В то время я об этом не думала, разумеется. Представьте, каково это было для впечатлительной юной девушки. Дрожать под дождем, со всех сторон быть окруженной грязью: лачуги из грязи, дорога из грязи, из грязи — все. Люди, сидящие на корточках в той же грязи и пытающиеся готовить еду на открытом огне под проливным дождем. Мы пешком прошли, казалось, чуть ли не половину Конго. Таков был мой избранный путь страданий, как выразился бы наш дорогой папочка, хотя выбора-то у меня и не было. Я крещена грязью. Ночами, лежа на грязных полах, я молила Господа, чтобы не проснуться от смертельного укуса змеи, как это трагически случилось с моей сестрой и могло — я отдавала себе в этом полный отчет — произойти со мной. Словами не описать моего психического состояния. Когда мы наконец добрались до той деревни и там оказался мистер Аксельрут в своих солнцезащитных очках, прислонившийся к аэроплану, ухмыляющийся, широкоплечий, в немнущейся защитной униформе, я сказала только одно: «Все, хватит. Вытащите меня отсюда!» Мне было безразлично, что подписывать. Я бы подписала договор с дьяволом в тот момент.
Вот так все и случилось: сегодня я стояла в грязи по самые секущиеся кончики своих волос, а завтра шагала по широким залитым солнцем улицам Йоханнесбурга, в Южной Африке, вдоль которых располагались дома с красивыми зелеными лужайками, бассейнами и изобилием чудесных цветов за высокими изящными заборами с электрическими воротами. Здесь были даже машины! Телефоны! И куда ни глянь — везде белые люди.
В то время Аксельрут еще только обустраивался в Йоханнесбурге. Он получил новую должность в службе безопасности золотодобывающей компании, располагавшейся ближе к северным предместьям, где, как предполагалось, вскоре мы должны были поселиться и зажить с шиком. Однако по прошествии года его обещания начали увядать. Не говоря уж о нашей мебели, каждая планка которой свидетельствовала о том, что она уже была в употреблении.
После приезда в Йоханнесбург недолгое время я прожила у очень славной американской пары Темплтонов. Миссис Темплтон держала отдельных служанок для готовки, стирки и уборки. Я вымыла голову, наверное, раз пятьдесят за десять дней, и постоянно вытирала волосы чистым полотенцем! Мне казалось, будто я умерла и попала на небеса. Чего стоило только то, что я находилась среди людей, говорящих на старом добром английском языке и знающих принцип действия сливного унитаза.
Наш с Ибеном дом далеко не такой великолепный, разумеется, но вполне благоустроенный, и я, конечно, приложила к нему свою женскую руку. Аксельрут неплохо зарабатывал как пилот в Конго, перевозя скоропортящиеся грузы из буша в города для розничной продажи, а также активно участвовал в торговле алмазами. Работал он и на правительство, выполняя какие-то секретные поручения, но, с тех пор как мы стали жить вместе, конечно, об этом не распространялся. Теперь, когда наши интимные отношения зависели только от нашего собственного желания, что, кстати, я не считаю худшим грехом в мире, где люди причиняют друг другу вред, обманывают или даже убивают, мистеру Аксельруту больше нет нужды открывать свои важные секреты Принцессе, чтобы добиться от нее поцелуя. Его главным секретом было: мне надо выпить еще пива! В общем, сами понимаете.
Я сразу решила наилучшим для себя образом использовать ситуацию, сложившуюся в моем новом доме в Йоханнесбурге. Я называла себя Рахилью Аксельрут, и никто ни о чем не догадывался, ходила в церковь со сливками общества, и нас приглашали на их вечеринки. Я настаивала на том, чтобы их посещать. Даже научилась играть в бридж! А мои подруги научили меня устраивать званые вечера дома, внимательно следить за прислугой и изящно совершать переходы от супружеской верности к одюльтеру. Этим я обязана приятельницам и подписке на «Женский домашний журнал». Наши журналы доходят сюда с таким опозданием, что мы всегда на месяц-другой отстаем от моды. Наверное, мы начали красить ногти в «бесстыдно-коралловый» цвет, когда здравомыслящие женщины уже перешли на гвоздичный, но, черт побери, по крайней мере, отставали мы все вместе. И все девушки, с кем я общалась, были весьма искушенными в том, чего не вычитаешь в журналах. Особенно Робин, француженка-католичка из Парижа, которая уж точно не стала бы есть десерт той же вилкой, что мясо. Ее муж — атташе в посольстве, уж ей ли не знать хорошие манеры! Когда нас приглашают на ужин в лучшие дома, я слежу за Робин и все делаю, как она, чтобы не попасть впросак.
Мы, девушки, держимся вместе, общей стайкой, и слава Богу, потому что мужчины вечно отсутствуют по каким-то своим делам. Дела Аксельрута, как я уже говорила, часто оказываются жульническими. Он летает куда-то спасать других «дев в беде»[113], обещая им жениться вскоре после того, как получит деньги! Было бы вполне в стиле Аксельрута явиться домой с еще одной женой или двумя и сослаться на то, что здесь так принято. Наверное, он так долго живет в Африке, что уже забыл о наших, христианских, представлениях о браке, которые называются как-то вроде монотомии.
Впрочем, я с ним мирюсь. По крайней мере, по утрам встаю с постели живая, в отличие от Руфи-Майи. Я поступила правильно. Бывают ситуации, когда надо спасать свою голову, а уж о деталях можно подумать позднее. Как сказано в той маленькой книжечке: упритесь локтями, оторвите ноги от земли и плывите вместе с толпой! Последнее, что вы должны позволить себе, это быть насмерть растоптанной.
Что касается того конкретного дня, когда Аксельрут вывез меня из Конго на своем самолете, то мне даже трудно вспомнить, что́ я тогда думала о будущем. Я была в таком восторге от того, что вырвалась из этой грязной дыры, что вообще плохо соображала. Наверняка попрощалась с мамой, Адой и Лией, хотя не помню, чтобы размышляла о том, когда увижу их снова, если вообще увижу. Вероятно, я пребывала в полной эйфурии.
Забавно, но помню лишь одно: когда самолет Аксельрута находился уже на высоте сотен футов, над облаками, я вдруг подумала о своем сундучке с приданым! Все эти красивые штучки, которые я сделала, — полотенца с вышитыми монограммами, скатерть и салфетки к ней… Как-то неправильно выходить замуж без них. Я взяла с Аксельрута обещание, что он когда-нибудь слетает в Килангу и заберет их из нашего дома. Разумеется, он этого не сделал. Теперь-то я понимаю, какой глупостью с моей стороны было надеяться на него.
Наверное, можно сказать, что мои мечты никогда не отрываются от земли.
Ада Прайс
Университет Эмори, Атланта, 1962
«Всю правду скажи, но скажи ее вкось», — говорит моя подруга Эмили Дикинсон. А какой еще у меня выбор? Я увечная маленькая личность, озабоченная сохранением равновесия.
Я решила начать говорить, так что есть возможность высказаться. Речь стала средством самозащиты, поскольку мама, судя по всему, онемела, и некому было засвидетельствовать мое место в этом мире. Я очутилась на том же обрыве, на краю которого балансировала, когда поступала в первый класс: одаренная — или тянущая себя за уши, как шестеро слабоумных Кроули? Нет, я не возражала против общества недоразвитых детей, но мне нужно было вырваться из Вифлеема, где стены сделаны из глаз, натыканных рядами, как кирпичи, и в воздухе витает кислый привкус недавних сплетен. Мы прибыли в город и были встречены с почестями, как особого сорта герои: город остро нуждался в хорошем поводе для злословия. Гип-гип ура, добро пожаловать домой, несчастные Прайсы! Невероятные, обездоленные, странные и бездомные (потому что, лишившись пастора, мы не могли жить в пасторском доме), тронутые душком самой что ни на есть черной Африки и, не исключено, язычества, Орлеанна и Ада, которые приползли обратно в город без своего мужчины, словно пара резвых далматинцев, вернувшихся с пожара без пожарной машины.
Нас держали за сумасшедших. Мама к диагнозу относилась спокойно. Она переправила наши вещи со склада в фанерную лачужку, которую сняла на поросшей соснами окраине благодаря весьма скромному наследству дедушки Уортона. Телефон устанавливать не стала. Вместо этого взяла в руки мотыгу и начала возделывать каждый квадратный дюйм своего песчаного участка площадью в два акра: арахис, батат и с полсотни разновидностей цветов. Мама вознамерилась изгнать из себя трагедию, вырастив огород, как отращивают волосы после неудачной стрижки. У соседа, жившего дальше по дороге и имевшего злобного гуся и свиней, она брала навоз и каждый день таскала его, как трудолюбивая африканка, в двух — для равновесия — ведрах по бушелю каждое. Я бы не удивилась, если бы мама поставила на голову и третье ведро. К середине лета мы уже не могли выглянуть из окон, поскольку они заросли наперстянками и амарантами. Мама объяснила, что собирается сколотить дощатый ларек у дороги и продавать букеты по три пятьдесят каждый. Я поинтересовалась, что на это скажут вифлеемцы: жена священника босиком торгует на обочине.
С той же серьезностью, с какой мама просматривала каталог семян, я изучала каталог университета Эмори и обдумывала свои возможности. Потом поехала на «Грейхаунде» в Атланту и прихромала в приемную комиссию. Мне разрешили пройти собеседование с джентльменом — доктором Холденом Ремайлом, чьей служебной обязанностью, полагаю, было обескураживать и отвращать таких, как я, от собеседований с такими, как он. У него был необъятных размеров стол.
Я открыла рот и ждала, пока из него не вылетела фраза: «Мне нужно поступить в ваш колледж, сэр. А по его окончании мне надо поступить в вашу медицинскую школу». Доктор Ремайл был совершенно потрясен не то моим уродством, не то дерзостью, но, вероятно, все же не так, как я — звуком собственного голоса. Он спросил, есть ли у меня средства на обучение, табель успеваемости средней школы, изучала ли я хотя бы в школе химию и расширенный курс алгебры. Ответ на все вопросы был один: «Нет, сэр». Но я не упомянула, что прочитала много книг.
— Вы хотя бы знаете, что такое дифференцирование, юная леди? — спросил он с видом человека, прячущего в руке нечто страшное. Выросшая вблизи рук преподобного Прайса, я обладала иммунитетом против подобного страха.