Я сама не могу отделаться от этой мысли. Где бы Анатоль находился сейчас, если бы не я? Все равно играл бы с огнем, конечно, он стал революционером до того, как встретился со мной, но, возможно, не был бы пойман. Не покидал бы дважды страну, уступая моим мольбам и причитаниям насчет стареющей мамы и вкусных бифштексов. Наверное, у него и паспорта-то не было бы. А ведь именно по паспорту Анатоля и нашли.
Но с другой стороны, где были бы тогда наши дети? Вот вопрос, к которому постоянно возвращаются матери. Нет, не может он сожалеть о браке, который явил ему и Африке Паскаля, Патриса и Мартина-Лотера. Наш союз был трудным для нас обоих, а какой союз не труден? Супружество — долгая дорога компромиссов, многочисленных и серьезных. Всегда существует вероятность, что одну программу действий поглотит другая, скрипучее колесо порой буксует. Однако разве наша совместная жизнь не дает миру больше, чем дали бы наши жизни порознь?
Это вопросы, которыми я извожу себя, когда мальчиков нет дома и я сатанею от одиночества. Стараюсь заполнить пустоту воспоминаниями: представляю лицо Анатоля, когда он впервые взял на руки Паскаля; нашу близость в тысяче разных вариантов темноты, под сотнями москитных сеток; его зубы, нежно прикусывающие мое плечо; нежную ладонь на моих губах, чтобы не разбудить спящего рядом с нами ребенка; мышцы бедер и запах волос. Вскоре мне приходится выйти во двор и решить, какую из моих упитанных пестрых кур приготовить на ужин. Все заканчивается тем, что я так и не могу выбрать ни одной, чтобы не лишать себя их компании.
Единственный способ унять сердечную боль — постоянно находить себе занятие. Делать что-нибудь, пусть лишь в каком-то маленьком уголке своего огромного дома несправедливостей, — этому я научилась у Анатоля, а может, и поняла сама, глядя на странный союз моих родителей. Но теперь я боюсь, что мои возможности исчерпаны, а впереди еще столько лет. Я уже связалась со всеми, кого муж посоветовал мне найти, чтобы предупредить их или попросить о помощи. Адрес, какой он назвал мне задом наперед, после нескольких моих ошибочных истолкований оказался адресом заместителя министра Этьена Чисекеди, единственного, кто мог нам помочь, хотя его собственное положение при Мобуту было весьма шатким. И, конечно же, я написала маминым друзьям (в «Международную монистию», как, наверное, до сих пор называет «Международную амнистию» Рахиль). Я умоляла их посылать телеграммы от имени Анатоля, и они посылали их мешками. Если Мобуту в принципе способен испытывать неловкость, то был шанс, что вместо пожизненного Анатоля приговорят к пяти, а то и меньше, годам заключения, что, согласитесь, — большая разница. Тем временем мама собирает деньги на взятку, благодаря которой его, может, будут лучше кормить. Я ходила в административный офис, узнать, кому следует дать взятку, когда мы соберем деньги. Я докучала им просьбами разрешить мне свидание или хотя бы переписку, пока не надоела так, что они уже не могли меня видеть. Похоже, все возможное я уже сделала, теперь придется делать невозможное. Ждать.
Когда мальчики спят, при свете фонаря я пишу короткие письма Анатолю с сообщениями о детях и нашем здоровье и длинные — Аде, в которых рассказываю, как живу на самом деле. Ни тот ни другая моих писем скорее всего не увидят, но мне необходимо писать, чтобы излить душу. Аде я повествую о своих горестях. Порой впадаю в пафос. Наверное, к лучшему, что эти слова задохнутся в стопке так и не отправленных писем.
Теперь мне впору завидовать Аде. Она не имеет привязанностей, рвущих сердце. Ей не нужны ни дети, карабкающиеся тебе на колени, ни муж, целующий в лоб. Без всего этого она в безопасности. Как Рахиль с ее эмоциональностью на уровне солонки. Вот она, жизнь! Я вспоминаю наши «сундучки надежды», и меня разбирает смех: какими пророческими они оказались. Рахиль трудилась не покладая рук, предвидя свои достижения на матримониальном поприще, выдающиеся скорее количеством, чем качеством. Руфь-Майя осталась в стороне. Я скатерть начинала неохотно, однако втянулась и стала прилагать самоотверженные усилия. А Ада обвязывала кружевом черные салфетки и выбрасывала их на ветер.
Но все мы закончили тем, что душой и телом отдались Африке. Даже Ада, которая скоро станет экспертом по тропической эпидемиологии и новым, еще неизвестным вирусам. Мы похоронили свои сердца в африканской земле на глубине пяти футов; мы здесь соучастники. Я имею в виду всех нас, не только свою семью. И что же мы теперь делаем? Стараемся найти собственный путь к тому, чтобы выкопать сердце, стряхнуть с него прах и снова поднять его к свету.
«Жалей себя», — ласково говорит он мне на ухо. А я спрашиваю: «Но как же это возможно?» Будто ребенок, я раскачиваюсь на стуле, мечтая о стольких невозможных вещах: о справедливости, прощении, искуплении. О том, чтобы перестать носить на своем тощем теле те раны, что нанесены этой страной. Но в то же время хочу оставаться здесь и продолжать испытывать гнев против того, что заслуживает гнева. Черт возьми, я мечтаю где-нибудь чувствовать себя дома. Соскрести сто лет войны со своей белой кожи до конца, чтобы ничего не осталось и я могла ходить среди соседей, ничем от них не отличаясь.
А больше всего моя белая кожа жаждет, чтобы ее нежно гладил единственный на земле человек, который — я это знаю — простил мне ее.
Рахиль Прайс
«Экваториал», 1984
Это был первый и — уж будьте уверены! — последний раз, когда я участвовала в «празднике воссоединения» с сестрами. Я только что вернулась со встречи с Лией и Адой, и она обернулась блистательным провалом.
Идея этой поездки принадлежала Лие. Она сказала, что последний месяц ожидания мужа из тюрьмы просто убьет ее, если она не вырвется из дома и что-нибудь не сделает. В прошлый раз, когда его должны были выпустить, ему в последний момент накинули еще год, к великому ее огорчению, конечно. Но знаете, если совершаешь преступление, приходится за это расплачиваться — а чего еще Лия ожидала? Лично у меня было несколько мужей, может, и не высшего класса, но преступник… не представляю. Что ж, каждому свое, как говорится. Сейчас Лия совсем одна, поскольку два ее старших мальчика осваивают школу в Атланте — чтобы дома их тоже не арестовали, а младшего она на лето отвезла маме, так что полностью освободилась и придумала это путешествие. По правде сказать, устроила Лия его с одной целью — перевезти «лендровер» из Америки в Киншасу, потому что они с Анатолем составили бредовый план устроить сельскохозяйственную коммуну в южной части страны, а потом, как только станет безопасно — что, насколько я знаю, случится не раньше, чем в следующем веке, — перебраться в Анголу. Только Ангола, если хотите знать, страна полностью коммунистическая. Маме это безразлично. Ее дочь собирается переселиться в коммунистическую страну, где дороги практически полностью, от края до края, заминированы? Почему бы нет? Она со своими друзьями собрала деньги и купила в Атланте хороший «лендровер», с отремонтированным двигателем. Между прочим, для меня мамины друзья не собрали ни цента, чтобы помочь отремонтировать водопроводную систему в «Экваториале». Но кто жалуется?
Я поехала лишь потому, что незадолго до того после долгой болезни умер мой друг, и я чувствовала себя неприкаянной. Перед тем как заболел, Джеффри поговаривал о свадьбе. Он был милейшим человеком, и весьма состоятельным. Имел бизнес по организации сафари в Кении, там-то мы и познакомились, при романтичных обстоятельствах. Там же, в Найроби, Джеффри подцепил какую-то заразу, а был уже немолод. Тем не менее лучшей пары было не найти. Притом что мне в прошлом году стукнуло сорок. Радости мало, но мне не дают ни на день больше тридцати, так что кто считает? В общем, я подумала, что мы с Лией можем поделиться друг с другом своими горестями — как говорится, на миру и смерть красна, — хотя у нее-то муж по крайней мере еще жив.
План состоял в том, что Ада на пароходе прибудет в Испанию с «лендровером» и поедет на нем в Западную Африку. Ада за рулем — я не могла этого представить. Я все еще видела ее перекошенной, хотя мама писала про чудесное исцеление. Мы должны были съехаться в Сенегале и попутешествовать недели две, любуясь природой. Потом Ада улетит домой, а мы с Лией вместе доедем до Браззавиля — в целях безопасности, хотя, если вы спросите меня, я отвечу, что две женщины, путешествующие без сопровождения, подвергаются двойной опасности. Особенно такие, как мы с сестрой! Закончилось тем, что мы не разговаривали друг с другом на протяжении всего Камеруна и большей части Габона. Анатоль, только что вышедший из кутузки, встретил нас в Браззавиле, и они направились домой в Киншасу. Господи, уж как Лия обнимала его на паромной пристани и целовала у всех на виду! Потом они пошли, держась за руки, как подростки, и болтая на каком-то конголезском языке. Уверена, они делали это нарочно, чтобы я не могла участвовать в разговоре, несмотря на то, что владею тремя языками.
Прощайте, надеюсь, увидимся не скоро, вот что мне хотелось сказать. В течение последних ста миль пути Лия бурлила, как вулкан. Из Либревиля она позвонила по международной связи, чтобы убедиться, что его точно выпустят на следующий день, и после этого полетела, как пуля. Даже не потрудилась заехать посмотреть «Экваториал», хотя мы находились в половине дня пути от него! Да еще притом, что я была практически скорбящей вдовой. Никогда не прощу ей этого. Лия объяснила, что заедет только при условии, что сначала мы заберем Анатоля в Браззавиле, а потом отправимся ко мне все вместе. Мне надо было подумать. Дело ведь гораздо более деликатное, чем она представляла. У нас действует строгое правило насчет того, кого можно допускать на верхние этажи, а сто́ит нарушить его один раз — конца-краю не будет. Я была готова сделать исключение, но когда сказала об этом Лие, та сразу ответила: «Нет-нет, не беспокойся. Ты ведь должна поддерживать стандарты белого превосходства, не так ли?» — высокомерно «влезла на свою белоснежную лошадь» и нажала на