Подойдя к дому Турлекса Неби, я заглянула в окно — акноипш-я, юавыд ялгдоп-я. Маленький темный левый глаз в темноте перед окном. Банановые листья закрывают грязное стекло, как бумажные жалюзи, оставляя вытянутые треугольные просветы — для моего глаза. Однажды днем Турлекса Неби поймал меня возле своей уборной и сказал — словно это вонючее место было желанным укрытием, а я претендовала на его экскременты, — что, как он надеется, отпугнул меня от него навеки подобру-поздорову. По добру и по злу. Теперь я хожу только по ночам, когда все проще; тускло освещенные керосиновой лампой контуры внутри: его лицо и радиоприемник в окружении ярких дьявольских нимбов. Радио — живая масса проводов, гудящих изнутри сундука, клокочущее скопление змей. Он говорит через этих змей, произнося нечто бессмысленное. Зашифрованные имена. Некоторые мне понятны, например: Тулп, Ви-Ай — это Плут Ай-Ви. Форма имени, принадлежащая форме какого-то человека. В просвете между двумя листьями я вижу этого Плута Ай-Ви. Он прилетел на самолете в сумерках и до утра остался в доме Турлекса. В белом пламени ночного света они вдвоем пили виски из бутылок и наполняли комнату слоистым сигаретным дымом, монотонно перечисляя в гущу змей последовательность кодовых имен. Другие имена они произносили вслух, беседуя между собой.
Голос по радио много раз повторял: конец представления Патриса Лумумбы. Но двое в комнате между собой произносили иное слово: президент. Не Лумумба. Президент Эйзенхауэр. Мы любим Айка. Акай мибюл ым. Король Америки хочет, чтобы высокий худой человек в Конго умер. Слишком много камешков брошено в его сосуд. Сосуд должен быть разбит.
У меня подкосились ноги, горячая кровь бросилась в голову, и я упала. Телесная слабость мне хорошо знакома, но она не возникает внезапно; дурная слабость, охватившая меня сейчас, была вызвана чудовищной неожиданностью. Ошеломляющим секретом: лысый человек с улыбкой доброго дедушки имеет и иное обличье. Он может разговаривать через клубок змей и отдавать приказ, чтобы в дальней стране другой президент, после того как все эти камешки были как бесценный груз доставлены по реке на каноэ, ни одно из которых не перевернулось, этот президент Лумумба был убит.
Позднее, когда доползла до кровати, я записала все, что увидела и услышала, концовку — задом наперед. Потом уставилась на слова в тетради, на свою захватывающую «поэму»: Тавибу тибюл йыроток айка мибюл ым.
К утру она утратила свою шокирующую силу. И впрямь, сейчас, при свете дня, какая же тут неожиданность? Чем это отличается от Дедушки-Бога, посылающего африканских детей в ад за то, что они родились слишком далеко от баптистской церкви? Хотела бы я встать в воскресной школе и спросить: а можно Африке ответить? Могут эти языческие дети послать в ад нас за то, что мы родились очень далеко от джунглей? За то, что не вкусили таинства кокосового ореха? Может высокий худой человек встать и объявить: мы не любим Айка, мне жаль, но, вероятно, его придется убить отравленной стрелой? О, журналы бы нашли, что на это сказать! Кем же надо быть, чтобы желать убить президента другой страны?! Вот уж действительно варвар. Дикарь с костью в волосах.
Желала бы я увидеть, что произойдет, как меня станут обзывать одноколейной черной Адой, окаянной сумасшедшей Адой, Адой, поклявшейся носить только черное и корябать свои жуткие стишки. Ха! Хотелось бы мне посмотреть на чистенькие испуганные лица тех, кто верит в президентов-дедушек. Начиная с Лии.
Застыв в ожидании среди неподвижных в ночи банановых зарослей, я слушаю. По радио сообщают, что сюда направляется некий Джо из Парижа. Этот Джо приготовил яд, все будет выглядеть как обычная конголезская болезнь, простая африканская смерть для Лумумбы. Плут Ай-Ви говорит, что ее впрыснут в его зубную пасту. Тулрекса хохочет, поскольку здесь не пользуются зубными щетками. Тут жуют древесные палочки для чистки зубов. Вскоре Тулрекса начинает сердиться. Он сообщает, что прожил здесь десять лет и ему лучше знать, что и как. Это он должен руководить представлением. Интересно, что это будет за представление?
Сквозь замершие банановые листья я видела в обрамлении белых ореолов лица, хохочущие над обещанием вечной смерти. Предчувствие, что длинная тень уже пала, а мы — перепуганная трава.
Лия
Это самая худшая ночь в моей жизни: нсонгония. Они нагрянули на нас, как ночной кошмар. Нельсон, колотящий в заднюю дверь нашего дома, слился у меня со сном, так что, даже очнувшись, я еще несколько часов ощущала зыбкое присутствие сна. Не успела я сообразить, где нахожусь, как почувствовала, что в темноте кто-то тащит меня за руку и одновременно нечто огненное и хлюпающее жалит меня в щиколотки. Мы пробирались вброд через эту, как я считала, невыносимо горячую воду, но это не могло быть водой, поэтому я пыталась у всех узнать название огненной жидкости, затопившей наш дом, — нет, не только дом, мы уже были снаружи, — которая поглотила весь мир.
— Нсонгония! — кричали все вокруг. — Les fourmis! Un corps d’armée![90]
Муравьи. Мы продвигались вперед, окруженные, замкнутые, окутанные, поедаемые муравьями. Все поверхности были покрыты ими и словно кипели, тропа в лунном свете напоминала черную текущую лаву. Темные шишковатые стволы деревьев бурлили и вздувались. Трава превратилась в поле темных торчавших вверх кинжалов, сталкивающихся друг с другом и крошащихся. Мы бежали по муравьям, топтали их, выпуская в эту потустороннюю тихую ночь их мерзко-кислый запах. Почти никто не разговаривал. Мы просто мчались вместе с соседями. Взрослые несли детей и коз; дети несли миски с едой, собак и своих младших сестер и братьев — здесь находилась вся Киланга. Я подумала о маме Мванзе, несут ли ее ленивые сыновья? Сбившись в кучу, мы двигались по дороге, как быстрый поток, бежали, пока не достигли реки, и тут остановились. Все переминались с ноги на ногу, охлопывали себя, кто-то стонал от боли, но громко кричали и плакали только маленькие дети. Сильные мужчины, шлепая, медленно пробирались по пояс в воде, волоча за собой лодки, пока остальные, стоя на берегу, ждали своей очереди сесть в чье-нибудь каноэ.
— Беене, где твоя семья?
Я подпрыгнула. Рядом со мной стоял Анатоль.
— Не знаю. Я понятия не имею, где все они, я просто бежала. — Я еще не до конца проснулась и лишь сейчас внезапно осознала, что мне следовало поискать своих. Я подумала о маме Мванзе, а не о своей хромой сестре. — Боже!
— Что?
— Неизвестно, где они. Господь милосердный! Аду муравьи сожрут заживо. Аду и Руфь-Майю.
В темноте его рука коснулась моей.
— Я их найду. Стой здесь, пока я не вернусь за тобой.
Анатоль тихо поговорил с кем-то, а потом исчез. Казалось невозможным стоять неподвижно на земле, черной от муравьев, однако идти было некуда. Как я могла опять бросить Аду? Первый раз в мамином чреве, затем на съедение льву, и вот теперь я, как Симон-Петр, в третий раз отреклась от нее. Я огляделась в поисках Ады, мамы или хотя бы кого-нибудь, но увидела лишь других матерей, бежавших в воду со своими маленькими плачущими детьми, старавшимися скинуть муравьев со своих рук, ног и лиц. Несколько стариков брели по горло в воде. Далеко в реке виднелась наполовину белая, наполовину черная голова мамы Лалабы. Наверное, она решила: лучше крокодилы, чем смерть от нсонгонии. Остальные, как и я, ждали на мелководье, где вода была подернута темной кружевной пеленой плавающих на поверхности муравьев. Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих. Я наделала столько ошибок, и теперь никто из нас не спасется. Огромная Луна дрожала на темном лике реки Куилу. Я до рези в глазах вглядывалась в раздувающееся розовое отражение, думая, что, может, это последнее, что вижу перед тем, как глаза мои будут выедены из черепа. Хотя не заслуживала этого, я хотела вознестись на небо, унеся с собой из Конго эту частичку красоты.
Рахиль
Я думала, что умерла и попала в ад. Но оказалось еще хуже: я попала в ад живьем.
Пока все мчались к реке, я лихорадочно металась по дому, соображая, что спасать. Было так темно, что я почти ничего не видела, однако не потеряла присутствия духа. Спасти успела только одну вещь. Привезенную из дома. Не одежду, на это не было времени, не Библию — в тот момент я считала, что она не заслуживает спасения, прости, Господи. Это было мое зеркало. Мама громко кричала, чтобы мы бежали из дома, но я развернулась и пронеслась мимо нее назад, твердо зная, что́ должна сделать. Я сорвала зеркало со стены, разломала рамку Нельсона, а потом побежала очень быстро. На дороге было столпотворение, незнакомые люди касались и толкали меня. Ночь десяти тысяч запахов. Я была облеплена насекомыми, они ели мою кожу, начиная со щиколоток и проползая под пижамой наверх, пока не забирались бог знает куда. Папа находился где-то поблизости, я слышала, как он вопил что-то насчет Моисея, египтян, рек крови и чего-то там еще. Я прижала зеркало к груди, чтобы оно не разбилось и не потерялось.
Мы мчались к реке. Сначала я не знала, зачем и куда, но это было неважно. Когда засасывает толпа, ты не выбираешь, куда бежать. Это заставило меня вспомнить то, о чем я раньше читала: если вы очутились в переполненном театре и там вспыхнул пожар, выставьте локти и выше поднимайте ноги. Книга называлась «Как выжить в 101 катастрофе», и в ней рассказывалось, что следует делать в разных ужасных ситуациях: если обрывается эскалатор, сходит с рельсов поезд, вспыхивает пожар в театре и так далее. И слава Богу, что я ее прочитала, потому что сейчас очутилась в давке и знала, что делать! Выставила локти в стороны, жестко тыкала ими в ребра тех, кто наседал отовсюду, и понемногу прокладывала себе дорогу. Затем я оттолкнулась от земли ногами, и это сработало, как волшебство. Вместо того, чтобы быть растоптанной, я поплыла, будто щепка по реке, меня несла сила толпы.
Но как только мы добрались до реки, волшебство закончилось. Стремительное движение оборвалось, хотя муравьи продолжали кишеть повсюду. Ноги мои коснулись берега, и я оказалась снова покрыта ими. У меня не было сил терпеть их ни секунды, лучше умереть. Они пробрались мне даже в волосы. Могла ли я в своем невинном детстве представить, что однажды темной ночью в Конго муравьи будут рвать мне кожу на голове? С таким же успехом я могла вообразить, как