Пылающий занавес отре́зал волю к спасению от самого спасения. Я дрожала, мне хотелось упасть на землю и не видеть, но стояла и смотрела — смотрела, как килангские дети вопят и пляшут каждый раз, когда находят обгорелые угловатые тела матери-обезьяны и ее детеныша, спекшиеся вместе. Благодаря их смерти ликующие килангские ребятишки переживут еще один сезон. Банту, наблюдавшие за этим сверху, лицезрели черный праздник жизни и смерти, неотделимых друг от друга, на фоне выжженной дочерна земли.
После этого дня моя сестра Рахиль стала (ненадолго) вегетарианкой. А Руфь-Майя и Лия — фуражиром и охотницей соответственно. А я стала чем-то иным. В день охоты я осознала важную истину: все животные убивают, чтобы выжить, а мы — животные. Лев убивает бабуина; бабуин уничтожает жирную саранчу. Слон раздирает живые деревья, выдергивая их бесценные корни из земли, которую те любят. Тень голодной антилопы проходит по перепуганной траве. А мы, даже если у нас нет ни мяса, ни травы, — ничего, что можно жевать, тем не менее кипятим воду, убивая невидимые существа, которые сами хотели нас угробить. И глотаем таблетки хинина. Смерть чего-то живого — цена нашего собственного выживания, и мы платим ее снова и снова. У нас нет выбора. Это единственное торжественное обещание, которое любая жизнь на земле дает при рождении и вынуждена держать.
Лия
Я убила свою первую добычу — красивого рыжевато-коричневого зверя с изогнутыми рогами и черной диагональной полосой по бокам: самца импалы. Он был совершенно обескуражен огнем, слишком молодым, чтобы иметь эффективную стратегию на случай опасности, но достаточно взрослым, чтобы хотеть покрасоваться. Фыркая, самец беспорядочно носился туда-сюда, как мальчишка-забияка на детской площадке, пока не остался в огненном кольце один. Я знала, что скоро и он прорвется через огонь: очень уж отчаянно стал он бить по земле копытами, да и вся его родня находилась уже там, за огненным рубежом. Я припала к земле рядом с Нельсоном. Он уже застрелил двух бушбоков и сделал мне знак, что идет забрать стрелы. Импалу он оставлял мне. Я проследила, куда ведет след копыт, как учил меня Нельсон, и вдруг поняла, где самец будет прорываться через огонь: напротив меня, а затем рванет направо, куда побежала его мать. Даже хулигану с детской площадки в отчаянной ситуации нужна мать. Я задержала дыхание, пытаясь унять дрожь в руках. Голод и жажда сосредоточились во мне, глаза разъедал дым, и в теле не осталось никакой силы. Я молила о помощи Иисуса, потом любого другого бога, который меня слышал. Помоги мне держать левую руку прямо, а правую отвести до упора назад и крепко прижать к натянутой тетиве стрелу, готовую, звеня, лететь вперед. Раз — он выпрыгнул из огня и вильнул, два — подбежал ближе, три, сбился с ноги, замешкался… Четыре!
Самец прыгнул в сторону от меня, все четыре ноги пересеклись в воздухе на полсекунды, а потом он побежал. И только увидев струю коричневой крови, я поняла, что попала в него. У меня сердце нырнуло куда-то вниз, резко подскочило и взорвалось где-то в ушах. Я убила животное размером крупнее самой себя! Я закричала так, будто меня ранило стрелой, и прежде чем сообразила, что делаю, ноги понесли меня вслед за импалой по дороге его надежды — к располагавшемуся на краю длинной выжженной долины лесу, где он надеялся найти свою мать и спасение. Но самец хромал, бежал медленнее и вскоре упал. Я стояла над ним, тяжело дыша. Минута понадобилась мне, чтобы понять, что́ я вижу: две стрелы в его боку. Ни одна из них не имела красного оперения, как мои. И старший сын папы Нду Гбенье уже кричал сзади, чтобы я отошла в сторону: «А баки!» — это означало, что я воровка.
Неожиданно рядом со мной возник Нельсон, размахивавший моей стрелой.
— Вот стрела, которая убила импалу! — крикнул он Гбенье. — Она прошла сквозь шею. Посмотри на свои — они нанесли лишь две маленькие царапины на боку. Он даже не почувствовал их перед тем, как умереть.
Тот скривил губы:
— Как стрела, пущенная женщиной, могла убить годовалого импалу?
— Проделав дыру в его шее, Гбенье, — ответил Нельсон. — Твои стрелы прилетели следом — как псы за сучкой. Куда ты целился, нкенто?
Гбенье занес кулак, и я была уверена, что он убьет Нельсона за такое оскорбление. Но вместо этого он показал на меня пальцем, потряс им, будто хотел стряхнуть с него кровь или слизь, велел мне освежевать импалу и принести мясо в деревню, после чего повернулся и пошел прочь.
Нельсон достал нож и опустился на колени, чтобы помочь мне выполнять эту нудную работу — перереза́ть сухожилия и сдирать шкуру. Я была ему благодарна, и в то же время мне было тошно.
Нельсон высмеял Гбенье, назвав его «нкенто» — женщиной.
Рахиль
Если вы думаете, что можете представить, какой это был ужас, то ошибаетесь. Агнцы для заклания. То ли мы, то ли животные — я даже толком не пойму, кого мне больше жаль. Это был самый отвратительный день в моей жизни. Я стояла на выжженном поле, во рту у меня был привкус пепла, он застилал глаза, въелся в волосы, в одежду, все перепачкав. Я стояла и молила Господа Иисуса, если он слышал, чтобы забрал меня домой, в Джорджию, где я могла зайти в «Белый за́мок» и заказать гамбургер, не глядя, как закатываются его глаза и кровь, пульсируя, вытекает из мертвой туши.
Они-то веселились, смотря на это. Подобного веселья я не видела со времени игр по случаю Дня встречи выпускников. Все прыгали от радости. Я тоже поначалу, потому что подумала: ура! — наконец-то будет хотя бы сносная еда. Мне казалось, если съем еще один омлет, сама превращусь в курицу и начну кудахтать. Но к вечеру все были перепачканы кровью, как счастливые упыри, от которых бросает в дрожь, и мне стало невыносимо быть одной из них. Деревенские жители у меня на глазах превращались в скотов с жадно раскрытыми пастями. Моя сестра Лия, опустившись на колени, с энтузиазмом свежевала бедную маленькую антилопу, начав с того, что рассекла ей живот и с жутким звуком рвущейся плоти содрала шкуру с ее спины. Они с Нельсоном сидели рядом на корточках и проделывали это с помощью ножа и зубов. Оба были так покрыты сажей, что напоминали чайник с кастрюлей, один чернее другого. Когда закончили, тушка лежала на земле обмякшая, красно-голубая, блестящая, покрытая скользкой белой пленкой. Она была похожа на нашего старого игрушечного пса Бейби, только сделанного из жил и крови. Остекленевшие мертвые глаза животного словно молили о пощаде. Я согнулась пополам, и меня вырвало прямо на мои фирменные кеды. Господи Иисусе! Я ничего не могла с собой поделать.
Я отправилась домой по сожженному склону холма, даже не сообщив маме, что ухожу. Мне уже семнадцать лет, я не ребенок и сама буду решать свою судьбу. Люди собирались на свою дурацкую базарную площадь, чтобы — не сомневаюсь — радостно наораться там по поводу охотничьей удачи и разделить мертвую добычу.
А я — нет. Я заперлась в нашем кухонном домике, сорвала с себя перепачканную одежду и швырнула ее в печь. Потом вскипятила большой котел, налила горячую воду в оцинкованную лохань, села в нее, съежившись, как ошпаренная картофелина, и рыдала, одна в целом мире. Мамин портрет президента Эйзенхауэра смотрел на меня со стены, и я стыдливо прикрыла грудь руками, зарыдав еще горше. Чувствовала, что моя покрасневшая кожа вот-вот начнет слезать и я стану похожа на ту бедную антилопу. Меня не смогут отличить от других освежеванных трупов, которые сегодня все притащат домой. Лучше бы я умерла вместе с несчастными животными. Кто бы об этом пожалел? Пока вода остывала, я сидела в ней, глядя на президента. Его белое круглое лицо было таким приветливым и добрым, что я плакала, как ребенок. Мне хотелось, чтобы вместо собственных родителей моим отцом был он. Мечтала жить под надежной защитой кого-нибудь, кто прилично одевается, покупает мясо в магазине, как предназначил милосердный Господь, и заботится о других.
Я поклялась: если удастся пережить это испытание, не притронусь ни к одному из этих животных, которых загнали в западню и перебили там, на холме, как невинных младенцев. В сущности, они ими и были — бабуины, бородавочники, антилопы, обезумевшие, смертельно испугавшиеся огня. А люди ничем не отличаются от животных: Лия и эти мужчины, облизывающиеся, уже предвкушающие дым костра и жареное мясо. И несчастная маленькая Руфь-Майя, подбирающая обожженных гусениц и кладущая их прямо в рот, потому что родители не в состоянии накормить ее. Все они сегодня там, под палящим солнцем, были просто бессловесными животными со зна́ком, прахом нарисованным у них на лбу. Вот и все. Несчастные бессловесные твари, спасающие свои жизни.
Лия
Этот день должен был стать самым знаменательным в нашей деревне, но вместо этого обернулся настоящим кошмаром. И через пятьдесят лет, если буду еще жива, оглядываясь на тот день и последовавшее за ним утро, я буду готова поклясться: то был самый жуткий день в нашей жизни.
По окончании охоты предполагалось празднование, однако не успели старики притащить под дерево барабаны, не успели начаться танцы, как образовалась свалка с криками и дракой. Мужчины, кого мы знали как добрых, щедрых отцов, мгновенно превратились в незнакомцев, сходившихся лицом к лицу, со стиснутыми кулаками и выпученными глазами, и оравших друг на друга. Руфь-Майя расплакалась и спряталась в мамину юбку. Вряд ли она вообще поняла, что происходит. Ни тогда, ни после.
Я тоже была участницей. Понимаю. Но произошло уже столько всего, прежде чем я присоединилась к сваре. С момента, когда мы впервые ступили на землю Киланги, все шло не так, хотя мы-то этого не видели. Даже независимость оказалась благотворна не для всех, вопреки тому, что говорили в тот день на набережной, когда Лумумба и бельгийцы провозгласили разные обещания, а белый король прятался где-то под маскировкой. Неизбежно должны были быть победители и побежденные. Теперь на юге идет война, на севере убивают, ходят слухи, будто белые захватили власть в армии и намерены убить Лумумбу. В день охоты война уже с ревом катила на нас — белые против черных. Нас всех столкнула жадность, и мы не сумели преодолеть ее.