Отсюда эксцентрика революционного кабаре «Кипарис», отсылающая к рисункам Дикса и Гросса. Главный сценический конфликт всегда между тем, что есть и тем, что может быть.
Возникновение нужной синхронности между событием на сцене и твоей, уже готовой взорваться, жизнью. Исполнить роль, чтобы совершиться. Театр – вид неправды, позволяющий представить особую и самую важную истину. Литература встает вровень с картинками для нищих и неграмотных, став театром. Драматургия власти, уклонения и сопротивления. И, наконец, революционная драматургия социального искупления. Старомодная, как и все модернистское.
Диалектический театр как возможность взглянуть на «общество спектакля» снаружи, находясь при этом внутри. Театр, который делает зрителя действующим лицом общей судьбы. Такой театр демонстрирует предел своих возможностей, за которым начинается непредсказуемое коллективное действие.
Диалектика, текст/действие. Слова, которые описывают то, что есть, против слов, приводящих нас в действие. Театр, как и революция, существует только в однократном действии и никогда не повторяется. Освободительное кабаре делает актерами всех желающих. Освобождение не может быть персональным удовольствием. В таком театре мы видим: любая ситуация может быть расколота изнутри, как яйцо. Любая ситуация может стать революционной.
Спектакль и есть политическая граница между текстом (сказкой) и прямым действием (восстанием). Спектакль капитализма, отражаясь на театральной сцене, выводит людей на улицы. В массовом поиске справедливости, лежащей за пределами судебных решений.
Жизнь перестает быть репетицией того, что никогда не случится. Материал жизни перестает быть товаром, активом, средством увеличения нормы прибыли. Люди забирают обратно свою способность к историческому действию, напрасно делегированную звездам и иконам. Восстание превращает личную слабость в коллективную силу. Учреждающее событие происходит там, где мы вполне осознали коррумпированность своей речи. Театр – действенное средство для этого.
Особое время, когда язык ненадолго становится непосредственным средством производства новых исторических событий и отношений между нами. Тех событий, которым потом долго будут хранить верность, и тех отношений, которые потом долго будут искажать и добросовестно забывать.
Историческая необходимость – это оружие, а случай – это курок. Учреждающее событие громыхает прикладом в дверь твоей частной жизни, и начинается день, когда никто не узнает себя на прежних своих портретах и фотографиях.
Переход от маскировочной театральности к сопротивлению и режиссуре своей жизни. Приведение истории в действие с помощью слов, исполненных на сцене. Особый вид скопления людей, которые собрались не для того, чтобы поддержать существующий порядок, но чтобы уронить его. Отмена гегемонии «вечного» сценария. Театр как мобилизующая ложь, позволяющая покончить с повседневностью.
Но давайте сменим тон. Сейчас не 1917 год. Городская герилья ростовых кукол, придуманная Бабушкиным, происходит на сцене, а сцена утоплена в материнском молоке бумажных и электронных страниц. Кабаре «Кипарис» есть тренажер умозрительной классовой драмы.
«Я не понимаю театр – говорит Л., – врут, поют, руками машут». Л. думает, что живет ПОСЛЕ революции, а не ДО и потому театр ему не нужен. У Л. ледяная и прозрачная голова.
Л. читает пустые листы, в которых утонуло его будущее и перспективы международной революции. Л. пытается увидеть будущее, то есть нас, на экранах белых листов.
Утрированные портреты, в которых предписанная рынком или государством роль сталкивается с упрямой альтернативой, сидящей в человеке, превращающей человека в тихо, но неустанно тикающую бомбу. В многозначительно иероглифически надтреснутое стеклянное яйцо. В рассказах Бабушкина много неполных, незаконченных, недостроенных тел. Тела как ломаная мебель в обстановке капитализма. Мебель, по которой бегут биржевым курсом декоративные трещины отчуждения.
Сама идея частной собственности отсылает нас к неполному телу, проклятому куску, изъятой части, вынутому сердцу. Частная собственность как следствие отчужденного труда, внешнего отношения каждого к самому себе, расколотости мира, которая на сцене выглядит как расколотость тела.
Секвестирование и сокращение тел, изъятие руки или ноги, конфискация отдельных органов, взимание лишних пальцев, которых ты больше не можешь себе позволить. Мир тел как система долгов и налогов.
Текст как публичное разделение понятого и не понятого. Как сама тривиальность этой границы. Тело теряет части, пролезая в текст господствующей идеологии, которая всегда есть идеология господ. Внутривенное знамя выплескивается на свободу, напоминая о соленых истоках нашей биологической эволюции.
Кроме прочего восстание есть танцевальный демонтаж тел. Никто больше не может содержаться в себе целиком, границы поплыли и каждый отправляется на поиски своей недостающей (отрезанной, присвоенной, украденной, запертой в чьем-то сейфе) части, которой у него никогда не было, но без которой он больше не может считать себя собой.
Налог – эллипсис – ампутация. Капитал – слово – тело. Текст как памятный шрам, ритуальный порез, смотровая щель. С помощью этих шрамов современность отчаянно отрицает замкнутость вечно неизменного. Пальцы неверующего погружаются в библейское тело и нажимают там курок.
Когда ни хватишься – нет Бабушкина! Он всегда уехал, потому что репортер. Идет пешком через Европу с сирийскими беженцами, наблюдает за честностью выборов в США, ночует в церкви на киевском майдане, показывает обе ладони цыганам, берет интервью у новоросских командиров.
Внимателен к классовой эмблематике. Ему известен особый оттенок на коже загоревших в аду.
Нелегальный мигрант как наиболее общая метафора человеческого удела в мире.
Театр и литература демонстрируют силы ментальной гегемонии элит и сопротивление им, политика и война используют эти силы.
Любимая ситуация Бабушкина-документалиста – это когда народный человек вдруг выделится прямо из пейзажа и туманно объясняет автору про свой хитрый промысел, предлагая войти во все обстоятельства и разделить грядущий успех. Сказав свое, народный человек обратно сольется с пейзажем, вновь убедившись, что интеллигент есть наблюдатель, а не подельник.
Драматичное напряжение между моралью и политической экономией дает лирический объем его репортажам.
А в исторических очерках он любит переводить свидетельства работников плантаций, превращенных в живые орудия, живых мишеней правых террористов и других лиц, оплавленных господством. Все мы нуждаемся в переводе таких свидетельств как в полезных зеркалах.
«Библия пауперов» – название потенциального фильма Пазолини или пьесы Брехта.
Когда-то так назывались книги для неграмотных. Эти картинки делали театрализованную социальную механику сакральной и устойчивой. Но в моменты восстаний их смысл выворачивался наизнанку и все тот же христианский комикс превращался в страстную пропаганду сопротивления миру, не достойному Книги, отклонившемуся от своего библейского образца.
Волшебная диалектика превращала мрамор дворцов в хлеб голодных. Ведь нищие составлены из лежалого хлеба, который так и не был куплен. Вот формула обыденной жизни: «бывает, пирожок попадает в тебя, бывает – ты в пирожок».
В Москве за ним присматривает кошка Кассиопея Мобиевна Саранг-Деноминация, которую нельзя не упомянуть, потому что я хочу оставить ее в истории литературы. С этой кошкой Бабушкин часто говорит о марксизме, рыночной экономике, классовом анализе и сексуальной революции, пока она не встает и не уходит, давая понять, что пора бы уже и переходить от слов к делу или хотя бы к письму.
Тогда Женя берет гитару и поет ей вслед. Из советских кинофильмов – частушки – русский рок. Некогда это был его заработок. Он пел в подземном питерском переходе под проспектом Ветеранов.
Главное, чтобы кошка поняла, что r > g, что в переводе с языка политэкономии значит: мы всегда будем хотеть того, что у нас украли и мы всегда будем красть то, чего хотят другие.
Увидеть мир смешным, сентиментальным или беспросветно катастрофичным – значит принять его. Смотреть на мир глазами Бабушкина – значит испытывать надежду, отрицать господствующее отчуждение, обнажать происходящее и еще не законченное, вместо того чтобы вовремя приходить к заранее известному выводу.
Его интригует непристойность системы и невыносимость ее фарисейской морали.
Невыносима не сама война, но мир, который требует войн, чтобы воспроизводиться. Невыносимо не само насилие, но мир, в котором для насилия есть системные причины. Невыносима не сама частная собственность, но мир, в котором частная собственность является основным гарантом допуска к коллективно созданным ресурсам и возможностям, превращая экономическое неравенство в политическое, а политическое в образовательное и вкусовое. Единственное, что примиряет с таким невыносимым миром, – возможность его радикальной переработки и отождествление себя с агентами такой трансформации.
Новостью является не сам этот мир, построенный на экономическом воровстве, политическом насилии и глянцевой лжи. Подлинной новостью является наше нежелание мириться с таким миром.
Талант – это способность делать главные противоречия видимыми и нестерпимыми. Невыносимость реальности – не просто литературная легализация невроза, но и важнейшее достижение гуманистической мысли нескольких поколений левых писателей.
Перепрыгивание границы между «своим» и «чужим» есть в любом художественном опыте и политическом акте.
Литература это способ смотреть на вещи. На вещи и их людей. Схватывать и отпечатывать отношения между вещами и их людьми.
Знание о том, что власть не бывает абсолютной. Видение