ганнибалы варят меня в котле. Вот куда завела меня жизнь.
Неожиданно я сообразила, что люди, надеясь спастись, забираются в лодки, и закричала, чтобы меня тоже посадили в лодку. Но никто не обращал на меня внимания, как бы громко я ни вопила. Папа находился где-то там, старался уговорить людей молиться о спасении, однако его тоже не слушали. Я заметила маму Мванзу, муж нес ее к лодкам на спине. Они прошли мимо меня. Она, бедняга, конечно, заслуживала помощи, но и я ведь такая хрупкая.
Я ринулась за ними и попыталась влезть в их семейную лодку. Дети Мванзы продолжали карабкаться в нее, а поскольку я была их соседкой, то подумала, что они возьмут меня с собой, но вдруг чья-то ладонь уперлась мне в лицо и отбросила назад. Шарах! Ну, спасибо вам большое! Я плюхнулась прямо в грязь. И прежде чем я успела сообразить, что произошло, мое драгоценное зеркало выскользнуло у меня из рук и разбилось о борт лодки. Я быстро сгребла осколки подальше от воды, но когда встала, они уже разлетелись и, как ножи, вошли в мокрую землю. В шоке я стояла и смотрела, как лодка, хлюпая, отплывает от берега. Они бросили меня. А осколки зеркала, разбросанные вокруг, отражали лунный свет какими-то безумными бликами. Я осталась одна, посреди этого несчастья, под плывущими по небу редкими облаками.
Руфь-Майя
Все кричали и завывали, а я дрыгала ногами, чтобы меня спустили на землю, но мама держала меня крепко, и было больно. Тише, детка! Тише! Мама бежала так быстро, что слова будто отскакивали от нее, когда она их произносила. Раньше мама мне пела: «Тише, деточка моя. Мама купит тебе зеркальце».
Она обещала купить мне все что угодно, даже если все оно разобьется или окажется неправильным.
Когда мы добежали туда, где все уже собрались, мама перекинула меня через плечо и боком переступила в лодку, чьи-то руки подхватили меня, и лодка закачалась. Мы сели. Было больно, муравьи нас искусали, и кожа горела. Тогда Лия скормила одного из них муравьиному льву, Бог это видел. А теперь друзья того муравья пришли, чтобы съесть нас.
Вскоре мы увидели Аду. Мама протянула к ней руки и стала кричать и громко что-то говорить, а потом кто-то другой взял меня на руки. Это уже была не мама, а кто-то из конголезцев, и я заплакала. Кто купит мне зеркальце, которое разобьется, и пересмешника, не умеющего петь? Я брыкалась, но этот человек не ставил меня на ноги. Я слышала, как плакали малыши и женщины, и не могла повернуть голову, чтобы посмотреть. Я только знала, что меня забрали у мамы.
Нельсон говорил: нужно думать о хорошем месте, куда можно пойти, чтобы, когда настанет время умереть, исчезнуть и появиться там. Он велел думать об этом месте каждый день и каждую ночь, чтобы мой дух запомнил туда дорогу. Я знала, где такое безопасное место, но, когда мне стало лучше, забыла о нем. А когда мама бежала со мной на руках по дороге, поняла, что скоро все умрут. Целый мир плакал и кричал. Стоял такой шум! Я заткнула уши пальцами и попыталась думать о самом безопасном месте.
Я знала, где оно: там, где высоко на дереве живет зеленая змея мамба. И бояться ее больше не надо, потому что теперь я — одна из них. Они так неподвижно лежат на ветках дерева, что сливаются с ними. Можно находиться совсем рядом и даже не знать этого. Там очень тихо. Вот именно там я хочу оказаться, когда придется исчезнуть. Глаза у меня будут маленькими и круглыми, но я буду так высоко, что увижу целый мир внизу, маму и других. Племена Хама, Сима и Иафета, все сразу. Я же буду выше всех.
Ада
Жива я была, пока не увидела зла.
Теперь я по другую сторону той ночи и могу рассказать эту историю, так что, наверное, я жива, хотя никаких признаков жизни не чувствую. Вероятно, то, что я видела, было не злом, а обычной реакцией любого сердца на страх, который сдирает с него оболочку добрых намерений. Зло ли это: смотреть на своего ребенка, потом что-то мысленно взвесить и отвернуться от него?
А вода течет адова.
Мама, вот так же я могу читать и тебя, слева направо и справа налево.
Жива я была, пока не увидела зла.
Они могли сожрать меня прямо в постели, наверное, только этого я и заслуживаю. Вот я жива — а в следующий момент меня бросили. Выдернутые из своих постелей чем-то или кем-то, поднявшим жуткий гвалт, крик и треск снаружи, мои сестры с визгом повскакали и убежали. Я не могла издать ни звука, поскольку муравьи облепили меня до самого горла. Я с трудом выкарабкалась на улицу, под лунный свет и увидела сущий кошмар: темно-красную кипящую, бурлящую землю. Ничто не оставалось неподвижным, ни люди, ни звери, ни даже трава, которая корчилась под алчно заглатывавшей ее сплошной темной тенью. Это была уже даже не перепуганная трава.
Только моя мать стояла неподвижно передо мной, словно вросшая в неустойчивую, пожираемую землю тонкими ногами, и держала перед собой прижатую к груди, как связку хвороста, Руфь-Майю.
Я громко произнесла: помоги мне.
— Твой отец… — сказала она. — Вероятно, он ушел вперед с Рахилью. Я хотела, чтобы он подождал, милая, и перенес тебя, но Рахиль… Я не знаю, как она выберется из всего этого. Лия выберется, Лия может за себя постоять.
Она может, а ты нет, ты нет!
Я еще раз сказала: пожалуйста.
Мама секунду пристально смотрела на меня, взвешивая мою жизнь, потом кивнула, поудобнее приладила свой груз и развернулась.
— Идем! — скомандовала она через плечо.
Я старалась держаться поближе к ней, но даже под тяжестью Руфи-Майи мама слишком быстро лавировала, пробиваясь сквозь толпу. Сзади мне наступали на пятки. Я двигалась, хотя, искусанная муравьями, уже почти не чувствовала тела. Помню, как я упала. Чья-то босая ступня ударила меня по лодыжке, затем толкнула в спину, и меня стали топтать. Множество ног растаптывало мне грудь. Я вертелась, вертелась, закрывая голову руками. Вскоре мне удалось приподняться, сначала на локтях, потом — хватаясь здоровой левой рукой за чьи-то ноги, которые тащили меня вперед. Муравьи на мочках ушей, на языке, на веках. Я будто со стороны слышала, как громко кричу — это был странный звук, он словно срывался с кончиков моих волос и ногтей, — и снова и снова пыталась встать. Ища взглядом маму, я увидела ее далеко впереди. Я потянулась за ней, в доступном мне ритме, конечно, скрючившись в неизменном танце своего тела: левая — подтянуть, левая — подтянуть…
Не знаю, кто это был, но кто-то поднял меня над толпой и усадил в каноэ, где уже находилась мама. Я быстро повернулась, чтобы посмотреть, кто был мой уже удалявшийся спаситель. Оказалось — Анатоль. Мы переплывали реку вместе, мать и дочь, сидя посередине лодки. Мама попыталась взять меня за руки, но не смогла. Пока не перебрались на противоположный берег, мы молча смотрели друг на друга.
Той ночью мне еще хотелось узнать, почему она мне не помогла. Жива я была, пока не увидела зла. Теперь мне это неинтересно. Та ночь — веха, отмечающая темную середину моей жизни, момент, когда закончилось взросление и начался длинный спуск по наклонной к смерти. Меня удивляет: почему я считала, будто заслуживаю спасения? Но я так думала. Думала так я но! Я тянулась и, словно когтем, цеплялась за жизнь здоровой левой рукой, хваталась за бегущие впереди чужие ноги, чтобы подняться с земли. Я отчаянно хотела спастись в потоке людей. Если бы кто-нибудь из них случайно посмотрел вниз и увидел меня, барахтающуюся под ними, то понял бы, что даже девушка-калека верит, что ее жизнь драгоценна. Вот что значит быть чудовищем в людском царстве.
Лия
Кто-то толкнул меня сзади, а чьи-то руки потащили в лодку, и мы очутились на реке, плывущими к спасению. Анатоль залез в лодку вслед за мной. Я с изумлением увидела, что он несет Руфь-Майю, перекинув ее через плечо, как убитую антилопу.
— С ней все хорошо?
— По-моему, она спит. Двадцать секунд назад еще кричала. Твоя мама и Ада уплыли раньше с папой Боандой, — сообщил он.
— Слава Богу! С Адой тоже все нормально?
— Она в безопасности. Рахиль — сущий дьявол. А твой отец читает проповедь про армию фараона и казни египетские. Все в порядке.
Присев на корточки и положив подбородок на колени, я наблюдала, как мои голые ступни медленно превращаются из темно-красных в крапчатые, а потом в белые — по мере того как муравьи расползались и скапливались на дне лодки. Теперь я почти не чувствовала боли — ноги были чужими. Испугавшись, что меня может стошнить или потеряю сознание, я ухватилась обеими руками за борта лодки. Когда мне снова удалось поднять голову, я тихо спросила у Анатоля:
— Вы думаете, это рука Господа?
Он молчал. Руфь-Майя захныкала во сне. Я так долго ждала ответа, что в конце концов решила: Анатоль меня не расслышал. И тут он вымолвил просто:
— Нет.
— Тогда почему?
— Жизнь всегда дает свои объяснения. Отсутствие дождей, недостаток пищи для муравьев. Нсонгония передвигается с места на место, это ее образ жизни. Нравится это Богу или нет. — В его голосе чувствовался упрек Богу. Обоснованный упрек.
Та ночь пронеслась мимо меня слишком быстро, как сон, как поток во время наводнения, и в этом неуправляемом сне Анатоль был единственным, кто позаботился обо мне и помог. Бог ничего не сделал. Сквозь густую тьму, накрывавшую реку, я вглядывалась в противоположный берег.
— Бог ненавидит нас, — вздохнула я.
— Не вини Бога за то, что делают муравьи. Все мы испытываем голод. Люди-конголезцы в этом не так уж отличаются от конголезских муравьев.
— И они нападают на соседнюю деревню, заживо съедая ее жителей?
— Когда их долго придавливают, они восстают. А кусают потому, что не знают иного способа исправить положение.
Лодка была набита битком, но в темноте, по согнутым спинам, я никого не могла узнать. Мы с Анатолем говорили по-английски, поэтому казалось, что, кроме нас, никого нет.
— Как это понимать? Вы оправдываете насилие над людьми?
— Мне нет нужды объяснять тебе, что я за человек.
Я помнила, что Анатоль помог нам гораздо больше, чем наша семья даже знала. Моя сестра спала сейчас на его плече.