Я вступила на каноэ. По вони от реки и бревнам, прибитым к берегу, можно было понять, что уровень воды по сравнению с сезоном дождей снизился. Я удивилась, сколько, оказывается, знаю теперь о конголезских реках, и вспомнила вечное мамино предостережение, когда мы садились в лодку: если она перевернется, держитесь за нее изо всех сил! Но конголезские пиро́ги сделаны из такой плотной древесины, что, перевернувшись, камнем идут ко дну. Эти мысли мелькали у меня в голове, пока рыбаки энергично гребли через бурную Куенге. Я вцепилась в грубо отесанную доску, простиравшуюся далеко за пределы лодки над водой, и старалась исполнять обязанности противовеса. По-моему, даже ни разу не выдохнула, пока мы не переплыли на противоположный берег.
Этот эпизод представлялся мне до невероятности странным. Когда позднее я рассказала о своих ощущениях Анатолю, он посмеялся над тем, что назвал реконструированной историей. Он утверждал, что я по собственной воле сидела внутри каноэ у одного его борта, потому что вес аккумулятора из-за необычайной формы опасно кренил лодку на другой бок. Тем не менее то приключение возвращается ко мне во сне именно так, как я описала, со всеми визуальными образами и запахами, которые я последовательно видела и ощущала, балансируя над водой. Мне трудно представить, что все это было как-то по-иному. Хотя и не отрицаю, что сознание у меня было затуманенным. Смутно помню, как махала рукой удалявшимся в облаке дизельного выхлопа и москитов маме и сестре, начинавшим свой медленный, неотвратимый исход из Конго. Как бы мне хотелось лучше помнить их лица, особенно Ады! Считает ли она, что я помогла спасти ее? Или это было просто дальнейшее разделение судеб, которое уже завело нас так далеко, в место, где наши дороги разошлись окончательно?
Я восполняю эту утрату, вспоминая все, что могу, об Анатоле в последовавшие за их отъездом дни. Вкус травяных отваров, которые он готовил, чтобы лечить меня; тепло его руки на моей щеке. Узоры света, прошивавшего соломенную крышу, когда утро проникало в темноту, где мы спали: я — у одной стены, он — у противоположной. Это было содружество сирот. Я ощущала это весьма остро, как организм чувствует критический недостаток белка, и меня приводило в отчаяние пространство земляного пола между Анатолем и мною. Я мысленно умоляла его: ближе, ближе, дюйм за дюймом, сжимала его руки, когда он подносил мне чашку. Горечь хинина и сладость поцелуя — эти два вкуса идеально сочетались на моем мягком нёбе. Прежде я не любила мужчину, физически, однако достаточно начиталась и про Джейн Эйр, и про Бренду Старр[110], чтобы знать, как сильна первая любовь. Но когда она пришла ко мне, я была одурманена экзотической малярийной горячкой, и моя первая любовь оказалась всепоглощающей. Как я теперь смогу полюбить кого-нибудь, кроме Анатоля? От чьего еще прикосновения к моей руке она будет светиться всеми красками северного сияния? От чьего взгляда мозг мой с мелодичным звоном пронзят ледяные иголочки? Что еще, кроме этой лихорадки, обратит крик моего отца-призрака: «Распутница!» в колечко голубого дыма, уплывающего через маленькое светящееся отверстие в соломенной крыше? Анатоль выгнал из моей крови медовую боль малярии и вечное чувство вины. Встряхнул меня так, что я рассыпалась на части, и собрал заново; благодаря Анатолю я не была выкинута из жизни, а нашла в ней свой путь.
Любовь меняет все. Я никогда не представляла, что так будет. Вознагражденная любовь, я бы сказала, потому что я отчаянно любила папу всю свою жизнь, но это ничего в ней не меняло. Сейчас же изменилось все вокруг, огненные деревья[111] очнулись от долгого сухого сна и превратились в стены алых цветов. Анатоль двигается сквозь пятнистую тень где-то на краю моего зрения в шелковистой шкуре пантеры. Как мне хочется ощутить эту шкуру у себя на шее. Я жажду этого с нетерпением хищника, забывая о времени. Когда он уходит на одну-две ночи, жажда моя неутолима. Когда возвращается, я выпиваю каждый его поцелуй до самого дна и все равно чувствую, что рот мой пересох, как безводная пещера.
Не Анатоль взял меня, я его выбрала. Однажды, давным-давно, он запретил мне говорить, что я люблю его. Я придумала собственные способы сказать ему, чего я жажду и что могу дать сама. Я сжимала его руки и не отпускала их. И Анатоль оставался со мной, взращивая меня, как малое наследие земли, где находится его будущее.
Теперь мы спим вместе, под одной москитной сеткой, целомудренно. Я не стесняюсь говорить ему, что хочу большего, но Анатоль смеется, трется костяшками пальцев о мои волосы и шутливо выталкивает меня из постели. Повторяет, чтобы я взяла лук и поохотилась на бушбока, если мне так уж хочется что-нибудь подстрелить. Слово «бандика», убить стрелой, имеет и другое значение. Он считает, что сейчас неподходящее время, чтобы я стала его женой в том смысле, какой вкладывают в это конголезцы. Анатоль терпеливый земледелец. Напоминает мне, что в нашей ситуации нет ничего необычного, он знает многих мужчин, которые берут в дом даже десятилетних невест. В свои шестнадцать я, по меркам многих людей, уже опытная девица, и по всем меркам — преданная. Лихорадка исчезла из моих костей, и языки пламени больше не пляшут в воздухе у меня перед глазами, однако Анатоль по-прежнему приходит ко мне по ночам в шкуре пантеры.
Я достаточно окрепла, чтобы путешествовать. На самом деле уже давно, но мне хорошо здесь, в Бунгулу, с друзьями Анатоля, и нам тяжело говорить о том, что будет дальше. И все же сегодня вечером он наконец вынужден задать этот вопрос. По дороге к реке Анатоль держал меня за руку, что удивительно, ведь обычно он не позволяет себе демонстрировать свою привязанность на людях. Вообще-то людей там было не много — лишь рыбаки, чинившие сети на противоположном берегу. Мы остановились, наблюдая за ними и за тем, как закатное солнце раскрашивало реку широкими розовыми и оранжевыми мазками. Островки водяных гиацинтов проплывали мимо нас в сонном течении. Я думала о том, что никогда еще не была более умиротворена и не видела подобной красоты. И в этот момент Анатоль произнес:
— Беене, теперь ты здорова и можешь уехать. Я обещал твоей матери помочь тебе благополучно добраться до дома.
Сердце у меня замерло.
— А где, с ее точки зрения, мой дом?
— Там, где ты чувствуешь себя счастливее всего.
— И куда ты хочешь, чтобы я уехала?
— Туда, где будешь счастлива, — повторил он, и я сказала ему, где находится это место. Мне это не составило труда, потому что я долго и напряженно размышляла об этом и решила: если Анатоль готов терпеть меня такой, какая есть, то я не хочу уезжать, всем привычным удобствам предпочитаю жизнь с ним.
По меркам любой культуры это было необычное предложение. Стоя на берегу Куенге, мы перебирали все то, что придется бросить. Это было важно, ведь, от чего бы ни пришлось отказаться мне, он терял гораздо больше: возможность иметь несколько жен, например. И это только для начала. Я до сих пор думаю, что друзья Анатоля сомневаются в здравости его ума. Моя белая кожа могла здесь, в Конго, лишить его многих возможностей, и, не исключено, и жизни. Однако у Анатоля не было выбора. Я завладела им и не отпускала. Если говорить о характере, то мне досталось довольно много от отца, чтобы уметь настоять на своем.
Рахиль Прайс Аксельрут
Йоханнесбург, Южная Африка, 1962
Want so life het God die wêreld gehad, dat Hy sy eniggebore Seun gegee het, sodat elkeen wat in Hom glo, nie verlore mag gaan nie, maar die ewige lewe kan hê.
Как вам такое? Ха! Это Иоанн 3:16 на африкаанс[112]. Весь последний год, надев свои белые перчаточки и шляпу-таблетку, я посещала Первую епископальную церковь Йоханнесбурга и повторяла это вместе с лучшими из них. А теперь одна из моих самых близких подруг, родом из Парижа, взяла меня под свое крыло, и я могу ходить с ней также на католические службы и повторять: «Car Dieu a tant aimé le monde qu’il a donné son Fils unique…» То есть то же самое по-французски. Я бегло говорю на трех языках. Я не сохранила близких отношений с сестрами, однако рискну предположить, что при всех их талантах они не сумели бы добиться большего, чем Иоанн 3:16 аж на трех языках.
Наверное, это не гарантирует мне места в первом ряду на небесах, но, учитывая то, с чем мне пришлось смириться, живя этот год с Ибеном Аксельрутом, по крайней мере через врата рая меня должны пропустить. Взять хотя бы то, как он таращится на других женщин, притом что я сама весьма молода и привлекательна и, должна добавить, что нервы у меня никуда после того, через что мне пришлось пройти. Я уж не говорю о том, что Анатоль оставляет меня одну, улетая во все эти свои рейсы, предполагающие разные бредовые схемы обогащения, которые никогда не срабатывают. Я мирюсь с ним в основном из благодарности. Думаю, продать расцвет своей жизни за то, чтобы тебя вытащили из той адовой дыры, — честная цена. Аксельрут действительно спас мне жизнь. Я пообещала, что засвидетельствую это именно такими словами: спас меня от неминуемой смерти. И засвидетельствовала, заполнив много документов, поэтому мы сумели получить деньги от посольства США. У них были средства на то, чтобы вызволять своих граждан после коммунистического кризиса с Лумумбой. За свою героическую службу Аксельрут даже получил почетную медальку. Он очень гордится ей и держит ее в спальне, в специальной коробочке. Именно по этой причине мы не могли сразу пожениться официально. Аксельрут объяснял это тем, что выглядело бы сомнительным, если бы он получил деньги за спасение собственной жены. Считается, что подобные поступки человек совершает, не ожидая денег и наград.
И я, черт меня подери, верила ему. Но выяснилось, что Аксельрут мог собрать огромную коллекцию медалей по части уклонения от законных браков. У него было сто причин не жениться на корове, если он мог получать молоко бесплатно.