Моя стычка с Гбенье над импалой, которую на самом деле убила я, стала предметом общей перепалки между теми, кто проголосовал за меня, и теми, кто проголосовал против. Были и перебежчики, главным образом в лагерь моих противников, — те, кто поддался угрозам папы Кувудунду. Ужасы, какими он стращал, уже начали сбываться. Глаза наблюдали за нами с деревьев, когда мы волокли свою добычу в деревню, складывали в кучу и собирались вокруг нее голодной толпой. Гбенье сделал первый шаг, за ногу вытащив антилопу из кучи и гордо подняв ее над головой. Папа Нду принял ее у него, занес мачете и одним сокрушительным махом отсёк задний окорок. Подняв, он швырнул его мне. Окорок шлепнулся на землю у моих ног, обрызгав кровью мои носки. При полном отсутствии человеческих звуков в уши мне ворвался оглушительный стрекот саранчи, затаившейся в листве.
Я знала, что должна сделать: поднять оковалок обеими руками и передать его маме Мванзе — подставить другую щеку. Однако грех гордыни яростно стиснул мне горло. Я подняла кровоточащую антилопью ногу и швырнула ею в Гбенье, который стоял спиной ко мне и злорадно хохотал с друзьями. Она плашмя ударила его. Он покачнулся, и кто-то из его друзей рассмеялся.
Папа Нду развернулся ко мне, его глаза сверкали гневом из-под изборожденного морщинами лба. Он с отвращением махнул рукой в нашу сторону.
— Папа Прайс отказался от доли своей семьи, — объявил он на киконго. — А бу мпья. Кто следующий?
Он обвел взглядом молчаливые лица.
— Анатоль! — наконец выкликнул он. — Анатоль баана бансисила ау а-аана! Анатоль сирота без потомства. — Это было самое жестокое оскорбление, какое мог нанести конголезец. — Тебе этого будет более чем достаточно, — произнес папа Нду, указывая на тот же самый скудный оковалок, лежавший на земле. Еще несколько часов назад он был сильной задней ногой молодого импалы. А теперь лежал ободранный, покрытый грязью и выглядел скорее оскорблением, чем даром.
Анатоль ответил вежливым учительским тоном:
— Excuzez-moi, папа Нду, mais non, ça, s’est de compte à demi de la famille Прайс. La grande bête là, c’est la mienne[99].
Сам, обеими руками, Анатоль, сирота без потомства, начал вытягивать из кучи большого бородавочника, которого лично убил на холме. Папа Нду не должен был оскорблять Анатоля, хотя тот даже не принял мою сторону, а лишь заметил, что каждый должен думать за себя. Теперь я испугалась, что Анатоль вообще больше не захочет иметь ничего общего с нашей семьей.
Я с облегчением увидела, что папа Боанда вышел вперед, чтобы, как я думала, помочь Анатолю. Но он внезапно выхватил у того добычу и стал кричать; я поняла, что он претендует на бородавочника Анатоля. Престарелая мама Боанда с визгом выбежала из толпы и ударила Анатоля в лицо. Он выпустил добычу из рук и попятился. Я подбежала, чтобы поддержать его, и получила удар в спину от однорукого папы Кили, который не сумел обойти меня, торопясь заявить права на собственную долю. За ним бежали две мамы Кили, решительно настроенные проконтролировать его долю и утащить ее. Папа Нду заговорил снова, но тут же исчез в толпе наших соседей, накатившей на него, окружившей и сомкнувшейся.
И естественное, радостное событие — дележ добычи после охоты — обернулось войной голодных желудков, со взаимными яростными оскорблениями. Мяса было более чем достаточно. Однако по мере того как мы стягивались, чтобы получить свою долю промысла, жирные бока крупных животных, добытых нами на холме, скукоживались до скудных костяков иссушенных голодом туш. Изобилие исчезало у нас на глазах. Там, где только что был избыток, мы вдруг стали видеть нехватку. Даже малые дети дрались и крали гусениц друг у друга из корзин. Сыновья орали на отцов. Женщины требовали голосования и возражали собственным мужьям. Голоса престарелых мужчин, редко звучавшие громче шепота, потому что старики привыкли, что их почтительно слушают, потонули в этом гвалте. Папа Кувудунду выглядел растрепанным и сердитым. Белая накидка почернела от сажи. Он воздевал руки и обрушивал на нас свои предсказания: вот-вот животные и природа восстанут против нас.
Мы старались не обращать внимания на его странные замечания, но слышали их. И понимали, что он прав. Мертвые звери в наших руках, казалось, насмехались над нами и проклинали за то, что мы их убили. Вскоре все разбрелись по домам с мясом, чувствуя себя так, словно это мы являлись объектами охоты. То, что несомненно было старейшим обычаем празднования окончания охоты и дележа изобилия, мы разрушили своими руками.
Рахиль
К вечеру мои сестры и родители вернулись домой, и началось какое-то сумасшествие.
Приняв «ванну», я надела чистую одежду, высушила волосы полотенцем и спокойно сидела в передней комнате, приготовившись объявить родственникам, что отныне я вегетарианка. Понимала, что это означает: с сегодняшнего дня буду жить на одних бананах и страдать от недоедания. Я знала, что мама будет возражать, станет рассказывать мне, до чего это меня доведет, — кривые ноги, слабые кости, как у бедных конголезских детей. Но мне было безразлично, пусть у меня даже волосы вылезут. В семнадцать лет у меня есть законные права, а кроме того, я составила секретный план. Как только Ибен Аксельрут прилетит в следующий раз, я использую свою женскую природу к собственной выгоде. Неважно, чего это потребует, я заставлю его увезти меня отсюда на самолете. «Мистер Аксельрут мой жених, и я намерена вернуться в Америку, — скажу я, — в свободную страну, где можно купить любую еду».
Но разговор получился иным. Вернувшись домой, все пребывали почти в истерике после крупной ссоры, которая произошла в деревне из-за того, кто должен получить какую долю этого жуткого мяса. Они без умолку твердили об этом, пока мама разжигала огонь и ставила жарить их антилопью ногу. Было слышно, как та шипит, испуская сок и покрываясь хрустящей корочкой, и, должна признаться, когда настало время ужина, я все же съела несколько маленьких кусочков, но только потому, что вконец ослабела от голода. И меня мучила мысль о выпадении волос. Но! Поверьте, если бы в радиусе ста миль где-нибудь находился продуктовый магазин, я бы отправилась туда пешком, чтобы посмотреть, нет ли там какой-нибудь еды, не имеющей ног.
За ужином гвалт в доме не стихал; Лия снова и снова рассказывала, как лично убила антилопу и как нечестно, что ее не отдали нашей семье. Папа сообщил ей, что Господь не бывает милостив к тем, кто не почитает старших, и он, преподобный Прайс, впредь умывает руки и больше не участвует в ее нравственном воспитании. Все это он произнес обычным, будничным тоном, словно речь шла о том, что собака опять рылась в мусоре. Отец констатировал, что Лия — сосуд греха, не достойный Божией милости, и отныне он даже не снизойдет до того, чтобы наказывать ее, пусть она и заслуживает этого.
Лия отвечала ему так же спокойно, будто тоже говорила о мусоре, к которому не имела ни малейшего отношения.
— Такова твоя точка зрения, папа? — спросила она. — Как интересно, что ты так думаешь.
А я подумала: тем лучше для нее — ее теперь не будут наказывать! Повезло. Руфь-Майя, Ада и я подобного счастья не удостоились, мы оставались сосудами, еще годными для наполнения благодатью, судя по последней информации. Хотя кто-нибудь мог как минимум напомнить отцу, кто принес в дом кусок мяса. Заметить, что именно Лия в нашей семье носит брюки. Мама молча демонстрировала свое несогласие с папой, громко гремя тарелками.
Вскоре все переключили внимание на Нельсона, вбежавшего в дом, чтобы найти здесь убежище. Это было связано со змеей. Он увидел дурной знак перед нашим курятником. Ну, это не было неожиданностью, поскольку в последнее время люди находили змей повсюду. Например, в собственном доме, в корзинке с бобами, крышка которой была плотно закрыта. В самых неестественных для змей местах. Все были так напуганы, сказал Нельсон, будто увидели сам Страх, бродивший вокруг на двух ногах. Найдя дурное предзнаменование на пороге курятника, он заливался, как кенарь, потому что спал в этом курятнике. Был уверен, что обречен, и никто не мог разубедить его. Мама попыталась, но Нельсон ничего не слушал. Рассказывал, что собирался спать, когда услышал какой-то звук, вышел посмотреть и, ступив за дверь, увидел, как две тени, образующие букву Х, упали на дорогу прямо перед ним. В последнее время Нельсон завязывал дверь курятника веревкой, возвращаясь туда на ночь, но теперь стало очевидно, что никакая веревка никого не удержит. Он не собирался больше ночевать в нашем курятнике — ни за что на свете!
Мама объяснила ему, мол, тень в виде буквы Х могла упасть от любых длинных прямых предметов, что чистая правда, особенно при взбудораженном воображении. Вероятно, какой-нибудь шутник, которому следует дать хорошего пинка под зад, пытался напугать его. Однако Нельсон утверждал, что это были не простые тени. Это были змеиные сновидения.
Папа заявил, что все это — дурное последствие веры в ложных идолов и он, мол, умывает руки. В тот вечер отец, похоже, умывал руки направо и налево. Не то чтобы мама не согласилась с ним, но я видела, что она не хочет, чтобы мы слонялись возле курятника, пытаясь что-нибудь там разнюхать. Папа процитировал стих из Библии о том, что единственное, чего следует бояться, это сам страх. Он заявил маме: если она позволит Нельсону ночевать у нас в доме, то сыграет на руку лишь тем, кто поклоняется ложным идолам, а если она сама одна из них, то может забирать детей и идти искать прибежище среди этих идолов. Потом, повернувшись к нам, отец объявил, что нам давно пора спать, и таким образом закрыл тему о нелепых конголезских суевериях.
Однако Нельсон выходил из дома в таком ужасе, что смешного в этом ничего не было. Даже Анатоль предупреждал, чтобы сейчас мы были осторожны, а у него, должна признать, голова трезвая и крепко сидит на плечах. Мы пытались приготовиться ко сну, но слух заполняли жалобные завывания Нельсона, просившего пустить его в дом, и мы испугались. Даже Лия. Мы не верили в вудуистских духов и горячо уверяли в этом друг друга. И все же было там, снаружи, нечто темное, что наблюдало за нами из леса, сворачивалось клубком у людей под кроватями по ночам, и как бы это ни называть — страхом, змеиными сновидениями или ложными идолами, — все же что-то такое существовало. И ему наплевать, какие молитвы мы произносим перед сном и верим в него или нет. Важно, что оно в нас верило.