Лондон тихонько хмыкнул. Он теперь рисовал на столе затейливые невидимые узоры.
– Давай ты его сам спросишь, что он такого хотел и на какую логику опирался. Я за этим сюда и пришел.
И он сказал такое, что не сразу уложилось у меня в голове. В «Тройню» был вшит квереон капитана Белки, и его незадолго до смерти сумел обнаружить Сантана.
Поначалу Лондон искал Сантану, чтобы вылечиться. Он надеялся на чудо и сам не собирался становиться увядшим цветком и битым стеклом. Парадокс, но его тяготение к смерти распространялось только на других. Мысль о самоубийстве казалась ему отвратительной. Он переживал за свое тело – как оно будет валяться, в каком виде, что с ним после сделают. Этот эгоизм он считал закономерным и формулировал коротко: кто угодно, только не я.
Иногда в нем, впрочем, пробуждалась совесть, и тогда Лондон раздаривал людям таблетки из тех, что удалось вынести из Края. Луций не стал трогать никого из пилотов, он позволил им взять необходимые вещи и уйти.
Лондон говорит, что вел он себя словно божество, спустившееся с небес: рушил и одаривал одновременно, и был собой очень доволен.
– Этому парню не хватало любви. – Он сказал то, что мы все и так знали – не было никого, так зависимого от внимания и тепла, как мой брат. – Теперь о нем есть кому позаботиться. Командор носит его на руках… образно если.
В своих скитаниях полумертвый Лондон все-таки умудрился поймать ниточку, ведущую к Сантане. Он узнал, что есть где-то селение, которое находится под охраной и контролем механического бога. Говорили, бог этот жесток к чужакам, хватает их руками и выдавливает им кишки наружу. Говорили, что благодаря ему в селении есть вода. Много чего говорили, но Лондон вычленил главное и решил, что таким богом может быть только «сайлент». Он помнил о побеге «Тройни», прижал в подворотне какого-то безобидного толстячка из тех, кто причислял себя к Альянсу Освобождения, и добился от него истории о крахе всех надежд Альянса – о неразрывном симбиозе Сантаны и украденного им по заказу «сайлента». Толстячок рассказал, что Сантана все-таки добрался до Альянса, раскрыл кабину и выдвинулся наружу, голый, в язвах и с продырявленным черепом, в который «сайлент» вогнал одно из своих сиреневых щупалец.
Выглядело это так жутко, что половина деятелей, заказавших у Сантаны «сайлента», попадала в обморок, а более стойкая половина блевала себе под ноги.
Поговорить с Сантаной не удалось. Он не отвечал и не подавал признаков понимания, но чего-то напряженно ждал.
Догадался только мистер Ббург, мой старый знакомец. Он поспешил собрать в потрепанный рыжий чемодан все деньги Альянса – накопления членских взносов и прочую дребедень, и вручить этот чемодан Сантане.
Говорят, Сантана несколько секунд держал Ббурга за глотку, но все-таки не стал его убивать. Закрыл кабину и ушел.
Толстячка, который рассказал ему всю эту историю, Лондон прикончил. Затащил в разбитый подвал, привязал и долго нарезал кусками, очень надеясь, что толстяк доживет до того момента, когда он доберется до внутренностей.
Толстяк не дожил.
О своих убийствах Лондон рассказывал мне на дню по пять раз. Мы шли вверх по горной серой дороге, ориентируясь на снежные выступы скал, за которыми, по слухам, и укрылся в диком селении Сантана-«Тройня», а Лондон, не обращая внимания на холод и свой страшный кашель, все бубнил о том, как все это происходило. Он не смаковал, не хвалился, а словно пытался понять, что и зачем творил. Я его не прерывал и не осуждал.
Ему и без меня было плохо, да и что такой, как я, может сказать такому, как он?
Мне вообще не нравится идея осуждения. Я предпочитаю быть зеркалом – просто отражать происходящее в себе, обдумывать и преодолевать, но мне не хочется ничего вершить. Не такой уж я умный и безупречный, чтобы считать себя лучше других.
Я своей трусостью и улиточьей беспомощностью обрек Сантану на жуткие годы существования – и до сих пор ждал высшего над собой суда за этот поступок.
Я не верил в бога, никакой религии капитан в нас не закладывал, да и вообще, по-настоящему верующих мне никогда не попадалось, но я думаю, что людям стоит заново придумать себе бога и религию. Бывают минуты, когда не к кому обратиться и не от кого получить заслуженного наказания.
В такие минуты очень нужен настоящий бог.
Я поделился своими мыслями с Лондоном, и он сказал:
– Я бы тоже не смог убить Сантану. Это совсем другое. Так что ты не виноват.
А еще пару часов спустя он добавил:
– Знаешь, почему нет религии? Потому что произошел апокалипсис. После него ничего не должно быть.
Оказывается, капитан Белка делился с некоторыми из нас своими воззрениями на тему культуры и истории. Он опирался на авторитетный источник – всемирную книгу истины, где черным по белому было начертано пророчество: когда, как и при каких обстоятельствах все должно прекратиться – по воле бога, конечно.
Капитан утверждал, что прибыл сюда, чтобы проследить за этим событием, которое обозначал как «апокалипсис». Он долго ждал, но, к его удивлению, авторитетное пророчество сбываться не торопилось.
– И тогда он вмешался?
– Этого я не знаю, – помотал головой Лондон, – я вообще не уверен, что правильно его понял. Помнишь его книжечку?
Книжечку я помнил. Потрепанный томик в бархатной обложке. С ним капитан Белка не расставался.
– Мы с Тенси спросили, что за книга, и он все это нам выдал. Очень расстроенный был.
Неужели капитан, не дождавшись апокалипсиса, решил, что ничего не происходит, потому что именно он и является его орудием, и начал действовать по инструкции?..
У меня накопилась уйма вопросов, и я перестал спать, волнуясь перед предстоящей встречей с квереоном капитана.
Напряжение я снимал алкоголем. Чем выше мы забирались, тем больше я пил, и под конец путешествия ноги уже не переставлял, а просто полз куда-то наверх, слепой от снежной белизны. Отморозил руку – помню, что Лондон тщательно растирал ее, зажав между колен. Скатился с тропинки, ударился боком о выступ и сломал два ребра.
Лондон отдал мне остатки своих аптечных припасов. Он не злился и не пытался отнять у меня запасы рома, просто тащил меня наверх, сосредоточенно, как белка – орех. Ему самому было очень худо. Весь наш путь отмечен кровавыми пятнами – с него лилось каждую милю. Кашлял, белел, долго отхаркивал сгустки и сплевывал свежую кровь.
Может, нам обоим и не суждено было добраться до вершины, но мы вылезли на какую-то площадку, нависшую над пропастью, привалились друг к другу и встретили невероятно красивый рассвет – серые пики, устланные снежной белизной, окрасились в медовый желтый, потом тягучий розовый и под конец – в торжествующе алый, чистый и пронзительный. Солнце поднималось из-за гор, катилось осторожно, а с ним вместе плыли плотные сияющие облака, парусами распахнувшись в сине-зеленой волне.
Галлюцинации?
Но Лондон тоже видел, видел, как плывет корабль, настоящий корабль, и на носу его, распахнув руки, улыбается мать – его и моя, женщина, которая хочет нас обнять и согреть.
Ей бы уткнуться в плечо и заплакать, подумал я тогда.
А Лондон рядом тихо скулил, зубами раздирая себе губы.
На этой площадке меня покинул рюкзак со всеми моими склянками, фляжками и бутылками. Он соскользнул и исчез в пропасти, не оставив после себя даже далекого «дзынь!», которого я ждал, старательно прислушиваясь.
Больше ничего полезного при мне не было.
Мы хотели остаться там – навсегда. Почему-то казалось, что здесь наше место – и плевать на все, пусть только солнце встает над горами.
С меня разом слетела вся шелуха – все мои терзания и чувство вины. Хотелось только спать, и Лондон уже закрыл глаза, привалившись на мое плечо, но из-за скалы вышли люди – гуськом, со странными плетеными щитами в руках, и сон пришлось отложить. Встать мы не могли. Нас положили на эти самые щиты и поволокли по тропе, как туши убитых животных.
Сантана действительно сделал все, чтобы его считали богом. В маленькой долине, зажатой между двумя резцами гор, ровно тянулись улочки из теплых аккуратных домиков. Взрыхленная почва, укрытая снегом, ждала весенних посевов. Неподалеку были пробиты две превосходно оборудованные шахты. Хвойный молодняк зеленел на окраине. Воды здесь было вдосталь – и не только снежной, мягкой, но и ледяной, колючей, из ручья, текущего по влажным камням.
Люди одеты были странно, но очень тепло – в несколько кожаных и меховых слоев. Пока меня волокли на санях, я присматривался и с сожалением обнаружил, что даже в этом холодном маленьком краю та же проблема, что и на всей планете – здесь не было женщин и детей.
Были только стареющие, но еще сильные мужчины с коричневой морщинистой кожей и светлыми, почти белыми глазами.
Мужчины много курили, почти у каждого в зубах была трубка с горьковатым дымком над ней, еще они переговаривались, и голоса были гулкие, ровные.
Нас сгрузили в жарко натопленном домике. Пока я валялся, поворачиваясь к огню то одним, то другим боком, как картофелина, которую решили испечь, Лондона раздели, натерли какой-то вонючей жидкостью и напоили чаем с прозрачным ароматным паром. Лондон порозовел и после того, как его накрыли шерстяным одеялом, повернулся на бок и уснул.
Лицо у него стало безмятежное. Я присмотрелся – узнавая в нем прежнего мальчишку, с которым вместе играли в догонялки по гулким коридорам Неба. Я помнил, как догнал его, схватил за руку слишком резко, и он упал, и помнил, как я испугался, а он поднялся и обнял меня, утешая, не обращая внимания на свои разбитые колени.
Так учил нас капитан – не причинять боль другим. Поэтому он так старался меня утешить, чтобы погасить мою боль за его боль.
Битое стекло.
Меня не стали ни растирать, ни поить чаем. Позволили согреться и вывели наружу. Солнце здесь было особенным – ярким до слепоты. Я то и дело закрывался руками, натягивал пониже шапку. Люди вокруг смотрели на солнце спокойно – в щелочки своих узеньких глаз.