Они говорили о Большом Вожде Нду, или «мистере Нанду»[40], как называла его Руфь-Майя. И я бы сказала, что это было нечто. Надо сильно потрудиться, чтобы заставить себя уважать «вождя», который носит очки без стекол (вероятно, считает, что они повышают кофицент его умственного развития) и шкурку какого-то мелкого зверя вокруг шеи — атрибут моды, такой же, как у пожилых прихожанок в Джорджии, — наверняка наделенный сакральным смыслом.
— Если вы имеете в виду своих врагов, то меня в их числе нет, — произнес Анатоль. — А если боитесь соперников вашей церкви, то должны знать, что здесь живет еще один нганга — проповедник. Люди ему доверяют.
Папа ослабил узел галстука и расстегнул воротник воскресной рубашки с короткими рукавами.
— Во-первых, молодой человек, я никого не боюсь в Киланге. Я — проводник великой благой вести Господа всему человечеству, и Господь наделил меня большей силой, чем дикого зверя или самого стойкого язычника.
На это Анатоль лишь моргнул. Думаю, ему было интересно, к какой категории папа относит его самого: к диким зверям или стойким язычникам.
— Во-вторых, — продолжил папа, — напомню вам то, что вы должны сами знать: брат Нду не является священником ни в каком смысле слова. Его задача — улаживать взаимоотношения между людьми, а не решать духовные вопросы. Однако вы правы: кроме меня, есть пастырь, который ведет меня за руку. Господь — наш пастырь.
Естественно, папа делал вид, будто знает, о ком или о чем говорил Анатоль, ведь он — отец-знающий-все-лучше-всех.
— Да-да, конечно, Господь — наш пастырь, — поспешно согласился Анатоль, словно не слишком верил в это, но хотел поскорее «проскочить» данный аргумент. — Я говорю о нганге папе Кувудунду.
Все уставились на середину стола, точно там появилось нечто мертвое с ногами. Разумеется, мы знали папу Кувудунду — видели, как он, что-то бормоча, ходил по дороге, по-дурацки качаясь и наклоняясь так низко, будто вот-вот упадет. У него на одной ноге шесть пальцев, но это еще полдела. В базарный день он, важный, словно доктор Килдэр[41], часто продает аспирин, а в другие дни появляется разукрашенный какими-то белилами с головы до ног (включая задницу). Видели мы его и сидящим на корточках в своем дворе, в окружении пожилых мужчин, едва не падающих от выпитого пальмового вина. Папа объяснил нам, что папа Кувудунду совершает грех, одурманивая людей ложными пророчествами. Насколько нам известно, со своими взрослыми сыновьями он предсказывает будущее по куриным костям, которые они бросают в калебасу.
— Анатоль, что вы имеете в виду, называя его проповедником? — спросила мама. — Мы, честно говоря, считаем его деревенским пьяницей.
— Нет, мама Прайс. Он уважаемый нганга, проповедник традиций. Опытный советник для папы Нду.
— Советник? Чушь! — привстав со стула, воскликнул папа тоном, приобретавшим его типичные баптистские нотки. Рыжие брови взлетели над прищуренными глазами, и больной глаз начал немного косить, как всегда в минуты волнения. — Он редкий мошенник, вот он кто. Там, откуда я приехал, именно так мы называем знахарей-колдунов. Яблочко от яблони недалеко падает.
Анатоль взял льняную салфетку и промокнул лицо. По его носу маленькими ручейками стекали капельки пота. Мои сестры по-прежнему пялились на него, что неудивительно. У нас не было гостей с тех пор, как прошлым летом мама отлучила от нашего дома мистера Аксельрута — только за то, что он плевался и ругался. Тогда мы еще не знали, что он преступный элемент, вымогавший у нас деньги за наши собственные вещи. С тех пор мы не слышали ни единого английского слова за обеденным столом, произнесенного кем бы то ни было, кроме нас, Прайсов. Полгода — весьма долгий срок для семьи, чтобы терпеть друг друга, не имея никаких отвлекающих фактов.
Анатоль сидел, как на иголках, однако по-прежнему был исполнен решимости спорить с папой, несмотря на предупреждающий сигнал «Вы пожалеете об этом!», читавшийся у папы на лице.
— Папа Кувудунду решает здесь много практических вопросов. Мужчины обращаются к нему, когда их жены не рожают детей или изменяют им.
Он бросил смущенный взгляд в мою сторону, будто я была слишком молода, чтобы понимать, что это означает. Ну конечно!
Неожиданно мама нашла выход.
— Девочки, помогите мне убрать со стола, — попросила она. — Я совсем забыла, что вода уже кипит на плите. Уносите грязную посуду и начинайте ее мыть. Только осторожно, не обваритесь.
К моему удивлению, сестры буквально выбежали из-за стола. Им было любопытно, не сомневаюсь, но главную опасность представлял папа. Он сильно разнервничался и выглядел так, словно готовился броситься в бой. Я и не подумала выйти. Помогла очистить тарелки и села обратно на свое место. Если кто-то предполагал, будто я слишком молода, чтобы слушать разговоры о супружеских изменах и бездетности, то ему придется изменить свое мнение. Кроме того, это было самое волнующее событие с тех пор, как Руфь-Майя сломала руку, из чего вы можете заключить, какой захватывающе интересной была наша жизнь. Если папочка собирался вот-вот сорваться с цепи, то я не желала пропустить это зрелище.
Анатоль заметил, что папа не должен воспринимать папу Кувудунду как соперника, бесплодие и прелюбодеяние — серьезные проблемы, которые, вероятно, не следует связывать с папой Иисусом. Однако заверил, что многие в Киланге помнят миссионерские времена, когда брат Фаулз склонил почти всю деревню молиться Иисусу, и, похоже, их боги не слишком разгневались на них за это, поскольку несчастий в Киланге не прибавилось.
Это переполнило чашу терпения. Помнят миссионерские времена? Это даже меня ошарашило — услышать, что жители деревни воспринимают христианство как некую кинокартину, которая немного устарела. А кто же тогда папа? Чарли Чаплин, расхаживающий утиным шагом, поигрывающий своей палочкой и разговаривающий совершенно беззвучно?
Мы с мамой смотрели на него, ожидая страшного атомного взрыва. Папа открыл и закрыл рот, как в немом кино произносят «Что?!» или «О-о-о!!!», и шея его сделалась багровой. Потом он замер — можно было даже услышать, как противный мангуст Руфи-Майи сновал под столом, ожидая, что кто-нибудь что-то уронит. Затем выражение папиного лица изменилось, и я сообразила, что он собирается применить тот особый тон, который часто практиковал на членах своей семьи, собаках, написавших в доме, и дебилах, — когда произносил слова, означавшие нечто абсолютно невинное, но голосом давал понять, что речь идет совсем о другом. Отец заявил Анатолю, что уважает и ценит его помощь (имея в виду: довольно с меня твоих дерзостей, Бастер Браун), но разочарован его детским восприятием Божественного промысла (имея в виду: вы такой же пустозвон, как все остальные) и напишет проповедь, которая разъяснит все недоразумения. Потом отец объявил, что на сегодня разговор окончен и Анатоль может считать себя свободным выйти из-за стола и покинуть дом.
Что Анатоль и сделал незамедлительно.
— Это представляет все в новом свете, не так ли? — произнесла мама в наступившей тишине.
Опустив голову, я счищала объедки с еще остававшейся посуды — кроме большого блюда с незабудками, стоявшего посередине стола, до него я не смогла бы дотянуться, не пересекая опасной зоны папиного атомного взрыва.
— Интересно, а в каком свете, ты думала, это все должно было представляться? — ответил он маме тем самым особым тоном, предназначенным для собак и дебилов.
Она отвела волосы от лица и, улыбаясь отцу, потянулась за фарфоровым блюдом.
— Ну, прежде всего, сэр, вам с милостивым Господом не следует в ближайшие полгода рассчитывать на какие-либо грозовые разряды!
— Орлеанна, заткнись! — заорал он, схватив ее за запястье и выдернув блюдо у нее из рук. Высоко подняв, отец с силой шарахнул им по столу, расколов надвое. Меньший обломок перевернулся в падении, и сок почерневшего банана капал с него на скатерть, словно кровь. Мама стояла, бессильно протянув руки к блюду, будто хотела смягчить его оскорбленные чувства.
— Ты начала слишком привязываться к этому блюду, думаешь, я не видел?
Она промолчала.
— Я надеялся, что ты перестанешь растрачивать свою любовь на бренные вещи, но, вероятно, ошибся. Мне стыдно за тебя.
— Ты прав, — тихо промолвила мама. — Я слишком любила это блюдо.
Папа не из тех, от кого можно отделаться простым извинением. Со злобной усмешкой он спросил:
— Перед кем ты вознамерилась покрасоваться со своей скатертью и обожаемым блюдом? — Слова он произносил с отвращением, будто говорил о тяжких грехах.
Мама стояла перед ним, весь свет померк в ее лице.
— А твоя жалкая стряпня, Орлеанна? Путь к сердцу молодого негра лежит через его желудок, ты на это рассчитывала?
Ее светло-голубые глаза сделались пустыми, как порожние миски. Невозможно было догадаться, о чем она думает. Я часто наблюдала за папиными руками, чтобы узнать, куда он ими выстрелит в следующий момент. Но мамины напоминающие мелководье глаза хотя и смотрели ему в лицо, на самом деле его не видели.
Наконец отец с обычным презрением отвернулся от нас, направился к письменному столу и сел за него, оставив нас в тишине, еще более глухой, чем прежде. Полагаю, он принялся за обещанную проповедь, которая должна была разъяснить все недоразумения. А поскольку не кто иной, как Анатоль стоит рядом с папой и переводит проповеди на местный язык, уверена, он рассчитывал, что именно Анатоль и станет первым из его детски наивной, пустоголовой паствы, кого осенит чистый Свет Божий.
Ада Прайс
Ходить учусь. Я и Тропа. Длинная одна — Конго.
Конго — одна длинная тропа, и я учусь ходить.
Это название моего рассказа. Туда и обратно. Манене — это тропа: манене ененам, амен. На длинной конголезской манене Ада учится ходить, аминь. Однажды она едва не осталась на ней. Как Даниил, вошла в ров со львами, не обладая, однако, чистой и непорочной душой Даниила. Ада приправлена ароматами порока, что улучшает вкус еды. Чистые и непорочные души, вероятно, пресные и оставляют горькое послевкусье.