— На нашу долю выпало восемьдесят лет колониального правления, — перевела она и замолчала. Отпустив мою руку, она вытерла ладонь о брюки и снова взяла меня за руку.
— Что он говорит? — поторопила я ее, мне не хотелось упустить ни слова из того, что произнес Патрис Лумумба. Глаза у него горели. Я видела такие же у проповедников на молельных бдениях секты возрожденцев, когда в их взлетавших к небу голосах сливались благодать и гнев. Люди ликовали.
— Он говорит, что мы разорили их землю и использовали негров как рабов, пока могли делать это безнаказанно.
— Мы это действительно делали?
— Ну… Если иметь в виду бельгийцев в целом. Его разозлило то, что́ здесь говорили о короле Леопольде, который был дурным человеком, должна признать.
— О! — выдохнула я и прищурилась, чтобы лучше разглядеть Патриса Лумумбу. Я пыталась понять его слова и завидовала Аде, которой языки давались легче, чем завязывание шнурков. Надо было мне усерднее учить французский.
— Мы видели в городах les maisons magnifiques[53] для белых и разрушающиеся лачуги для негров.
— Ага, это я поняла без перевода! И он был прав, я сама это наблюдала, когда мы приехали к Андердаунам.
Леопольдвиль — симпатичный маленький город роскошных домов для белых, с окружающими их верандами и утопающими в цветах дворами. Домов, выстроенных вдоль красивых асфальтированных улиц, но дальше, на многие-многие мили — ничего, кроме захудалых хибар для конголезцев. Они строили свои жилища из досок или жестяных листов — из того, что могли найти. Папа объяснил, что это дело рук бельгийцев, американцы никогда бы не допустили подобного неравенства. Он считает, что после провозглашения независимости американцы будут оказывать поддержку, чтобы помочь им построить лучшие дома. В доме Андердаунов были мягкие красные персидские ковры, одинаковые стулья и оттоманки, даже радио. У миссис Андердаун был настоящий фарфоровый чайный сервиз, стоявший в серванте из темного дерева. Вчера вечером я видела, как она тщательно упаковывала хрупкие чашки и горевала о тех вещах, которые придется оставить, и о том, что они достанутся бог весть кому. За ужином мальчик-слуга приносил блюдо за блюдом, пока я не почувствовала, что сейчас лопну: настоящее мясо, оранжевый сыр в красной восковой оболочке, желтую консервированную спаржу. После наших бесконечных фуфу, хлеба, картофельных шариков и сухого молока — слишком много вкуса и цвета для меня. Я жевала и глотала медленно, мне было худо. А в заключение — французское шоколадное печенье! Двое стриженных «ёжиком» сыновей Андердаунов, с фигурами, как у взрослых мужчин, схватили по пригоршне печенья и выскочили из-за стола. Я взяла только одно, но не могла заставить себя съесть его, хотя очень хотела. Тощий мальчишка-слуга, потевший в своем наглаженном белом фартуке, метался, принося нам новые и новые яства. Я вспомнила про килограмм сахара, который он пытался спрятать за пазухой. Имея столько всего, почему миссис Андердаун просто не отдала ему этот сахар? Она что, собирается свой сахар увезти с собой в Бельгию?
Завтра миссис Андердаун улетит, а я останусь здесь, думала я, стоя на барже, привязанной к берегу реки Конго, и наблюдая за тем, как творится история. Под босыми ногами людей, находившихся там вместе с нами, прошмыгнула крыса, но никто не обратил на нее внимания. Все ликовали. Патрис Лумумба замолчал на несколько секунд, чтобы снять очки и промокнуть лоб белым носовым платком. Он, в темном костюме, не потел так, как белые мужчины в белых мундирах, однако лицо и у него блестело.
— Расскажите мне, о чем он говорит, — попросила я. — Я в учебнике французского дошла еще до прошедшего совершенного времени.
Замявшись, миссис Андердаун перевела мне несколько предложений. Остальное начало́ доходить до меня вспышками, как будто Патрису Лумумбе была ниспослана способность говорить на неведомом языке, а моим ушам — такая же милость понимать его.
— Братья мои, — произнес он, — телами и сердцами мы испытали страдания колониального угнетения. Вместе мы будем создавать страну справедливости и мира, процветания и величия. Покажем всему миру, чего может достичь homme noir[54], когда трудится ради свободы. Мы сделаем Конго сердцем света для всей Африки.
Я едва не оглохла от поднявшегося рева.
Ада
Орепе онсарк ондо. Как много зависит от одного красного пера, которое я увидела, выйдя из уборной.
Раннее утро. Петушино-красное небо, туманный воздух. Длинные тени будто разрезают дорогу, ведущую в никуда. День независимости. 30 июня.
Интересно, знает ли здесь кто-нибудь про новую свободу? Эти женщины в длинных обмотанных вокруг пояса тряпках, сидящие на корточках, широко разведя колени, и бросающие пригоршни перцев и маленьких картофелин в шипящие сковороды, стоящие на огне? Дети, испражняющиеся в кустах обильно или слабо, в зависимости от состояния своего здоровья? Одно красное перо в честь торжества. Никто, кроме меня, его пока не видел.
Когда поэтесса Эмили Дикинсон пишет: «Надежда — нечто с перьями», я всегда представляю круглый предмет — мяч, в который я никогда не смогу играть, — утыканный перьями, как мандариновое саше с красными перышками. Я рисовала ее много раз — Надежду! — задаваясь вопросом: как я, однорукая, сумею поймать ее, если она спустится ко мне с неба? И вот она спустилась, и частичка ее лежит возле нашей уборной — одно красное перо. В честь праздника я наклонилась, чтобы поднять его.
Во влажной траве я заметила еще один красный лучик и протянула руку за ним. Так, следуя от одного к другому, я находила красное, а потом серое: растопыренные, как пальцы, пучки длинных перьев с остатками хрящей и кожи. Пушистые бледные перышки с грудки хохлатыми холмиками. Метусела.
Наконец наступил День независимости для Метуселы и для Конго. Бог пернатых, избави меня от этого дня. После проведенной в клетке жизни, лишенной полета и правды, воцаряется свобода. После долгих лет медленного приготовления к безвинной смерти мир уже принадлежит им. Избави от хищников, которые разорвут меня, отдерут грудь от грудной кости.
Настигнутый виверрой, шпионящим, высматривающим, голодным, более сильным существом, Метусела освободился от своего плена. И вот что он оставил миру: серые и красные перья, разбросанные по влажной траве. Только это — и ничего больше; сердце-обличитель[55], обличитель хищника. Ничего из того, чему попугай научился в доме хозяина. Лишь перья, без мячика Надежды внутри. Перья — и ни единого слова.
Книга третья. Судьи
…и вы не вступайте в союз с жителями земли сей;
жертвенники их разрушьте…
…и будут они вам петлею, и боги их будут для вас сетью.
Орлеанна Прайс
Остров Сандерлинг, Джорджия
Послушай меня, маленький зверек. Суди меня как хочешь, но сначала выслушай. Я — твоя мать. То, что с нами произошло, могло случиться где угодно, с любой матерью. Я не первая мать на земле, кому довелось увидеть свою дочь в чужой власти. Испокон веков были и вечно будут такие отцы, как Натан, которые просто не знают иного способа отношения к дочери, кроме как владение ею, как участком земли: обрабатывать ее, вспахивать, поливать ужасным ядом. Каким-то чудом это заставляет девочек расти. Они вытягиваются на бледных тонких стебельках своих желаний, как подсолнухи с тяжелыми головками. Ты можешь заслонять их телом и душой, стараясь впитать в себя этот ядовитый дождь, однако они все равно тянутся к отцу. Непрестанно склоняются к его свету.
Жена может мысленно поносить такого человека всеми проклятиями, какие знает. Но она не должна кидать в него камнями. Камень пролетит сквозь него и ударит ребенка, сотворенного его воображением, лишив глаза, языка или протянутой руки. Бесполезно. В этой борьбе у жены нет оружия. Существует множество законов природы и человеческих, однако они не на твоей стороне. Руки слабеют, в сердце остается пустота. Ты понимаешь, что та, кого любишь больше всего на свете, выросла из дьявольского семени. И это ты позволила ему посеять его.
Наконец наступает день, когда дочь может уйти от такого человека — если ей повезет. Его же жестокость обращается против него внутри нее, и она отвергает его и больше с ним не разговаривает. Вместо этого она начинает разговаривать с тобой, своей матерью, с возмущением требуя ответа: как ты могла ему позволять? Почему?
Существует много ответов. Все они безупречны, но недостаточно хороши.
Что я имела? Никаких денег, это уж точно. Ни влияния, ни друзей, к каким я могла бы обратиться, никакой возможности одолеть те силы, которые управляют нашими жизнями. История не нова: я была низшей силой.
Было еще кое-что, как ни ужасно в этом признаваться. Я привыкла считать, что Бог на его стороне. Наверное, это звучит безумно? Но я действительно в это верила. Боялась его больше, чем можно бояться просто мужчину. В нем я боялась Его, любила Его, служила Ему, зажимала руками уши, чтобы не слышать его слов, которые звенели у меня в голове, даже когда он находился далеко или спал. Бессонными ночами я обращалась за утешением к Библии, но получала то же самое. «Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей; и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою»[56].
Боже! Если эта Библия короля Якова застанет тебя в неподходящем расположении духа, то может совершенно спокойно заставить тебя захотеть выпить яд.
Мое падение не было предопределено. Я росла, не ожидая ни похищения, ни спасения. В каком-то смысле у меня было счастливое детство. Мать умерла, когда я была еще довольно мала, и, конечно, лишенной матери девочке чего-то недоставало, но я считаю, что такая девочка обладает свободой, неведомой другим дочерям. Ее некому посвящать в женские особенности жизни, и звезда будущих возможностей продолжает подмигивать ей на горизонте.