиваю, так же важен, как хард.
– Это для вас гонка длится 24 часа, а для нас – недели. Мы победим или проиграем все вместе. Так что мы не чувствуем себя людьми за сценой. Мы – режиссеры победы.
Механик орет, но я слышу его через слово: рядом летят болиды.
На пятнадцатом часу с дистанции сходит треть экипажей, «Тойота» идет нос к носу с «Порше», а я иду к англичанам. Те, кто ради Ле-Мана пересек Ла-Манш, разбили огромный лагерь подальше от трассы. Над палатками вьются английские флаги, как в Столетнюю войну. Утро внезапно ясное, солнце палит, и англичане начинают день с бутылки пива в тени крылатых дверей своих «Ламборгини».
– В нашем лагере куча крутых парней на своих weekend cars, со своими boy’s toys. Я к ним в обычной жизни даже приблизиться не могу, потому что я клерк из Брикстона, а они миллионеры из Хампстеда. Гонки – единственное место в мире, где мы на равных.
– Почему я тут? Потому что у меня жена и три дочки, а я работаю в гребаном банке, где тоже одни женщины.
– А я за своих болеть приехал. И хотя Aston Martin прососали квалификацию, все равно автогонки – самый британский спорт. Все инженеры британцы, вся техника британская. Это не япошки гонятся за немцами, это Британия борется с Британией.
– Футбол, конечно, тоже ничего, но он для молокососов. Это они подрались с вашими в Марселе. А все серьезные парни тут, в Ле-Мане, и все мы чертовски дружелюбны. А знаете почему? Потому что это не спорт. Это выставка. Тут не болеют, тут совместно наслаждаются красотой.
Я разделяю с англичанами ящик пива и оставляю их наедине с наслаждением.
У Юга Дешанака красные глаза: от слез и бессонницы. На пятьдесят седьмой минуте последнего часа лидер гонки болид Toyota Gazoo сходит с дистанции.
– I have no power! – кричит пилот Казуки Накаджима, едва не ставший триумфатором Ле-Мана. И Дешанак, босс Toyota Gazoo, начинает плакать.
Пилоты «Порше» Роман Дюма и Марк Либ забывают, как радоваться, и просто катаются по полу, пока Нил Яни – третий в экипаже – финиширует.
Я бегу к Дешанаку, но он в оцепенении. Он лишь повторяет вслед за комментатором: il est imposible. Это невозможно! Невозможно!
Гонка окончена, трибуны подпевают немецкому гимну, и победители из «Порше» поливают друг друга шампанским, как тут принято уже полвека.
Саймон Долан, британский миллионер и экс-победитель Ле-Мана, разбил свой «Ниссан» еще раньше, на 222-м круге. Я видел его на старте: робот с механическим прищуром. Но после гонок люди снова выглядят как люди. И Долан улыбается. Он будто рад, что проиграл, что все закончилось. Фанаты гонок часто бегут от семей, но только не сами гонщики. Долан в Ле-Мане – с женой и детьми.
– Один мой сын любит меня, второй – меня и гонки. Просто устроил им длинный уик-энд. Думаю, они даже не успели испугаться, когда тот пилот пропустил свою точку торможения, врезался в меня, а я в стену…
– Тот, который любит гонки. Вы бы хотели, чтобы он повторил вашу судьбу? Стал гонщиком?
– Н-н-не уверен.
Рене Раст, покоритель Спа и Дайтоны, сегодня пришел вторым.
– Хотите знать, каково в машине? В машине громко. И трясет. Вибрация сводит с ума. Руки парализует – я до сих пор не могу разогнуть кисти. Первый час – бесконечный психологический стресс. Но потом тело постепенно начинает понимать, что происходит. А дальше – все просто. Дальше – работа мускулов.
Его товарищ по экипажу Роман Русинов раздражен. То ли второе место бесит его, то ли вопрос русской журналистки:
– Я заметила, что после каждой гонки у вас все больше седины…
– Вам что-то не нравится?
– Все в порядке, но… седые волосы…
– Что-то не так?
– Но…
– А я их специально крашу. Иначе сигареты не продают. Слишком молодой.
Вечер. Трасса – в черных кругах от горелой резины.
Под опустелыми трибунами собираются последние фанаты. Там есть такой особый книжный магазинчик для ценителей. На алтарном возвышении лежит монография Томаса Грюбера «Carrera RS» толщиной в 400 страниц – по евро за страницу.
Фанаты, вздыхая, расходятся: ну, может, в следующем году.
Ле-Ман встает в пробку: триста тысяч человек разъезжаются по домам.
В городе снова спокойно. Снова раскуривают кальяны и преломляют багеты.
Я чувствую: что-то не так. И наконец понимаю что.
Тишина.
Приключения еврея в банде неонацистов
Я подружился с наци-скинхедами случайно, выбор был – петь или умереть.
Лес, куча унылых блочных домов, а после снова лес. От метро километра четыре. Белой ночью я шел домой с гитарой за плечом и с волосами до пояса. Навстречу – стая крепких и юрких подростков. Лет по шестнадцать. Бритые черепа. Спортивные штаны на толстых ляжках. Черные куртки. Черные, страшные сапожищи.
Меня спасла гитара.
– Так ты че, не рэпер? – воскликнул самый мелкий, приблизившись на расстояние удара ногой с разворота.
Кудри говорили против меня, гитара – за, и после некоторых раздумий меня пригласили дать концерт. Довольно вежливо пригласили – если вежливость вообще возможна на лесной опушке, когда ты один против дюжины.
У юных скинхедов была отвальная, их старшого забирали в армию. Устроились на детской площадке. Кто помельче – на заплеванных скамейках, а старшой – на царском месте, в домике Бабы-яги. Я спел им весь дворовый репертуар – и Цоя, и Нау, и БГ, и про член, который на ландыш не похож. О Цое заспорили.
– Он же китаец!
– Цой – ариец, – отрезал пьяный в доску старшой.
Пили портвейн. Мне подливали и говорили, что бояться нечего:
– Мы только против жидов, таджиков и рэперов этих волосатых. Постригись, Женек. Будь мужиком.
Повезло: со своей половиной еврейской крови я не похож на карикатурного Рабиновича из листовки общества «Память». Наивные нацисты не признали во мне унтерменша. И я пел «Звезду по имени Солнце», внутренне вознося молитву на двух языках.
Под утро самые веселые заснули в луже рвоты, а самые стойкие проводили меня до дома.
– А то много тут всякой шпаны ходит. Ты, Женек, теперь под нашей защитой, ты, главное, нас держись!
И я зачастил к скинхедам. Район был – бетонная плешь меж диких лесопарков, и не встречаться было невозможно. А встречи все заканчивались одинаково: