Нам с Анатолем просто нужно было пережить этот день. Я слышала, что горе сближает, однако его горе и мое — разные. Мое, безусловно, — белое, американское. Я держусь за Руфь-Майю, он и другие конголезцы тайно отмечают день национального траура по своей утраченной независимости. Помню, как много лет назад Рахиль плакала горючими слезами из-за дырки, прожженной в ее зеленом костюме, в то время как за дверью нашего дома совершенно голые дети чахли от язв, прожигавших их пустые животы. Я тогда думала: неужели у Рахили сердце размером с наперсток? Вероятно, сейчас Анатоль то же самое думает обо мне. В любой иной день я молюсь, как мои старые подруги-бенедиктинки, о том, чтобы собственные желания растворились в служении высшей воле. Но 17 января в моем эгоистичном сердце — только Руфь-Майя.
Сквозь щели между досками я вижу, как Анатоль берет рюкзак с книгами и, высоко держа голову над широкими квадратными плечами, направляется по дорожке в школу. Анатоль, моя первая услышанная молитва к мирозданию! Нас обоих спасли — во всяком случае, физически — стены наших разных узилищ и изменили духовно, мы еще стараемся понять — как. Я забыла слова детских молитв, поэтому в голове звенит лишь ее собственная великая тишина. А Анатоль обрел новые слова для выражения своей веры.
Его обстоятельства оказались такими же причудливыми, но притом счастливыми, как мои, — в этом мы были согласны друг с другом. Большинство инакомыслящих теперь казнены или содержатся в условиях, заставляющих мечтать о смерти. Но в 1961 году Мобуту только набирал силу, и случались недосмотры. Каждый день Анатоль играл в шахматы крышечками от бутылок с двумя апатичными охранниками, разрешавшими ему читать и писать, что хочет, лишь бы не убежал. Им нравился Анатоль, и они даже просили у него прощения — мол, надо же кормить семью, — когда получали горстку монет или риса от представителей Мобуту, каждое утро являвшихся пересчитывать заключенных. После их отъезда он мог проводить уроки под облезлым манговым деревом, обучая грамоте любого охранника или вообще кого угодно, кто проявлял интерес к самосовершенствованию в данный момент. Охранники помогали раздобывать книги для Анатоля и с риском и хлопотами отправляли его письма в разные страны. Прямо под носом у Мобуту Анатоль открыл для себя сочинения великого африканского националиста Кваме Нкрумы и поэзию молодого врача из Анголы Агостиньо Нето, с которым вступил в переписку. Нето был почти ровесником Анатоля и тоже получил образование у миссионеров. Он уже прошел курс обучения медицине за границей и вернулся домой, чтобы возглавить клинику, где его сограждане могли бы получать достойную медицинскую помощь, но ничего не получилось. Целая банда белых полицейских однажды вытащила Нето из клиники, избила до полусмерти и отволокла в тюрьму. Толпы людей, вышедших на улицы, чтобы потребовать его освобождения, были скошены, как косой, автоматными очередями. Мало того, португальская армия прошлась по стране, выжигая деревни дотла, чтобы искоренить популярность Нето. Однако, едва выйдя из тюрьмы, он стал привлекать массы народа в оппозиционную партию Анголы. Воодушевленный примером Нето и рассказами о нем, Анатоль мечтал когда-нибудь где-нибудь с ним встретиться. Не могу этого представить, притом что сейчас им даже состоять в переписке опасно.
Самая доверительная переписка, конечно, была у Анатоля с одной монашенкой из Бангассу, которая давала его товарищам по заключению неизменный повод для безудержного веселья. Ca planche de salut![119] — твоя жердочка спасения, дразнили они его, что на их жаргоне означало «последняя надежда». До сих пор Анатоль называет меня «жердочкой спасения». Но когда прошлой осенью мы наконец воссоединились, моя вера в Бога сильно пошатнулась, и я злилась, когда другие проповедовали божественный путь к спасению. Однако мне достало бедности-целомудрия-послушания, чтобы обменять веру на радость стать женой Анатоля. Джип службы медицинской эвакуации довез меня под видом трупа прямо до Бикоки, поселения на старой каучуковой плантации неподалеку от Кокильхатвиля. Мой возлюбленный, освобожденный после трех лет заключения без официальных обвинений, ждал меня там, чтобы воскресить из мертвых.
Мы выбрали Бикоки, потому что Анатоль надеялся встретить там людей, которых знал раньше, но большинство из них оказалось покойными или покинувшими страну. Сюрпризом, однако, стала тетя Элизабет, младшая сестра матери. Она приехала сюда в поисках Анатоля десять лет назад, когда его здесь уже давно не было, нашла работу на станции миссионеров и родила ребенка. Для Анатоля это большая перемена в жизни: обрести родственников и жену после сиротской доли, которую он нес всю жизнь.
Миссия теперь представляет собой город-призрак, и сельскохозяйственная станция практически заброшена. Симба очистили место от европейцев, даже не ступив туда ногой. Плантация в основном каучуковая. (Представляю, как ее разносят в прах руки-призраки трудившихся здесь когда-то работяг.) В единственном сохранившемся здании находится та самая библиотека, где Анатоль, будучи мальчиком-слугой, учился читать и писать по-английски. По моей просьбе деревенский староста именно в этой комнате поженил нас по обряду, который не следовал строго ни христианской традиции, ни традиции банту. Я попросила Божьего благословения и посвятила маме букет красных цветов бугенвильи. Тетя Элизабет обернула наши плечи традиционным свадебным покрывалом, оно называется нзоле, — красивой двойной кангой, символизирующей неразрывность брачного союза. Теперь она служит нам постельным покрывалом.
Во времена расцвета миссии части дома использовались как армейский бункер, родильный дом и загон для коз. Теперь мы хотели приспособить его под школу. Начальник департамента образования в Кокильхатвиле обожает Анатоля, поэтому закрыл глаза на его тюремное прошлое и назначил директором региональной средней школы. Мы пытаемся также поддерживать сельскохозяйственную программу, обучая бывших работников каучуковой плантации ведению натурального потребительского хозяйства. А я тружусь волонтером в клинике, куда раз в неделю из Кокильхатвиля приезжает гвинейский врач, чтобы делать прививки и проводить профилактический осмотр детей. Несмотря на все пережитое, мы с Анатолем, соединившись прошлой осенью, провозгласили верность идее независимости. Произнесли свою клятву, подняв глаза к небу, словно независимость была сказочной птицей, которую мы призывали.
Было много такого, что остужало наш пыл. Все менялось очень быстро, как по мановению волшебной палочки: руки иностранцев дергали за веревочки позади занавеса, один белый король сменялся другим. Черными были только лица марионеток, видимых зрителю. Американские советники Мобуту даже пытались провести тут выборы, однако разозлились, когда победил не тот, на кого они рассчитывали, — Антуан Гизенга, сподвижник Лумумбы, вице-премьер его правительства. Они ввели армейское подразделение прямо в парламент, и все «реорганизовали» обратно в пользу Мобуту.
— Если американцы вознамерились учить нас демократии, то урок получился знаменательным, — заметил Анатоль.
— Да, умопомрачительным, — кивнула я.
Он говорит, что во мне совмещаются две личности: когда говорю на лингала, я по-матерински заботлива, когда по-английски — саркастична. Я добавила: «Это еще что! По-французски я — Минный Тральщик. И какая из этих личностей больше всего тебя раздражает?»
Анатоль поцеловал меня в лоб и произнес: «Больше всего я люблю свою Беене». Это чистая правда. Такова ли я на самом деле? Когда соседи или ученики спрашивают, кто я по национальности, отвечаю, что родилась в стране, которой больше не существует. Они в это верят.
За последние месяцы наша государственная зарплата снизилась с «почти ничего» до «ничего». Мы убеждаем коллег, что недостаток финансирования не должен обескураживать нас и убивать надежды. Знаем, что критиковать Мобуту, даже без свидетелей, значит рисковать своей головой, после чего, естественно, никаких надежд уже не останется. Мы живем на то, что удается раздобыть, а прежде чем выслушать новости о друзьях, делаем глубокий вдох. Моего старого друга Паскаля и еще двух бывших учеников Анатоля убили военные на дороге к югу отсюда. У Паскаля в рюкзаке были килограмм сахарного тростника и бездействующий пистолет времен Второй мировой войны. Мы узнали об этом на Рождество, когда к нам приехали Финтан и Селин Фаулзы. Они теперь живут в Киконго, на берегу реки Вамба, при миссионерской больнице, о которой рассказывали. Я была несказанно рада видеть их, но каждая встреча приносит плохие новости, и после отъезда Фаулзов прорыдала полночи, пока меня не сморил сон. Я почти забыла Паскаля с его широко поставленными глазами и дерзкой улыбкой, а теперь он пробирается в мои сны, распахивая окна прежде, чем я успеваю их захлопнуть. Какой же ничтожный признак отваги привлек внимание офицера там, на дороге? А если это было английское слово, которому я его научила с такой же безответственностью, с какой нашего попугая научили слову, в конце концов его сгубившему?
Вот в таком безумии мы живем. Соседи одинаково боятся и мобутовских солдат, и их противников Симба, репутация которых достигла северного Конго и бродит по нему, словно настоящий лев[120]. Гнев «львов» на всех иностранцев объясним и оправдан, а вот их действия — нет. Мы слышим об их зверствах по коротковолновому радиоприемнику, потом по официальным мобутовским радиостанциям, и трудно понять, что происходит в действительности. Мои мысли в основном заняты добыванием пропитания и присмотром за детьми в больнице. Нет, я не боялась Симба, даже несмотря на то, что у меня белая кожа. Анатоля очень уважают, мой брак спасет меня. Или нет? Пути справедливости неисповедимы.
Отец продолжал служить в своей церкви «Иисус бангала». От Фаулзов мы узнали еще одну ужасную новость: он пришел пешком или приехал автостопом в миссию Киконго, находясь в состоянии крайнего возбуждения, кричал, что у него от яда горят внутренности, утверждал, будто проглотил живую змею. Врач прописал отцу хинин и глистогонное, которое задало жару острицам, но не зеленой мамбе. Бедный папа. Он ушел из Киланги насовсем и, похоже, то ли затерялся в лесу, то ли растворился под дождем. По ночам я представляю, что отец уже умер, просто этого я еще не знаю. В темноте с подобным особенно трудно смириться, и я, лежа без сна, строю планы, как отправлюсь на его поиски. Но при дневном свете волна ярости уносит меня в другую сторону, в ее реве я слышу: ты должна оставить отца в прошлом. Я не могу идти одна, и даже вместе с кем-нибудь предприятие не сто́ит риска, понимаю, что теперь он сам для меня опасен.