По вечерам мы проверяем друг друга, отыскивая на карте новые непонятные названия и стараясь подловить друг друга на ошибке: Чарлсвиль? Баннингвиль? Джокупунда! Бандунду! Мальчики угадывают новые названия гораздо чаще, чем я, главным образом желая покрасоваться. Анатоль не делает ни одной ошибки, поскольку у него цепкий ум и еще, думаю, потому, что коренные названия ему говорят больше, чем мне. Для меня они чужие, разумеется. После того как мальчики уходят спать, я сижу за столом при колеблющемся свете керосиновой лампы и медленно прокладываю путь по новой карте, чувствуя себя так, будто папа нашел меня здесь и задал Стих. Мы перестраиваем свой язык под грандиозную мобутовскую программу возвращения аутентичности.
Но что в этом аутентичного? — постоянно спрашиваю я Анатоля. Главная улица Киншасы — Бульвар 30 июня — назван в память о великом Дне независимости, предусмотрительно купленной на тысячи камешков, опущенных в большие сосуды и перевезенных вверх по реке. Насколько это «аутентично»? В действительности то, что получилось из этого голосования, — совсем другое дело, ни в каких памятных знаках не запечатленное. Нет нигде Бульвара 17 января, дня смерти Лумумбы.
Анатоль указывает на земляную дорожку между нашим домом и домом соседей, тянувшуюся через сточную канаву, которую, чтобы выйти на главную дорогу, приходится преодолевать по пустым металлическим канистрам, подняв юбку.
— Этот бульвар тоже нуждается в названии, Беене. Поставь знак здесь.
Он мудрый. Ждет не дождется, когда я это сделаю.
Дом у нас приземистый, с цементным полом и жестяной крышей. Мы живем в районе, какие в Америке называют трущобами, но тут это островок относительной роскоши на окраине города, в котором большинство людей имеют гораздо меньше, если говорить о крыше над головой. Мы под нашей крышей живем вшестером: я, Анатоль, наши мальчики Паскаль, Патрис, малыш Мартин-Лотэр и тетя Элизабет. Порой наезжает ее дочь Кристиана. После возвращения из Атланты мы перевезли Элизабет сюда из Бикоки, где положение стало совсем отчаянным. Я бы не сказала, что здесь оно менее отчаянное, однако с ней жить в одном доме хорошо. Я считала, что достигла высот хозяйственной находчивости, но Элизабет преподала мне урок из сферы высшего образования — как приготовить суп из камней. Монделе — белая дочь — так она меня называет. Хотя она не намного старше Анатоля и похожа на него, если исключить широкие плечи и тонкую талию. (Ее фигура имеет обратные пропорции.) С таким же, как у него, ласковым терпением Элизабет трудится в нашем однокомнатном доме, напевая что-то на лингала и скромно придерживая левой рукой распашную юбку, между тем как одной правой делает столько, сколько я не смогла бы, даже имей три руки. Она рассказала мне все, что помнила, о своей старшей сестре, матери Анатоля, и я, как ребенок, заставляю ее повторять эти истории. Я страстно желаю иметь большую семью и бываю счастлива, дважды в год получая весточки от мамы и Ады. Не их вина, что письма приходят так редко. Я знаю, что они посылают бессчетное количество посылок, подавляющее большинство которых валяется где-то на огромных забитых складах почтового ведомства в центре города. Полагаю, министр почт мог бы построить себе уже второй или третий дом из наших не доставленных ящиков.
Каким-то чудом мы получили одну посылку на Пасху. Мальчишки с гиканьем носились по всему нашему «бульвару 17 января», размахивая драгоценными батончиками «Марс» (которые, как Паскаль хвастался друзьям, сделаны на Марсе). У меня возникло искушение так же поступить со своими подарками — пятью книгами на английском языке! А еще одеждой, аспирином, антибиотиками, лосьоном для рук, толстыми хлопчатобумажными подгузниками, батарейками для радиоприемника и длинными письмами. Я зарылась лицом в одежду, желая ощутить мамин запах, но, конечно, эти вещи достались нам от американских детей, не состоящих с нами в родстве. Мама работает волонтером в организации помощи Африке. Можно сказать, что мы — ее любимый проект.
В каждую посылку вложена какая-нибудь оригинальная вещица от Ады — ее тайное послание, как я понимаю. На сей раз это был старый выпуск «Санди ивнинг пост», который она нашла на дне маминого гардероба. Я пролистала его, недоумевая: Ада хочет, чтобы я прочитала о начале блестящей карьеры актера Джимми Стюарта или узнала о том, что «когда „Филко“ въезжает в ваш дом, все проблемы с телевизором исчезают»? А потом я нашла статью под заголовком «Станет ли Африка коммунистической?». У Ады острый глаз на забавное. В статье говорилось, что США должны решительнее взять на себя ответственность за судьбу независимого Конго. От двух фотографий у меня замерло сердце. На одной молодой Жозеф Мобуту с мольбой смотрит поверх подписи, предупреждающей об опасности. А рядом — коварно улыбающийся Патрис Лумумба, подпись под снимком гласит: «Вероятно, он уже возвращается!» Журнал датирован 18 февраля 1961 года. Лумумба был уже месяц как убит, и тело его погребено под курятником в провинции Шаба. А Мобуту прочно сидел на троне. Представляю джорджийских домохозяек, дрожавших при упоминании коммунистической угрозы и быстро переворачивавших страницу с фотографией этого черного дьявола с острой бородкой — Лумумбы. Но и я пребывала тогда в потемках, хотя и находилась в Булунгу, той самой деревне, возле какой Лумумбу схватили. Моя сестра вышла замуж за человека, который, вероятно, помогал перевезти его на смерть в Шабу, хотя точно этого никогда не узнает даже Рахиль. В данной истории есть несведущие, но нет по-настоящему невинных.
Внизу страницы Ада приписала: «Помнишь „Дьявола номер один“ и „У. Ибена Мошенника“? Наши секретики?» Она говорит, будто ходят слухи о готовящемся расследовании, что конгресс может вернуться к неправомочным действиям в Конго или выяснению «любых связей между ЦРУ, смертью Лумумбы и военным переворотом, приведшем к власти Мобуту». Они шутят? Ада считает, что там никто в это не верит, а здесь никто в этом не сомневается. Как если бы история была не более чем зеркалом, повернутым так, чтобы мы видели лишь то, что уже знаем. Теперь все притворяются, будто хотят восстановить истинное положение вещей: устраивают слушания, между тем как Мобуту демонстративно меняет звучащие по-европейски географические названия на местные, чтобы заглушить в нас даже отголоски иностранного господства. А что от этого изменится? Он по-прежнему будет пресмыкаться, чтобы заключать сделки с американцами, которые контролируют наши кобальтовые и алмазные рудники. Взамен иностранная финансовая помощь идет прямо в карманы Мобуту. Мы читали, что он строит настоящий за́мок со шпилями и заградительным рвом неподалеку от Брюсселя, — судя по всему, чтобы обеспечить себе место отдыха от вилл в Париже, Испании и Италии. Когда открываю дверь и выглядываю из дома, я вижу тысячи маленьких фанерно-картонных лачуг, накренившихся под всеми возможными углами к бескрайнему океану пыли. У нас нет ни одной нормально действующей больницы, ни одной приличной дороги, ведущей из Киншасы. Как можно строить за́мки со шпилями и рвами? Почему мир только разжимает челюсти, словно кит, и заглатывает подобную наглость? — спросила бы я сегодня у отца. «Кто, кроме Его, помышляет о земле?.. Если ты имеешь разум, то слушай это и внимай словам моим. Ненавидящий правду может ли владычествовать?» Иов, 34:13, 16–17. Благодарю за внимание.
Последняя новость от Мобуту: он приглашает двух известных американских боксеров, Мухаммеда Али и Джорджа Формана, выступить на стадионе в Киншасе. Сообщение передано по радио сегодня днем. Я слушала вполуха, потому что в нашей кухне разыгрывалась более серьезная драма. Уложив Мартина поспать, я кипятила подгузники, а Элизабет толкла в миске горячий пили-пили с луком. Она обжаривает это пюре с томатной пастой и готовит жидкий красный соус для маниока. Таков главный фокус конголезской кухни: растереть вместе два листочка для придания цвета и вкуса вчерашнему прозрачному, не имеющему никакой питательной ценности шарику маниока. Горшок для варки фуфу ждал очереди на плиту после кипячения подгузников, а дальше — большая лохань для стирки мальчишечьих рубашек и наших трех простыней и двух полотенец. Здесь, в Киншасе, у нас была «городская кухня», с плитой, находившейся внутри дома, но эта плита — лишь с одной горелкой, работающей от газового баллона, — казалась мне, привыкшей за много лет готовить на ревущем огне дровяной печи, очень медленной. Многие люди и в городе готовят на дровах, ночью они втихаря воруют их друг у друга.
В тот день у Анатоля предполагалась выдача зарплаты, и в школе ходили слухи о прибавках, то есть о возможном начале возмещения за тот год, в течение которого правительство вообще не платило учителям государственных учебных заведений. Предполагалось, что эти прибавки станут жестом доброй воли, призванным предотвратить общенациональную забастовку студентов университета, однако студенты все равно вышли на демонстрации, а жест «доброй воли» Мобуту осуществлял с помощью полицейских дубинок. Я постоянно тревожилась за Анатоля, хотя знала, что он обладает сверхъестественной способностью сдерживать себя в опасных ситуациях.
Мы с Элизабет прекрасно понимали, что никакой прибавки не будет, однако продолжали радостно строить планы, как истратим ее завтра на базаре.
— Килограмм свежих угрей и две дюжины яиц! — воскликнула я, и она рассмеялась. Мои страстные мечты о белке приобретают характер одержимости, которую Элизабет называет «голодом Монделе».
— Лучше десять килограммов риса и два куска мыла, — возразила она, назвав то, в чем мы действительно остро нуждались, но я так мечтала о воображаемом роге изобилия, из которого на самом деле ничего, кроме все того же белого крахмала, на наш дом не просыплется!
— Ничего белого! — заявила я.
— Тогда коричневое мыло, — предложила Элизабет. — И немного чудесной розовой туалетной бумаги! — пылко добавила она, и мы обе снова расхохотались. Последний рулон туалетной бумаги какого бы то ни было цвета, какой мы видели, был прислан из Атланты.