Нельсон сплетал пальмовые ветки для погребальной арки, чтобы, украсив ее цветами и листьями, установить над столом. Это походило на алтарь в церкви. Я подумала: наверное, мне следует помочь ему, но не знала как. Уже пришли несколько женщин из деревни. Первой появилась мама Мванза с дочерьми. За ней потянулись остальные. Войдя во двор, они вставали на колени и так приближались к столу. А ведь всем им уже доводилось терять детей, вдруг сообразила я. Наше теперешнее горе не больше, чем было у них тогда, оно не более реально, не более трагично. Никакой разницы. Женщины долго стояли на коленях вокруг стола, и я знала, что должна присоединиться к ним, но мне было необъяснимо страшно приблизиться к нему. Я находилась позади всех.
Неожиданно одна женщина вскрикнула так пронзительно, что у меня чуть не раскололся череп. Остальные сразу подхватили, и их высокие дрожащие голоса слились в одну общую погребальную песнь — билалу. Я чувствовала, как кровь бросилась во все узкие части моего тела: в запястья, горло, под коленки. Ада стояла рядом с побелевшим лицом и смотрела мне в лицо так, будто тонула. Мы слышали эту странную погребальную песнь и прежде, в те времена, когда из-за затяжных проливных дождей заболели и погибли много детей. Первый раз это позабавило нас, мы бросились к окнам посмотреть, что за красивые экзотические птицы издают столь странный клич. Теперь мы, конечно, уже не думали, что это птицы. С вибрирующих языков соседок будто слетали ножи, срезавшие плоть с наших костей и заставившие нас пасть ниц от жалости, любви и гнева. Мы все были срезаны одним ножом общей надежды, потому что, если есть что-то, чего каждый желает отчаяннее всего, так это чтобы младшие переживали старших.
В нашей семье последняя оказалась первой. Наверное, она осуществила то, к чему всегда стремилась. Я рухнула на колени, дрожа и всхлипывая, а потом зарыдала в голос. Обхватив себя руками за плечи, я вспоминала худенькие, острые лопатки Руфи-Майи под маленькой белой рубашечкой; муравьиного льва и «Мама, можно?», ее странную, искаженную тень, когда в последний раз качала ее на качелях, звук наших голосов, поднимающийся к небу сквозь ветви деревьев…
Когда завывания наконец прекратились, повисла тишина, ее нарушал лишь стрекот саранчи. Воздух был густым, набухшим сыростью и ощущался как мокрое шерстяное одеяло, которое ты никак не можешь с себя скинуть.
Мама начала выносить во двор мебель. Сначала стулья. Потом наши кровати и стол отца с выдвижной крышкой. Эти тяжелые вещи она вытаскивала сама, хотя я точно знала, что два месяца назад мама не могла их даже сдвинуть с места. Я продолжала смотреть без особого удивления, как она вынесла нашу одежду и книги. Затем кухонную утварь. Все это мама укладывала штабелями на стульях и столе. Женщины пристально наблюдали за ней, так же, как мы с сестрами, никто не шевелился. Вскоре мама остановилась и взглянула на нас. Она взяла хорошую сковородку, которую мы привезли из дому, и решительно вложила ее в руки маме Мванзе. Наши блузки и платья мама раздала ее детям. Они приняли их, как положено, обеими руками, поблагодарили и ушли. Мама Мванза поставила сковороду на голову, поскольку руки ей были нужны для хождения, и горестно повела свою семью с нашей похоронной церемонии. Другие женщины принялись трогать наши вещи. Робость сменилась оживленными разговорами, они начали рыться в сваленных в кучу вещах, беззастенчиво прикладывали нашу одежду к своим детям, внимательно разглядывали такие диковины, как щетка для волос и щипчики для ногтей, постукивали по эмалированным поверхностям кастрюль костяшками пальцев, проверяя их на прочность. Вскоре они разобрали все, что им было нужно, и ушли.
Однако дети вернулись, они не желали пропустить такое представление. Когда мы только приехали, дети будто материализовались из влажного воздуха и бамбуковых зарослей, пока не образовали молчаливый настороженный полукруг на краю нашего двора. Думаю, они так же, как мы, были потрясены тем, что кто-то из нашей семьи оказался смертным. Постепенно дети продвигались вперед, смыкая круг возле стола, и стояли очень долго, глядя на Руфь-Майю.
Мама вернулась в дом, откуда доносились странные звуки ее неустанного передвижения по пустым комнатам. Папа пребывал в прострации. Мы с сестрами стояли вместе с детьми, потому что они словно заключили в себя наше существование. По привычке мы опустились на колени и беззвучно произносили молитвы нашего детства: «Отче наш» и: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной»[104]. Я даже отдаленно не представляла и не верила, чтобы какой-то Пастырь вел меня через эту жуткую долину, но знакомые слова забивали рот, как вата, и по крайней мере утешение давала уверенность, что одна знакомая фраза обязательно последует за другой. Это был единственный для меня способ думать, будто я знаю, что делать.
Стоило мне перестать молиться, как стрекот саранчи становился невыносимым. Поэтому я не переставала. Рахиль молилась вместе со мной, а иногда конголезские дети тоже начинали молиться теми словами, какие были ведомы им. Я прочитала двадцать второй псалом, сто двадцатый, девяносто девятый, сто тридцать шестой, восемнадцатый, шестьдесят пятый, двадцать первую главу Откровения, первую Бытия, двадцать вторую от Луки, Первое послание к Коринфянам и, наконец, Евангелие от Иоанна 3:16: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную».
День уже близился к вечеру, и больше молитв я вспомнить не могла. Я прислушалась к окружавшему меня миру, но все звуки стихли. Не подавала голоса ни одна птица. Мне стало страшно. Воздух казался наэлектризованным и опасным, но я не могла больше молиться и не могла начать делать что-то другое. Сложно было заставить себя пойти в дом, где находилась мама. Поэтому я, не двигаясь, стояла на коленях рядом с сестрами, у всех головы были низко опущены.
Вдруг небо зарычало и раскололось, острые холодные иголки дождя впились в наши руки, шеи, спины. Разразилась гроза, и с силой, соразмерной запредельной жажде земли и животных, нам на головы обрушился ливень. Он жестоко хлестал нас, отозвавшись наконец на долгие месяцы общих молитв. Дети кинулись срывать листья бегонии и делать из них зонты, но большинство просто остались на месте, подставив себя ливню. Молнии шипели и трещали вокруг, рокотали громы.
Наш отец, выйдя из дома и вытянув руки, смотрел в небо. Казалось, что он никак не может поверить в реальность дождя.
— Господь говорил с простыми людьми, собравшимися у колодца, — наконец произнес он своим прежним зычным тоном, не допускающим ни малейших сомнений. Ему приходилось кричать, чтобы быть услышанным поверх шума дождя. — «Иисус сказал: всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную»[105].
Дети не обращали внимания на моего отца и его булькающий родник вечной жизни. Они были заворожены дождем. Стояли, подняв лица и руки к струям холодной воды, словно их кожа была маниоковым полем, жаждавшим влаги.
— «…кто жаждет, иди ко Мне и пей! — выкрикнул отец. — Кто верует в Меня, у того… из чрева потекут реки воды живой!»[106]
Он подошел к высокому мальчику, стоявшему рядом со мной, единокровному брату Паскаля. Я разговаривала с ним и знала, что его зовут Люсьен, хотя папе наверняка это не было известно. Тем не менее он протянул большую белую руку с широко растопыренными пальцами над его головой. Люсьен смотрел отцу прямо в лицо, будто ждал удара, но не дрогнул.
— «…я глас вопиющего в пустыне: исправьте путь Господу! — голосил мой отец. — …я крещу в воде; но стоит среди вас Некто, Которого вы не знаете… Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира»[107].
Папа медленно опустил руку и осторожно обхватил пальцами макушку головы Люсьена.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа крещу тебя, сын мой! Иди же к свету!
Люсьен не двинулся. Отец убрал руку и подождал — видимо, чтобы чудо крещения свершилось. Потом обратился к маленькой сестренке Люсьена, Бванге, которая испуганно вцепилась в руку брата. Их мать умерла во время эпидемии, и другая жена отца — мать Паскаля — взяла обоих детей к себе. На протяжении всего этого времени утрат и спасения Бванга оставалась самой преданной подругой Руфи-Майи по играм. Даже этого мой отец не знал. Я испытывала невыразимое отчаяние. Он ничего не знал о детях. В его сложенной куполом ладони маленькая лысая головка Бванги выглядела как перезрелый плод авокадо, который он собирался отбросить. Девочка стояла, не шевелясь, с широко открытыми глазами.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — повторил отец и отпустил ее.
— Ма-да, мо-но? — спросила Бванга.
Несколько других ребятишек вспомнили эту игру и эхом отозвались: «Ма-да, мо-но?» Все перевели взгляд с папы на лежавшую на столе Руфь-Майю, обернутую промокшим облаком сетки. Теперь они подхватили рефрен, снова и снова, громче и громче, как молитву, повторяя: «Мама, можно?» Хотя дети, конечно, понимали, что разрешение им дать некому, однако еще очень долго, под проливным дождем, тихо, монотонно вели свою литанию. Вода задерживалась у них на ресницах и стекала ручейками по лицам. Жалкие одежки, навязанные им иностранцами, облепляли тощие грудки и ноги, как вторая кожа, принимающая форму их тел. Пыль у нас на ногах стала кроваво-красной, а небо над головами — темным. Отец двигался по кругу, крестя детей по очереди и заклиная живое потомство Киланги идти к свету.
Книга пятая. Исход
…и вы с собою вынесите кости мои отсюда. И двинулись… и расположились станом… в конце пустыни… Не отлучался столп облачный днем и столп огненный ночью…