— Вы действительно забрали бы его, если бы я не угадала?
Он улыбнулся:
— Я дал бы тебе столько шансов, сколько нужно, чтобы угадать.
— А к своим ученикам вы так же снисходительны, когда спрашиваете их на математике или французском?
— О нет, мисс! Я раскалываю им головы палкой и с позором отправляю домой.
Мы оба рассмеялись.
— Анатоль, пожалуйста, приходите к нам сегодня на ужин. Благодаря этому кролику у нас будет полно еды.
На самом деле из этого кролика получилось бы скромное жаркое, и, мо́я после ужина посуду, мы все равно были бы голодны — мы уже старались приучить себя к постоянному чувству голода. Но так положено благодарить в Киланге. Я наконец усвоила кое-какие правила местного этикета.
— Может быть, — ответил Анатоль.
— Мы сделаем жаркое, — пообещала я.
— Бобы мангванси очень дороги на базаре, — напомнил он. — Из-за засухи. Все огороды высохли.
— Я знаю, у кого они есть, — у мамы Нгузы. Она заставляла своих детей носить воду из ручья и поливать огород. Вы его видели? Это же чудо!
— Нет, я не видел. Придется подружиться с папой Нгузой.
— С ним я не знакома. Он со мной не разговаривает. Со мной никто не разговаривает, Анатоль.
— Бедная Беене.
— Это правда! У меня здесь нет ни единого друга, кроме Нельсона и Паскаля, этих двух малышей! И вас. У всех девочек моего возраста уже есть дети, и они слишком заняты. А мужчины относятся ко мне так, будто я — змея, собравшаяся их укусить.
Смеясь, он покачал головой.
— Именно так, Анатоль. Вчера я сидела в бурьяне, наблюдала, как папа Мванза ставит верши для рыбы, а когда встала и попросила научить меня, как это делать, он побежал от меня и прыгнул в воду! Клянусь!
— Беене, ты нарушила правила. Ты разве не знаешь: нельзя, чтобы папу Мванзу увидели беседующим с молодой женщиной. Это был бы скандал.
— Гм-м, — промычала я, недоумевая, почему скандально поговорить со мной для мужчины, достаточно взрослого, чтобы поступать вопреки обычной логике? Для всех, кроме Анатоля? Но я не спросила. Мне не хотелось сглазить нашу дружбу. — А вот что я случайно знаю, — произнесла я, немного жеманно, — так это то, что виверра утащила всех кур у Нгузов в прошлое воскресенье. Так что, может, мама Нгуза согласится обменять бобы на яйца? Как вы думаете?
Анатоль расплылся в широкой улыбке.
— Сообразительная девочка.
Я тоже улыбнулась и от смущения снова принялась расчесывать волосы Руфи-Майи.
— Сегодня малышка выглядит угрюмой, — сказал Анатоль.
— Несколько недель она пролежала в постели больная. И мама тоже. Вы разве не заметили, когда недавно проходили мимо нашего дома, как она стояла на крыльце, уставившись в пространство? Папа говорит, что с ними обеими все будет хорошо, но… — Я пожала плечами. — Это же не сонная болезнь, как вы считаете?
— Сейчас не сезон для мух цеце. В настоящее время в Киланге никто не болеет сонной болезнью.
— Это хорошо, потому что я слышала, будто от сонной болезни можно умереть, — кивнула я, продолжая расчесывать волосы сестренки и словно загипнотизированная этим монотонным движением.
После того как Руфь-Майя, потея, днем и ночью спала, не расплетая кос, ее расчесанные темно-русые волосы напоминали поблескивающие, как вода, волны, распластавшиеся по спине. Анатоль не отрывал от них взгляда. На его губах блуждала отсутствующая улыбка.
— Новости есть, Беене, раз уж ты спросила. И, боюсь, не очень хорошие. Я пришел поговорить с твоим отцом.
— Его нет дома. Но я могу ему все передать.
Мне было интересно, сочтет ли Анатоль меня заслуживающей доверия связной. Я уже заметила, что конголезские мужчины даже собственных жен и дочерей не считали достаточно разумными и важными. Хотя, как я видела, именно жены и дочери выполняли почти всю работу.
Анатоль решил, что мне можно довериться.
— Знаешь, где расположена провинция Катанга?
— На юге, — ответила я. — Там, где находятся алмазные копи. — Это я слышала, когда мистер Аксельрут доставлял нас с папой из Леопольдвиля обратно в Килангу. Очевидно, сам он летал туда часто. Так что мой ответ был лишь догадкой, однако я высказала ее с папиной фирменной уверенностью.
— Да, алмазные. А также кобальтовые, медные и цинковые. Все, что имеет моя страна и чего жаждет твоя.
Это меня задело.
— Мы совершили что-нибудь плохое?
— Не ты, Беене.
Не я, не я! Мое сердце возрадовалось, хотя я не понимала почему.
— Да, там творятся плохие дела. Тебе известно имя Моиз Чомбе?
Вероятно, я его слышала. Я кивнула, а потом призналась: «Нет» и сразу же решила перестать притворяться, будто знаю больше, чем знала на самом деле. Я буду самой собой, Лией Прайс, стремящейся выяснить все, что можно. Наблюдая за папой, я поняла, что нельзя ничему научиться, если стараешься выглядеть так, будто ты самый умный.
— Моиз Чомбе — вождь племени лунда. А фактически он лидер провинции Катанга. Несколько дней назад он стал лидером собственного государства Катанга. Объявил о его отделении от Республики Конго.
— Почему?
— Теперь он, видишь ли, сможет вести собственный бизнес с бельгийцами и американцами. Владея всеми своими ископаемыми. Кое-кто из твоих соотечественников поддержал его в этом решении.
— А почему они не могут вести дела с Лумумбой? Ведь избрали-то его. Они должны это знать.
— Они знают. Однако Лумумба не горит желанием отдавать им конголезские недра. Он предан своему народу, верит в единое Конго для конголезцев и понимает, что каждый катангский алмаз — это зарплата учителю в Леопольдвиле или еда для детей в деревнях на севере страны.
Я испытывала одновременно и недоумение и смущение.
— А почему бизнесмены вывозят из Конго его алмазы? И вообще, что там делают американцы? Я думала, Конго принадлежит Бельгии. То есть раньше принадлежало.
Анатоль нахмурился:
— Конго принадлежит и всегда принадлежало конголезцам.
— Да, конечно, но…
— Открой глаза, Беене, посмотри на своих соседей! Разве они когда-нибудь принадлежали Бельгии? — Он указал через наш двор и деревья за ним, на дом мамы Мванзы.
Ляпнув глупость, я чувствовала себя неловко. Посмотрела туда, куда указывал Анатоль: на маму Мванзу с ее искалеченными ногами и благородной маленькой головой, обернутой ярко-желтым ситцем. Она сидела на плотно утрамбованной земле, словно росла из нее, перед костром, лизавшим ее помятую жестянку. Откинувшись назад и глядя в небо, мама Мванза прокричала какое-то приказание, и хор вялых мальчишеских голосов ответил ей из глиняной хижины, крытой соломой. У открытого дверного проема две старшие дочери толкли маниок в высокой деревянной ступе. Когда одна из них поднимала толкушку, другая свою опускала — вверх-вниз, идеально ровный ритм, как у поршневого насоса. Я внимательно наблюдала за ними, привлеченная этим танцем прямых спин и мускулистых черных рук. И завидовала сестрам, работавшим безупречно слаженно. Мы с Адой могли бы тоже так, если бы не были пойманы в ловушку вины и незаслуженного преимущества. А теперь наша семья была не в ладах друг с другом: мама против папы, Рахиль против них обоих, Ада против всего мира, Руфь-Майя беспомощно тянется к любому, кто проходит рядом, и я, изо всех сил старающаяся остаться на стороне отца. Мы затянуты в такие тугие клубки взаимных обид, что едва ли сами можем осознать их.
— У нее двое детей умерли во время эпидемии, — сказала я.
— Да.
Разумеется, Анатоль знал. Деревня маленькая, и каждого ребенка в ней он знал по имени.
— Ужасно жаль, — произнесла я, слова и близко не соответствовали горю мамы Мванзы.
Анатоль кивнул.
— Дети не должны умирать.
— Не должны. Но если бы они никогда не умирали, они не были бы нам так дороги.
— Анатоль! Вы бы так не говорили, если бы умер ваш собственный ребенок.
— Разумеется, нет. Тем не менее это правда. Так же, если бы все доживали до глубокой старости, стариков не ценили бы столь высоко.
— Однако все хотят жить долго. Это справедливо.
— Справедливо хотеть, но не получить. Представь, что было бы, если бы все наши прапрапрадедушки-бабушки все еще были живы. Деревня кишела бы сердитыми стариками, спорящими, чьи сыновья самые неблагодарные, чьи кости болят сильнее, и съедающими еду раньше, чем дети успевали бы добраться до стола.
— Похоже на церковное собрание, там, дома, в Джорджии.
Анатоль рассмеялся.
Мама Мванза снова что-то крикнула, хлопнула в ладоши, и из дома нехотя появился один из ее сыновей, волоча плоские розовые ступни. Я улыбнулась, подумав: дети и старики ведут себя примерно одинаково везде. Теперь я позволила себе свободно выдохнуть, уже не чувствуя себя, как один из учеников Анатоля, получивший нагоняй.
— Видишь, Беене? Это Конго. Конго — не бездушные минералы и сверкающие скалы, то, чем торгуют за нашими спинами. Конго — это мы.
— Да.
— И кто, по-твоему, им владеет?
Я не решилась высказать предположение.
— Прискорбно говорить об этом, но те люди, которые сейчас договариваются в Катанге, привыкли получать то, что пожелают.
Я медленно провела ребром расчески по голове Руфи-Майи, делая аккуратный пробор. Папа сказал, что после провозглашения независимости трущобы на окраинах Леопольдвиля приведут в порядок за счет американской помощи. Наверное, глупо было с моей стороны поверить в это? В Джорджии, на окраине Атланты есть такие же лачуги, белые и черные живут там раздельно, и это прямо в середине Америки.
— А вы можете сделать здесь то же самое, что они сделали там? Провозгласить свое государство? — спросила я.
— Премьер-министр Лумумба говорит — нет, ни в коем случае. Он обратился в Организацию Объединенных Наций с просьбой ввести войска, чтобы восстановить единство страны.
— Значит, начнется война?
— А она уже идет. За Моизом Чомбе стоят бельгийцы и солдаты-наемники. Вряд ли они уступят без борьбы. И Катанга — не единственное место, где они мутят воду. Войны идут в Матади, Тисвиле, Боэнде, Леопольдвиле. Люди очень сердиты на европейцев. Те не щадят даже женщин и детей.