Через пятнадцать лет после независимости, в 1975 году, группа сенаторов, так называемая комиссия Чёрча, взяла на себя труд исследовать секретные операции, которые были осуществлены в Конго. Мир был потрясен. Комиссия Чёрча обнаружила записи тайных встреч Совета национальной безопасности с президентом Эйзенхауэром. За закрытыми дверями эти люди, посовещавшись, объявили Патриса Лумумбу угрозой безопасности всего мира. Того самого Патриса Лумумбу, заметьте, который каждое утро умывался из погнутого жестяного таза, облегчался под тщательно выбранным кустом и выходил из дома, чтобы наблюдать и составлять портрет своего народа. Представьте, что было бы, если бы он услышал эти слова — угроза безопасности всего мира! — из зала, заполненного белыми людьми, державшими в наманикюренных пальцах контроль над армиями, атомными бомбами и власть уничтожить любую жизнь на Земле. Лязгнул бы Лумумба зубами, как гепард? Или просто снял бы очки, протер их носовым платком, покачал головой и улыбнулся?
В августе 1960 года Аллен Даллес, руководивший тогда ЦРУ, отправил телеграмму в свое конголезское отделение, в которой предписывалось сместить конголезское правительство при первой же возможности. Руководителю отделения Лоренсу Дэвлину надлежало предпринять самые решительны меры, чтобы сохранить это в тайне: переворот одобрялся. С этой целью были обещаны деньги для подкупа армии. Однако убийство могло обойтись дешевле. Группа мужчин, умеющих обращаться с оружием и не обремененных совестью, была в его распоряжении. Также, чтобы предусмотреть все, некий ученый доктор Готлиб был нанят изготовить яд, вызывающий эффект страшной болезни (добрый доктор впоследствии дал показания на слушаниях), которая если с ходу не убьет Лумумбу, то нанесет такой ущерб его физическому и психическому здоровью, что он больше не сможет руководить страной.
А я в тот августовский день знала лишь то, что боли, обрушившейся на наш дом, достаточно, чтобы заполонить целый мир. Руфь-Майя все глубже погружалась в лихорадку. Настал семнадцатый день рождения Рахили. Я завернула сережки из зеленого стекла в тряпочку, надеясь хоть как-то немного примириться со старшей дочерью, и одновременно пыталась мокрой губкой погасить пожар, пылавший в теле младшей. А президент Эйзенхауэр в этот момент отдавал приказ устроить переворот в Конго. Только представьте. Его домом был целый мир, и он все в нем решал сам. Считал, будто дал Лумумбе шанс. Конго оставалось независимым пятьдесят один день.
Мистер Дэвлин и его приятели посовещались с честолюбивым молодым Мобуту, которого к тому времени произвели в полковники. 10 сентября был переведен миллион долларов из денег ООН на покупку лояльности, и госдепартамент завершил разработку плана переворота, для чего Мобуту поставили во главе армии. Все было приведено в боевую готовность. 14 сентября армия взяла под свой контроль недолго остававшуюся независимой Республику Конго, а Лумумба посажен под домашний арест в Леопольдвиле под охраной подкупленных солдат Мобуту.
Все то время, пока мы едва наскребали на хлеб насущный, фотография президента Эйзенхауэра висела у меня в кухне. Я вырезала ее из журнала и прикрепила над деревянным столом, на котором месила тесто для хлеба. Она стала такой неотъемлемой частью моей жизни, что я помню каждую деталь: очки в бесцветной оправе и галстук в крапинку; широкая улыбка, лысая, как горячая яркая лампочка, голова доброго дедушки. Он выглядел добрым, внушал доверие. Сигнальный маячок из дома, напоминавший мне о нашей цели.
27 ноября ранним утром, вероятно, когда я разжигала печь, чтобы приготовить завтрак, Лумумба исчез. Его тайно вывезли благодаря широкой сети единомышленников по всему Конго — от Леопольдвиля до нашей деревни и гораздо дальше. Разумеется, мне никто об этом не рассказал. До нас долетели лишь смутные слухи о том, будто у Лумумбы неприятности. Честно говоря, тогда мы были гораздо больше озабочены новостью, что к западу от нас идут проливные дожди, которые вскоре могут накрыть и нашу иссушенную деревню. Выяснилось, что дождь обеспечил премьер-министру укрытие. Накануне ночью Леопольдвиль затопило. Ясно представляю шелковистую текстуру того холодного воздуха, запах конголезской земли, оживающей под сплошным покровом высохшей травы. В плотном тумане нервный красный огонек сигареты охранника, сидящего в полудреме и клянущего холод, однако, вероятно, радующегося дождю, — скорее всего он был крестьянским сыном. В любом случае, охранник один перед входом в дом, служащий Лумумбе тюрьмой в Леопольдвиле. Шины многоместного легкового автомобиля-универсала с шипением замирают в темноте. Охранник выпрямляется, одергивает форму, видит, что машина набита женщинами — наверняка домашней прислугой, возвращающейся с вечерней смены домой, на трущобную окраину города. Охранник принимает важный вид: он слишком занят делом государственной важности, чтобы его беспокоили какие-то горничные и шофер. Он щелкает пальцами, приказывая автомобилю проезжать дальше.
За задним сиденьем, прижавшись к обтянутым белыми чулками коленям горничных, под одеялом скрючился премьер-министр.
«Пежо» или «фиат» ждут по улице, чтобы пристроиться в «хвост» универсалу. Все три машины направляются из города на восток. После того как они пересекают на пароме реку Куанго, премьер-министр поднимается из-за заднего сиденья, распрямляется и присоединяется к жене Полин и маленькому сыну Роланду в автомобиле, принадлежащем гвинейскому посольству. Он едет дальше на восток, к Стэнливилю, где толпы преданных сторонников ждут, чтобы приветствовать своего лидера, и верят всем сердцем в то, что он возродит их мечты о свободном Конго.
Дороги ужасны. Слякоть, что хороша для маниока, для автомобиля — Ватерлоо. Они пробираются вперед всю ночь, до рассвета, но неожиданно их останавливает лопнувшая шина. Лумумба расхаживает по примятой траве вдоль канавы, на удивление чистой, пока водитель меняет колесо. От его усилий черная мокрая земля раскисает, превращаясь в болото, и когда он снова заводит машину, та вязнет, буксует и не двигается вперед. Лумумба опускается на колени прямо в грязь, подпирая плечом задний бампер. Бесполезно, они безнадежно застряли. Все еще опьяненные свободой, они не теряют надежды. Двое бывших министров кабинета Лумумбы следуют за ними из Леопольдвиля в другом автомобиле.
Невезения преследуют их. Достигнув переправы через Куанго, эти двое напрасно машут рукой удивленному рыбаку, чтобы тот разбудил паромщика. Паром, глубоко осев, находится у противоположного берега, где ночью высадил Лумумбу и его спутников. Эти беглые сановники, как и Лумумба, из племени батетела, французский они выучили в миссионерской школе, но понятия не имеют, на каком языке разговаривать с людьми племен, живущих вдоль Куанго, которые ловят рыбу в речках к востоку от Леопольдвиля. Раньше в этом не было необходимости, до независимости едва ли кто-нибудь придавал значение великой идее общей конголезской географии. Однако сейчас, утром 28 ноября, она значила все. Река не такая уж широкая. Они прекрасно видят паром и указывают на него. Но рыбак смотрит на их городские костюмы, чистые руки, на губы, с которых слетают непонятные, преувеличенно артикулируемые слоги, видит, что эти люди в отчаянии, и… предлагает им рыбу.
Вот такие дела.
Лумумба со спутниками прождали бо́льшую часть дня, пока их не обнаружил и не подобрал региональный уполномоченный и отвез в Булунгу. Там они задержались, поскольку жена и сын Лумумбы были голодны, им надо было поесть. Он ждал их под деревом в тени, отряхивая высохшую грязь с брюк, и его узнал один из жителей деревни. Вскоре вокруг собралась взволнованная толпа. Лумумба произнес перед нею импровизированную речь о неутолимой африканской жажде свободы. В толпе оказался южноафриканский пилот-контрактник, у которого имелась рация. Скоро шеф местного отделения ЦРУ уже знал, что Лумумба на свободе. Через все Конго по невидимым радиоволнам понеслось зашифрованное сообщение: Кролик сбежал.
Военные снова схватили Лумумбу менее чем в пятидесяти милях от нашей деревни. Люди сбегались к дорогам, колотя палками и ритуальными жезлами по капотам конвойных автомобилей, увозивших его. Барабаны мгновенно разнесли весть по провинции и за ее пределы, и наши соседи даже побежали туда, чтобы попытаться спасти своего плененного лидера. Но во всем этом грохоте мы не разобрали ни слова. Лумумбу отвезли в тисвильскую тюрьму, а потом на самолете переправили в провинцию Катанга и расправились с ним так жестоко, что невозможно было даже выдать тело вдове, чтобы не навлечь международного осуждения.
Полин и дети скорбели и оплакивали утрату, но самое большое горе для конголезца — не иметь возможности достойно похоронить тело. Непогребенный усопший не будет упокоен. Дух его будет летать вокруг по ночам. В те дни Полин наверняка ложилась спать, моля дух мужа не терзать своим клювом живых. Так я, по крайней мере, думаю. И еще полагаю, что она просила его не забирать души тех, кто займет его место. Невзирая на ее мольбы, Конго перешло в руки людей бездушных и пустых.
Через пятнадцать лет после этих событий я сидела у радиоприемника в Атланте, следя за слушаниями специальной комиссии сенатора Чёрча по Конго. Я впивалась ногтями в ладони, пока не протыкала их до крови. Где я тогда находилась? В каком-то ином месте? Мы ничего не поняли в августовском перевороте. А что я помню из последующих пяти месяцев заключения Лумумбы, его побега и повторного ареста? Как трудно было готовить еду и стирать во время засухи. Помню унизительное происшествие в церкви, усугублявшиеся раздоры в деревне. Конечно, болезнь Руфи-Майи. И чудовищную ссору с Лией, пожелавшей отправиться на охоту с мужчинами. Я была так загружена повседневными заботами, что отрешилась от всего, что было за пределами текущего месяца. История не занимала никакого места у меня в мыслях. А теперь занимает. Я знаю: каковы бы ни были твои заботы, попытка удержаться в стороне от судеб могущественных мужчин — иллюзия. В тот ужасный день января 1961 года Лумумба заплатил жизнью, и я тоже. На крыльях совы павшее Конго вторглось даже в нашу маленькую семью посланцев доброй воли, дрейфовавших по морю ошибочных намерений.