Под экраном – человек сто оппозиции, столько же журналистов и мужчин в черном. Прохожие обходили митинг по длинной дуге.
– Что, не хочешь войти в историю?
– Я бы да, но завтра на работу.
Оппозиция покричала «Живе, Беларусь!», пожгла факелы, спела гимн и дала несколько интервью. Юноша со стеклянным взглядом разложил на брусчатке скатерть, а на скатерти – муляж автомата Калашникова и рейку с надписью «Пенис». Это была инсталляция против буржуазных выборов. Ее сразу же отщелкала дюжина скучающих фотографов.
Все жались поближе к проспекту и телекамерам. И почему-то подальше от дворца.
Я подошел к нему. Ступени. Колонны. Матовые, черные стеклянные двери. Я пригляделся. Это не ночь отражалась в них – это за ними стояли отряды ОМОНа. В ожидании. Черные куртки, черные дубинки, черные каски, черные, высокие, тяжелые ботинки.
«Мужики, вы знаете, что будет».
Сам-то я живу не в Минске, а в Москве, на Пресне. Снимаю, конечно. Двушку на двоих. Моя соседка – белоруска. Обещал ей: вот приеду в Минск, повидаю ее маму, заберу теплые вещи и мешок еды. Так и вышло: созвонились, обсудили место встречи, мило потрещали, про выборы в том числе:
– Кстати, за кого вы голосовали?
В трубке заледенело. Собеседница моя помялась, откашлялась и сказала, что это не телефонный разговор.
Я покидал Минск с чемоданом белорусских сырков и с тяжелым сердцем. За окном мелькала реклама. «Завязывай с наркотиками. Мы поможем. Заплати алименты. Бывших детей не бывает. Трезвость – это счастье. Трезвость – это счастье. Трезвость – это счастье. Заблудился в осеннем лесу – дождись птиц, они летят на юг».
Солнце село, страна растворилась во тьме.
Россия на обочине
По маршруту Радищева я отправился на попутках.
«Подсоби!» – начертано грязно-белым по колбасно-красному, а ниже – номер счета. Каменный огрызок церкви стоит в лесах, и с неба улыбаются рабочие-киргизы. Пьяница спит в тенечке, проститутка грозит грузовикам кулаком.
В каждой стране своя придорожная показуха. В Белоруссии вдоль шоссе стоят сказочные избушки, аккуратно выкрашенные с фасада и совершенно гнилые с торца. В России не тратят краску на фасады, зато возводят красивые храмы. Только с паствой проблемы. И не то чтобы все атеисты или богохульники, а просто не осталось никого. В деревне Радищево – ни одного целого дома.
И так повсюду, но прочь, уныние! Сто пятьдесят по встречной. Мой водитель – старый бандит: грабил мотели, отсидел, одумался и вот везет пятилетнюю дочку на Валдайское озеро, приобщаться к прекрасному.
– Тише, доча, щас пожрем! – говорит бандит и неожиданно врубает Шопена.
Крестцы – пирожковая деревня, славная на всю Россию. Тут жрут. Тут особая экономическая зона, новгородская аномалия. Началось, говорят, лет 20 назад с какой-то Николавны, которая подкармливала дальнобойщиков. И сейчас деревня чадит двумя сотнями самоваров, а все женщины ушли в мелкие предприниматели – продают отличные пирожки. С ягодами – 30 рублей, с мясом – 40. Кто не нашел себя в пирожковой индустрии, тот спился или подался в большие города (и теперь в московском метро давка, а в петербургском ад).
Но есть оставшиеся. На дворе XXI век, и придорожный народ открыл два постиндустриальных источника дохода: во-первых, грибы, во-вторых, ягоды. Можно сдать на заготовительный пункт, где тверскую чернику разложат по изящным коробочкам и продадут москвичам втридорога. А можно сутками сидеть на обочине и ждать, пока заезжий богатей купит банку.
Люди живут у дороги, кормятся с дороги и умирают на дороге, когда дорога перестает кормить.
Чем только не торгуют на российских обочинах. В Башкирии выставляют мед, в Туле пряники и китайские самовары, в Удмуртии есть места, где предлагают дрянную марихуану, а Воронеж, бывший центр космической промышленности, славен кукурузой (хотя я знал человека, укравшего и пропившего двухметровое зеркало от телескопа).
А вдоль трассы Питер – Москва вполсилы дымят то ли текстильные, то ли красильные фабрики, и на обочине – огромные плюшевые зайцы и полотенца с титястыми русалками. Их не покупают, кому они нужны. Но в некоторых районах зарплату до сих пор выдают продукцией.
Есть, впрочем, и те, кому трасса – мать родна. В июне их лица краснее крови, в июле появляется средиземноморский загар, на исходе лета они сгорают до состояния Моргана Фримена, а за зиму снова превращаются в простых парней с головой-пельмешком. Опытный инспектор ДПС зарабатывает на московскую квартиру за три сезона – эту байку рассказал мне мрачный дальнобойщик Петр. Еще он рассказал, что у него от работы отнимаются ноги, но это ничего, вот еще пару рейсов, а там кредит, жена, ипотека, двушка в Химках. На лице его застыл оскал усталой ненависти. К ментам, к правительству, к оппозиции, к раздавленной собаке, к жуку, оставившему мокрый след на лобовом стекле, и особенно к водителям легковушек, стремительным и наглым нахлебникам.
– Ты напиши, раз ты писатель, – говорит Петр, кончив материться и мучать руль, – ты напиши, как мы живем. Мы их кормим, гадов, а они ездят, гады, сотку, гады, по обочине.
Федеральная трасса М10 узка, грязна и неудобна, трудно не нарушать. Повсюду ямы, а в чистом поле перед Вышним Волочком – двухчасовая пробка. «Один светофор всю страну за яйца держит», – выразился другой мой водитель, бывший филолог-германист, а ныне успешный свиновод Виктор Николаевич.
Дальнобойщики презирают легковушки, те яростно бибикают чадящим лесовозам, и все сообща ненавидят автомобили «Скорой помощи». У дорожной ксенофобии немыслимые оттенки и градации. Мой свиновод-филолог называет водителей «Жигулей» «чурками». Не имея в виду национальность. Просто раз на «Жигулях», значит чурка, унтерменш.
Бросив из окна джипа снисходительный взгляд на умирающую провинцию, свиновод говорит:
– Ты только не пиши чернухи. Не надо про шваль, про неудачников, напиши, например, про меня и про возрождение России.
– Вы правы, как вы правы! А еще я напишу, как хороша здешняя природа, как прозрачны на закате комариные леса, какие грустные, но прекрасные люди живут в этих сумрачных краях. Годится?
– Вот и хорошо. Вот и правильно.
Очередная свежесрубленная колокольня созывает пустую деревню к вечерне, и мы встаем в шестичасовую пробку Тверь – Москва.
В той пробке я подумал об опасности аналогий. Что может быть проще – сравнить Россию с трассой, и вот мы стоим в бесконечном тупике, а какая-то сволочь прет по обочине. Что может быть приятней – представить себя ученым социологом, а водителей – типичными согражданами. Но нет, долой обобщения, на этой трассе я маргинал, попутчик маргиналов, а морали у басни нет, есть только долгая, трудная дорога.
Город теплых котов и печальных женщин
Есть города голубиные – Лондон таков, говорят. Есть, говорят, попугаи на улицах Пунта-Каны. А в Новгороде – коты. Весной выползают из дыр, упиваются талым снегом и танцуют свое, кошачье. Греются в крохотных книжных лавках и мяучат: «Купи меня».
Новгород пуст, он безлюден, животен и мил, и осознание правды приходит внезапно: бац, а ему же тыща. Из-под купола смотрит древний, косматый Христос. Все, что случается в тени этих стен, надо помножить на возраст – 1154 – и в каждой истории обнаружатся библейская важность и мощь. И плевать, что на окраине дымит фабрика жвачки. Шел по городу с развязанным шнурком, как положено. Шнурки – лучшая наживка для ловли человеков. Сразу ясно, кто чего стоит:
– Ну что же вы, мужчина. Упадете же! Разобьетесь!
В Москве – тычок в спину и злобное:
– Шнрк!
В Новгороде у меня живет подруга. Оля. У нее глаза всегда плачут.
– Хорошо тебе. Хорошо тебе ездить сюда. Хорошо тебе ездить сюда к нам раз в год, – говорит она.
Хорошо тебе, если ты технолог на «Дироле», если ты специалист по мочевине – хорошо тебе в Новгороде Великом, мировом центре жвачки и удобрений. А если ты, говоря по-новгородски, дроль? Бестолочь, интеллигент в шляпе?
Тогда мечтай, мечтатель, о 15 кусках, их платят в «Макдаке», где работают только по двое: один нежно держит пакет, другой медленно, как ребенка, кладет в него гамбургер. Тогда гуляй, мечтатель, по чахлому, северному.
Ищи тоску и угрозу в обычных приметах и знаках.
Катайся туда-сюда, подмигивая кондуктору, обещай, что завтра заплатишь.
А напротив – огромный, кудрявый, болтливый, в форме охранника:
– Из Петербурга небось? У меня друг тоже из Петербурга, бронзу взял на чемпионате по жиму лежа. А Кремль наш видели? А подсветку его? Лично я перед работой просыпаюсь на час раньше и иду на подсветку смотрю. Помогает в борьбе с суетой.
Дяденька страж, да какая тут суета? Кремль прекрасен, впрочем. Даже не мощью своей, а тем, как сползает в пляж: там летом натягивают волейбольную сетку, и мяч, если его упустить, лупит по древнему кирпичу.
Кроме Кремля и пары церквей город был стерт войной. Великий Щусев, автор Минсельхоза, оштукатурил куцые сталинки белым в память о белокаменном прошлом. Новгород бел, как встарь, и тихо рыжеет от времени.
Редкие цветные детали: вывески алкогольных подвалов и прочие веселые мелочи.
Как прожить на фоне такого белого? Чередовать местные наливки «Чародейку» и «Спотыкач», пока не зачаруешься совсем и не споткнешься окончательно. Или пить медовуху до конца, до кошачьего мява.
Или разглядывать резные наличники, пока не заболят глаза.
Сладкое бухло и деревянное зодчество – это для туристов. А для здешних – смертная тоска и бесконечный уют.
И еще Мадонна, отлучившая младенца от груди. Я видел такую фреску на оторванной двери сарая. На задворках Воскресенского бульвара, там, в Новгороде.
Красота и печаль повсюду. Только гляди.
Жить у реки
Время встало намертво, а погода переменчива: бегут облака, мигает солнце, и река то сталь, то золото. В отлив ее можно перейти вброд, в прилив она шире и глубже Невы. На обрыве такой же, как я, ценитель северной красоты: