— Ты имеешь в виду отца? — спросила я. — Почему, черт возьми, ты мне ничего не сказала?
— Ждала подходящего момента, когда мы сможем спокойно поговорить, — ответила Лия.
Интересно, а что, по ее мнению, мы делали последние пять дней?
— И ты решила, что подходящий момент сейчас? — ехидно осведомилась я.
Она помолчала немного, потом по-деловому сообщила:
— Последние пять лет отец появлялся то в одной, то в другой деревне в окрестностях Лусамбо. Прошлым летом я случайно встретилась с земельным агентом, который там работал, и он сказал, что отец умер.
— Господи, я даже не знала, что он переехал, — произнесла я. — Думала, он все это время околачивался вокруг нашей старой деревни.
— Нет, как я слышала, несколько лет отец продвигался вверх по реке Касаи, нигде ни с кем особо не подружившись. В Килангу, насколько мне известно, он не возвращался. У нас с Килангой до сих пор хорошие связи. Кое-кто из наших знакомых по-прежнему там живет. Но многие умерли.
— Кого ты имеешь в виду? Какие наши знакомые?
Честно говоря, я никого не могла припомнить. Мы уехали, Аксельрут уехал. Андердауны вернулись в Бельгию, да они там и не жили.
— Почему бы нам не поговорить об этом позднее? — предложила Лия. — В этом месте и без того много покойников.
Ну, с этим спорить не приходилось. Окончание нашей оплаченной экскурсии мы провели молча, двигаясь через древние осыпающиеся залы и стараясь не смотреть на фрагменты пожелтевших костей, встроенных в стены.
— Жемчуг вместо глаз блестит[130], — в какой-то момент произнесла Ада, это было точно в ее духе.
— Глубо́ко там отец лежит[131], — подхватила Лия.
Что это была за чертовщина? Разумеется, никакого жемчуга я нигде не видела. Между этими двумя всегда существовала какая-то странная, особая связь. Даже когда видеть друг друга не могут, одна прекрасно знает, о чем говорит другая, притом что больше никто вокруг ничего понять не может. Но я не позволяю, чтобы это выбивало меня из колеи. Я достаточно взрослый человек, чтобы ни от кого не зависеть и предаваться собственным приключениям. Я представила, как иду по старинному Абомейскому дворцу в своем бюстгальтере фирмы «Мейденформ»!
В незапамятные времена я немного завидовала Аде и Лие в том, что они близнецы. Но независимо от того, как одинаково, повзрослев, они стали выглядеть и говорить, вижу, что внутренне они отличаются друг от друга, как день и ночь. И я тоже отличаюсь, совсем по-иному, как Четвертое июля от обычного дня. Вот так мы и шли: ночь, день и Четвертое июля, и, пусть ненадолго, между нами был заключен мирный договор.
Однако все рушится. Между нами это происходит всегда, рано или поздно. Мы вышли в городок, чтобы выпить чего-нибудь прохладительного, отыскали приличное место, где можно было сесть на улице, за металлическим столиком, наблюдая, как мимо носятся собаки и велосипедисты, у всех без исключения на головах была поклажа. Кроме собак, разумеется. Мы выпили пива, это было приятно. Лия продолжила свой важный доклад о захолустной деревне нашего детства, о которой, по моему мнению, лучше было бы забыть. Я ждала той части, где должно было говориться, от чего умер папа, но торопить ее было бы невежливо. Я сняла солцнезащитные очки и стала обмахиваться картой Восточной Африки.
Лия считала по пальцам: мама Мванза по-прежнему в хорошей форме. Мама и папа Нгуза тоже. Папа Боанда потерял старшую жену, но у него есть Иба. Вождь теперь — сын папы Нду. Не старший Гбенье — его из деревни выгнали.
— Тот, кто украл твоего бушбока? — уточнила Ада.
— Да. Насколько я поняла, он постоянно всех задирал. Вождь из него получился бы никудышный. В общем, вождем стал второй сын, Кенге. Его я плохо помню. Папа Нду умер от воспалившейся раны.
— Какая жалость, — усмехнулась я. — Мой несостоявшийся муж.
— Могло быть и хуже, Рахиль, — произнесла Ада.
— Хуже и было, — заявила Лия.
Этого я не поняла, о чем и сказала. Лия меня проигнорировала.
— Нельсон женат, представляете? У него две дочери и трое сыновей. Мама Ло умерла; в деревне утверждают, будто ей было сто два года, но я сомневаюсь. Папы Кувудунду тоже нет, умер, уже давно. Уважение к нему сильно пошатнулось из-за того, что… он с нами сделал.
— Ты про змею? — спросила я.
Она глубоко вздохнула, посмотрела на небо и сказала:
— Я имею в виду всё.
Мы ждали, однако Лия барабанила пальцами по столу и вела себя так, словно рассказ завершен. Но потом добавила:
— Паскаль, разумеется, мертв. Уже давно. Его убили синие шлемы на дороге возле Булунгу.
Она отвернулась, но я заметила слезы у нее в глазах! Я пыталась вспомнить, кто все эти люди.
— Паскаль твой сын?
Ада сообщила мне, что я дебилка.
— Паскаль — друг нашего детства, в память о котором мы назвали своего сына. Он погиб восемнадцать лет назад, перед рождением моего Паскаля, когда мы жили в Бикоки. Я тебе, Рахиль, этого не рассказывала, поскольку у меня возникало ощущение, что тебе это безразлично. Его убили, когда ты жила в Йоханнесбурге.
— Паскаль наш друг? — спросила я. — Тот мальчик с дырками на штанах, с кем вы бегали вместе?
Лия кивнула, продолжая смотреть на гигантские жакаранды, затенявшие улицу. Они роняли свои огромные лиловые цветы, как женщины роняют носовой платок, желая привлечь к себе внимание. Я закурила очередную сигарету. Надеялась, что двух пачек «Лаки страйкс» мне хватит на все путешествие, но, черт возьми, при таком нервном напряжении сигареты уже заканчивались, и я думала об этом с ужасом. Здесь, на улице, было полно чумазых мальчишек, они поштучно продавали сигареты якобы фирмы «Блэк хэт» и «Мистер Боунс», но те были без фильтра, имели вкус горящей смолы и начинали убивать тебя с первой затяжки. Африканский табак — малоприятная вещь.
— Итак, — наконец произнесла я, пытаясь поторопить Лию. — Дорогой старенький папа. Что случилось?
Она продолжала смотреть на улицу, по которой проходили самые разные люди. Создавалось впечатление, будто Лия кого-то ждет. Потом вздохнула, потянулась к пачке, вытряхнула одну из моих последних сигарет и прикурила.
— От этого мне становится дурно, — промолвила она.
— От чего, от курения? Или от рассказа об отце?
— И от того, и от другого. И еще от пива. Я ко всему этому не привыкла. — Лия затянулась, выдохнула дым и посмотрела на сигарету так, будто та могла ее укусить. — Слышали бы вы, как я гоняю за это своих мальчишек.
— Лия, рассказывай!
— Это… ужасно. Какое-то время отец жил у северной излучины Касаи, в районе, где выращивают кофе. По-прежнему пытался крестить детей, это я точно знаю. Финтан и Селин Фаулзы раз в несколько лет там проплывают.
— Брат Фаулз? — воскликнула я. — Ты поддерживаешь с ним связь? Ничего себе! Традиционные встречи старых друзей? И он до сих пор общается с папой?
— Они его не видели. Думаю, отец дошел до определенной точки. Он прятался от незнакомцев. Но они слышали истории о белом докторе по имени папа Прайс. По разговорам с местными у них создалось мнение, что он очень старый. Ну, то есть с длинной белой бородой.
— Отец? Не представляю его с бородой. Сколько ему было бы сейчас? Лет шестьдесят?
— Шестьдесят четыре, — ответила Ада. Несмотря на то, что теперь она разговаривала, складывалось впечатление, будто она по-прежнему вручала свои короткие записки на вырванных из блокнота листках.
— О нем повсюду ходили слухи, что он обращается в крокодила и нападает на детей.
— Вот это я легко представляю, — рассмеялась я. — Африканцы очень суеверны. Один из моих служащих клянется, будто наш шеф-повар умеет превращаться в обезьяну и крадет вещи из комнат гостей. Я в это верю!
— Все еще пытался пригнать коней на водопой[132], — заметила Ада.
— Каких коней?
— На реке действительно произошел ужасный случай. Крокодил перевернул лодку, полную детей, и они либо утонули, либо были съедены или изувечены. Все повесили на папу, ну и его без суда…
— Господи! — Я прижала ладонь к горлу. — Прямо так и повесили?
— Нет, — раздраженно, но со слезами в глазах ответила Лия, — не повесили. Сожгли.
Я видела, как тяжело Лие, и коснулась ее руки.
— Милая, я понимаю, — сказала я. — Он был нашим папочкой. Ты всегда ладила с ним лучше, чем мы. Однако он был злой, как змея. Отец заслужил то, что получил.
Она отдернула руку, вытерла слезы и высморкалась.
— Да знаю я! Люди в той деревне много раз просили его уйти, перебраться в какое-нибудь другое место, но он всегда возвращался и заявлял, что не уйдет, пока всех деревенских детей не приведет к реке и не окунет под воду. Это пугало людей до смерти. После того, что случилось на реке, они решили, что с них хватит, схватили палки и погнались за ним. Наверное, просто хотели прогнать его. Но я представляю воинственный вид отца.
— Да уж, — кивнула я. — Вероятно, он и на бегу проповедовал, меча в них огонь и серу через плечо!
— Отца окружили на старой кофейной плантации, и он вскарабкался на шаткую сторожевую вышку, оставшуюся от колониальных времен. Их там называют tours de maître, хозяйскими башнями, в старые времена надсмотрщик-бельгиец стоял на ней и наблюдал сверху, кого из сборщиков кофе в конце дня следует отстегать кнутом.
— И его сожгли?
— Они подожгли вышку. Наверняка она вспыхнула, как спичечный коробок, — дерево двадцатилетней выдержки, оставшееся от бельгийцев.
— Уверена, что до последней минуты отец проповедовал Евангелие, — произнесла я.
— Говорят, он ждал, пока не загорелся сам, а потом спрыгнул. Никто не хотел к нему прикасаться, его просто оставили там на растерзание зверям.
Я подумала, что никто из нас еще долго не сможет пить кофе! Однако момент для шуток был неподходящим. Я заказала всем еще по кружке пива «Элефант», мы долго сидели, углубившись в свои мысли. Вскоре Ада странно так посмотрела и воскликнула: