После начала артобстрела в ту ночь, когда в темноте раненый Натан забрел под навес свиной кормушки, рота получила приказ быстро двигаться в сторону полуострова Батаан, где можно было спрятаться в джунглях, перегруппироваться и совершить марш-бросок обратно, чтобы снова захватить Манилу. Это было ошибкой, порожденной самоуверенностью командования, — небольшой в масштабах истории, но неизмеримо огромной для жизней людей. На полуострове они угодили в ловушку, где умирали от голода и страха, и наконец под угрозой штыков их маршем погнали на север, через топкие рисовые поля, под слепящим зноем. Они шли до изнеможения, заболевали и умирали, падали и ползли на четвереньках, истощенные, страдающие галлюцинациями от жажды, мучимые приступами малярии. До лагеря военнопленных добрались немногие, и еще меньше их выжило в лагере. Рота Натана погибла вся, до единого человека, во время того Батаанского марша смерти.
Рядовой Прайс был эвакуирован с Коррихедора за несколько недель до того, как Макартур покинул свой пост со знаменитым обещанием вернуться. Но он не вернулся туда, как не вернулись оттуда те мальчики, как не вернулся оттуда и молодой солдат, за которым я была замужем. Натан приехал домой с серповидным шрамом на виске, ослабленным зрением в левом глазу и чувством вины за свою мнимую трусость, от которого так никогда не избавился. Его первыми обращенными ко мне словами были слова о том, что он чувствует на себе гневное око Господа. Натан отстранился, когда я хотела поцеловать его и нежно к нему прикоснулась, упрекнув меня: «Неужели ты не понимаешь, что Бог наблюдает за нами?»
Я пыталась объяснить, что нам повезло, верила, будто война нанесла нашим планам лишь самую малую вмятину. Натан изменился, я это видела, но он казался лишь более набожным, а подобную перемену трудно истолковать как пагубную. Вскоре я действительно получила возможность пересечь границы своего округа, о чем мечтала, — стала путешествовать как жена священника.
Господи, помилуй, сколько мы проехали — Миссисипи, Алабама, Джорджия. Пересекали границы через утопающие в песках заросли карликовых пальм, границы, тянущиеся вдоль шоссе, границы благотворительных столовых, границы тревог, очерченные шеренгами душ, ожидающих пламенного слова спасения. Натан стремился прожечь свою дорогу, не у́же шермановской[63]. Не имея ни денег, ни времени на обустройство, каждый сезон мы переезжали из одного дряхлого съемного коттеджа или пансиона в другой, пока моя беременность Рахилью не стала заметна настолько, что вести кочевой образ жизни сделалось неприлично. Однажды вечером мы просто ткнули пальцем в карту и попали в Вифлеем, штат Джорджия. Волей случая или провидения наш фургон сумел до него доехать, а Вифлеем оказался вольным рынком евангельских христиан-баптистов. Я попыталась пошутить на эту тему: вот, мол, мужчина, его раздувшаяся жена — и ни одного места в гостинице[64].
Натана не развеселило это оптимистичное сравнение. Кстати, тогда он впервые поднял на меня руку. Помню, я сидела на краешке стула в нашей еще не разобранной кухне, держа обеими руками свой огромный живот, и мы слушали радио. Какой-то мужчина, как это было принято, читал военную историю: свидетельство очевидца о лагере военнопленных и жутком марше, во время которого изнуренные солдаты безнадежно боролись за жизнь, отставали и погибали в коротких оранжевых вспышках пистолетных выстрелов в темноте. Я слушала вполуха, пока Натан не привлек мое внимание.
«Ни одному из этих мужчин не доведется увидеть своего сына, появившегося на свет, чтобы продолжить его род. И вы еще смеете ликовать перед Богом по поводу незаслуженно выпавшей вам милости?»
До того вечера я не знала никаких подробностей ни того, где находился Натан во время военной службы, ни в полной мере того, от чего он до сих пор пытался бежать.
Натан испытывал неловкость из-за моих беременностей. По его представлениям, они были незаслуженным благословением; более того, каждая из них якобы снова и снова напоминала Богу о том, что у меня есть вагина, а у него пенис, и мы слишком часто соединяем их, чтобы зачать ребенка. Но, видит Бог, это всегда происходило случайно. Секс у Натана был лихорадочным, и после него он дрожал, молился вслух и винил меня за мое распутство. Если чувство вины сделало его тираном в отношении людей, то перед Богом он был все равно что ребенок. Не беспомощный или просящий, а обидчивый, словно трудный мальчишка, не избалованный любовью и готовый винить других за свои ошибки. Из тех, кто растет с твердым намерением показать всем, на что он способен. Думаю, Натан хотел лично спасти больше душ, чем погибло на пути из Батаана и на всех других дорогах деградации человечества.
А где находилась я — девушка или женщина по имени Орлеанна, когда мы скитались по тем дорогам и пересекали границы? Мои тело и душа были поглощены миссией Натана. Словно бы оккупированы иностранными войсками. Внешне я вроде бы оставалась собой, как и он выглядел тем самым парнем, который отправился на войну. Но теперь каждая клеточка во мне была замужем за планом Натана. Его грандиозным устремлением. Так и происходят завоевания: один план всегда превосходит другой. Я изо всех сил старалась делать то, что, по моим представлениям, должна выполнять жена, — стирала белые рубашки и черные носки Натана отдельно в умывальниках меблированных комнат. Готовила еду из обжаренной кукурузной крупы. В городах, где мы проповедовали, почти не осталось молодых мужчин, поскольку еще шла война, и это раздувало огонь личных мук Натана. Вероятно, глядя на свою паству, среди которой не было солдат, он видел перед собой призраков, марширующих на север. Я, со своей стороны, наблюдала молодых обездоленных женщин, взволнованно дышавших при виде моего красивого мужа — солдата Господа. (Мне хотелось крикнуть: «Ну, девушки, вперед, попробуйте испытать его, я слишком устала!») Или оставалась дома, ждала Натана и выпивала четыре стакана воды перед его возвращением, чтобы у меня не урчало в животе, когда буду сидеть и смотреть, как он ест что бог послал. Когда носила близнецов, порой испытывала такое страстное желание, что среди ночи выползала на четвереньках из дома во двор и ела землю. Менее чем за два года я родила троих детей. Ни за что не поверю, что какая-нибудь женщина на земле родила больше при таком малом количестве соитий.
Трое детей — слишком много, я чувствовала это нутром. Третья, родившись, не могла ни повернуть головку, ни даже сосать грудь как следует. Это была Ада. Я плакала дни напролет, узнав, что жду двойню, и даже теперь, лежа в кровати бессонными ночами, задаюсь вопросом: не отравило ли ее мое отчаяние? Одержимость Натана чувством вины и Божией укоризны начала заражать и меня. Ада была тем, что Бог послал мне то ли в наказание, то ли в награду. У всех имелось единое мнение на сей счет, а у меня — свое. Врачи не питали относительно нее надежд, хотя одна медсестра оказалась доброй, она нашла самую лучшую формулировку: современное чудо, но его не хватило на двоих. Закончилось тем, что жадно сосавшую Лию я кормила грудью, а Аду одновременно — из дорогостоящих бутылочек; имея близнецов, быстро учишься все делать особым способом. Притом, заметьте, у меня были не только двойняшки, но еще и светловолосая малышка с тонкой кожей, потому что она громко плакала при малейшем неудобстве. Рахиль завывала, когда намачивала подгузник, а две другие тут же подключались к ней, как аварийные сирены. А уж если у нее резались зубы, то она вопила без передышки. Ада — выла от отчаяния, Лия — от ночных кошмаров. Шесть лет, с девятнадцати до двадцати пяти, я не проспала без перерывов ни одной ночи. Вот так. Вы спросите, почему я не восстала против Натана? Я считала: мне повезло, что не случилось худшего. Двигалась только вперед, каждое утро напоминая себе, что самое плохое у нас уже позади.
Натан верил, что Бог видит праведность и вознаграждает за нее. Он не принял бы никакой альтернативы. Раз мы страдали в нашем маленьком домике посреди арахисовой долины Вифлеема, значит, один из нас согрешил против добродетели. Я понимала, что грех на мне. Моя миловидность вызывала у Натана негодование, будто я сама выбрала стройные бедра и большие голубые глаза, чтобы привлекать к себе внимание. Он намекал: Божье око видит все. Если, развешивая простыни на заднем дворе, я останавливалась на секунду посмотреть на мокрую траву, коловшую ноги, Его око отмечало мою праздность. Бог слышал, если у меня с губ слетало одно из папиных ругательств, Он наблюдал за мной, когда, принимая ванну, я позволяла себе понежиться в теплой воде. Я даже высморкаться не могла без того, чтобы не почувствовать Его взгляд. И словно в противовес этому постоянному надзору Натан привычно игнорировал меня. Если я жаловалась на жизненные трудности, то он жевал свой обед, тактично глядя в сторону, — так не обращают внимания на ребенка, нарочно сломавшего куклу, а потом поднявшего вой из-за того, что ему не с чем играть. Чтобы не сойти с ума, я научилась обходить трудности в мягких тапочках и сосредоточиваться на чем-нибудь хорошем.
Если во мне еще сохранялась какая-то частичка той прелестной язычницы, девушки, к которой с восхищением тянулись все, как мотыльки на лунный свет, и если ее сердце колотилось джорджийскими ночами, когда лягушки призывно квакали из канав вдоль дороги, то она была слишком ошеломлена, чтобы поднять голос в свою защиту. Когда Натан уезжал на бдения, я могла, заперев дверь, встать перед зеркалом, накрасить губы яркой помадой и в таком виде заниматься хозяйством. Однако это случалось редко. Духу во мне оставалось все меньше и меньше. Когда родилась Руфь-Майя, я переехала в пасторский дом на Хейл-стрит, и Натан полностью овладел страной, когда-то известной под именем Орлеанна Уортон. Я приняла Бога как своего личного Спасителя, потому что Он наконец-то купил мне стиральную машину «Майтаг». Я освоилась в этом мире и называла его счастьем. Ведь такая жизнь, как моя, считалась счастливой.