Ада
— Папа Иисус бангала! — провозглашает преподобный каждое воскресенье в конце проповеди. Все меньше доверяя своим переводчикам, он пытается говорить на киконго. Откидывает голову назад и выкрикивает в небо эти слова, а его агнцы сидят и в недоумении чешутся. «Бангала» означает нечто ценное и дорогое. Но отец произносит это слово так, что получается «ядоносное дерево». Славьте же Господа, друзья мои, аллилуйя! Иисус вызовет у вас такую чесотку, какой вы еще не видывали.
А пока наш папа проповедовал евангелие ядоносного дерева, его собственная дочь Руфь-Майя восстала из мертвых. Он этого практически не заметил. Наверное, это не произвело на него впечатления, потому что он постоянно утверждал, будто это должно случиться. Его уверенность в Боге исключительна. Ежоб о! Вобюл яжоб! Неизвестно, однако, знает ли Бог, что наша мама помогала этому чуду свершиться, заставляя Руфь-Майю дважды глотать одни и те же таблетки.
Иктелбат ежети индо. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Так считали греческие философы, и крокодилы это удостоверяют. Руфь-Майя уже не та, какой была. Яйам-Фур. Никто из нас не такой, как был: Лихар, Яил, Ада, Аннаелро. Только Натан остается самим собой, все тем же. У всех нас, остальных, теперь есть два обличья. Мы ложимся спать самими собой и, как бедный доктор Джекил, просыпаемся изменившимися. Мама, недавно еще страдавшая агорафобией, державшая нас в доме, как семечки в тыкве, в течение месяцев сезона дождей, эпидемий и наступившей независимости ополчилась на своего защитника: она смотрит на наш дом с подозрением, винит его в том, что он обволакивает, как паутина, и душит жарой. Мама говорит о нем как о существе, обладающем собственной волей и намерениями. Каждый день после полудня она заставляет нас надевать самую легкую одежду и уходить подальше от зловещего дома. И мы шагаем гуськом по лесной тропе к речке, на пикник. Когда убегаем от нее и мама думает, что мы ее не видим, она стоит на поляне и раскачивается, тихо, как тонкое деревце на слабом ветерке. Несмотря на опасность заражения кишечными паразитами, мама даже снимает туфли.
А теперь возрадуйтесь, о, правоверные, потому что Руфь-Майя восстала. Однако у нее пустой взгляд, как у зомби, и она утратила стремление быть первой и лучшей во всем. Нельсон к ней теперь даже не подходит. Его версия такова: сова, которую мы временно держали в плену, запомнила план нашего дома, вернулась, влетела через окно и съела ее душу.
Остальные мои сестры, каждая по-своему, внезапно заболели странным поведением по отношению к мужчинам. Рахиль помолвлена и постоянно впадает в истерику. Ее помолвка — симуляция, но это не мешает ей часами торчать перед зеркалом, играя в «Свет мой, зеркальце, скажи», напялив на себя новые стеклянные сережки и взрываясь гневными протестами против своего якобы предстоящего замужества.
А Лия, более утонченная из нас близняшка, заболела страстным интересом к французскому и киконго — особенно к их изучению под руководством Анатоля. По утрам она преподает арифметику младшим ученикам Анатоля, а потом проводит много часов под его ослепительно белым, с короткими рукавами крылом, спрягая возвратные глаголы — l’homme se noie[86], — что еще год назад считала бессмысленным. Очевидно, возвратные глаголы приобретают особую важность для девочек в пятнадцатилетнем возрасте. Обучается Лия также охоте с луком. Анатоль подарил ей маленький, функциональный лук и колчан стрел с красными хвостовыми перьями — как в стихотворении мисс Дикинсон «Надежда» и как у безнадежно мертвого Метуселы, нашего бывшего попугая. Эти дары Анатоль собственноручно вырезал ножом из ветки железного дерева.
Узалг анмомь лебссорэ.
Нельсон, однако, обрадовался. Он истолковывает лук Лии со стрелами как положительное явление для нашего дома после стольких несчастий, например, смерти Руфи-Майи. Нельсон взял на себя труд руководить военным обучением Лии. Он делает мишени из листьев и прикрепляет их к стволу огромного мангового дерева на краю двора. С каждым днем мишени становятся все меньше. Начиналось с гигантского листа бегонии, который хлопал на ветру, как большой треугольный фартук, и в него почти невозможно было не попасть. Тем не менее Лия посылала свои вихляющие стрелы сквозь резные края листа. Она упорно тренировалась, пока ее целью не стал круглый блестящий листок гуавы величиной с подушечку большого пальца. Нельсон показывал ей, как надо стоять, закрыв один глаз, и как резко — вжик! — посылать стрелу в самую сердцевину листка. Лия стала опасно хорошим стрелком.
Мы с моей двойняшкой — богиней охоты уже меньше похожи друг на друга, за исключением одного аспекта: теперь и на нее начинают смотреть в деревне как на диковину. По крайней мере, как на нечто пугающе неженское. Если уж на то пошло, меня воспринимают как более нормальную половину нашего дуэта. Я — «бендука». Это единственное слово, которое совершенно точно меня характеризует: некто, кто скособочен на одну сторону и ходит медленно. Что же касается сестры, которая теперь преподает в школе и расстреливает деревья, то я слышала от наших соседей разные определения, все нелестные. Любимое из них — «бакала», оно имеет много значений, в том числе «острый перец», «твердый сорт бугристой картошки» и «мужской половой орган».
Лие безразлично. Она считает: раз лук ей дал Анатоль и он же подрядил ее преподавать в школе, никаких общественных устоев она не нарушает. Лия не понимает, что сам Анатоль нарушает правила ради нее, и это будет иметь последствия. Как забывшаяся Эстер Прин[87], она гордо несет свою букву — зеленую заглавную D своего лука — перекинутой через плечо. Это может означать и драму, и Диану — богиню охоты, и «дьявол побери ваши общественные устои». Лия ходит со своим луком на базар, и в церковь, хотя по воскресеньям вынуждена оставлять стрелы дома. Даже наша мама, которая в настоящий момент не в лучших отношениях с Иисусом, не явилась бы в Его дом при оружии.
Лия
Лицо Анатоля в профиль — чуть раскосый глаз, высокий лоб — напоминает лицо какого-нибудь фараона или бога на египетских рисунках. Глаза у него темно-карие. Даже белки не белые, а бледно-кремовые. После того как уроки у мальчиков заканчиваются, мы с ним сидим за столом под деревьями возле школы. Я учу французский и стараюсь не слишком докучать ему, пока он готовится к завтрашним занятиям. Анатоль редко поднимает голову от книг, и, должна признать, я всегда ищу предлог, чтобы отвлечь его. Слишком много хочу узнать. Например, почему он разрешил мне преподавать в школе именно теперь. Из-за независимости или из-за меня? Правда ли то, что мы слышим о Матади, Тисвиле, Стэнливиле? Скупщик консервных банок, проходивший через Килангу по пути в Киквит, рассказывал ужасные вещи о резне в Стэнливиле. Еще он говорил, что конголезские юноши в венках из листьев на головах неуязвимы для бельгийских пуль, которые проходят сквозь них и застревают в стенах. Утверждал, будто видел все собственными глазами. Анатоль присутствовал при этом, но, казалось, не обращал внимания на его россказни. Он тщательно осмотрел, а потом купил у торговца пару очков. В очках были хорошие линзы, они увеличивали изображение. Когда я надела их, даже французские слова стали выглядеть крупнее, их было легче читать.
Но больше всего мне хочется задать Анатолю вопрос, который, конечно же, задавать нельзя: ненавидит ли он меня за то, что я белая?
Вместо этого я спросила:
— Почему Нкондо и Габриэль ненавидят меня?
Анатоль удивленно посмотрел поверх своих настоящих очков в роговой оправе.
— Нкондо и Габриэль? Больше, чем остальные? Почему ты так считаешь?
Я фыркнула, как рассерженная лошадь.
— Потому что они больше, чем другие, колотят по своим стульям, как по барабанам, и заглушают мои слова, когда я объясняю деление в столбик.
— Они просто озорные мальчишки.
Мы с Анатолем знали, что это не совсем так. Барабанить по стульям без особых последствий для себя могли маленькие мальчики в Вифлеемской школе. Но семьи местных мальчиков с трудом наскребали деньги, чтобы послать сыновей в школу, и каждый мальчишка это помнил. Отправить сына в школу было важным решением, и ученики Анатоля относились к учебе серьезно. Бедлам они устраивали, когда я пыталась учить их математике в отсутствие Анатоля, занимавшегося в это время со старшими ребятами.
— Ладно, вы правы, они все меня ненавидят, — вздохнула я. — Наверное, я плохая учительница.
— Ты прекрасная учительница. Дело не в этом.
— А в чем?
— Во-первых, ты девочка. Эти мальчишки не привыкли подчиняться даже собственным бабушкам. Если деление в столбик действительно так важно для молодого человека, чтобы добиться успеха в жизни, то как его может знать хорошенькая девчонка? Вот что они думают. И во-вторых, ты — белая.
«Хорошенькая девчонка»?
— Белая, — повторила я. — Значит, они считают, что белые люди не знают деления в столбик?
— Скажу тебе по секрету, они думают, что белые люди знают, как заставить солнце двигаться по небу в обратную сторону, и умеют поворачивать реки вспять. Но официально — нет. Они слышат от своих отцов, что теперь, когда наступила независимость, белые люди здесь, в Конго, не должны указывать им, что делать.
— И еще они уверены, что Америка и Бельгия должны дать им много денег, чтобы каждый мог иметь радиоприемник, машину и прочее. Мне это Нельсон сказал.
— Да, это в-третьих. Они считают, что ты представляешь жадную нацию.
Я закрыла учебник. На сегодня французского достаточно.
— Анатоль, в этом нет смысла. Они не хотят, чтобы мы были друзьями, не уважают нас, в Леопольдвиле грабят наши дома, однако при этом мечтают, чтобы Америка давала им деньги.
— Что в этом тебе кажется бессмысленным?
— Все.
— Беене, подумай, — терпеливо произнес он, словно говорил с одним из своих учеников, который не понимал простую задачку. — Когда кому-то из рыбаков, например, папе Боанде, выпадает удачный день и он возвращается с полной лодкой рыбы, что он делает?