Но кто, если не я, и сколько поколений должно смениться, чтобы мы перестали быть чужими для собственных детей? Убийство Лумумбы, поддержка власти Мобуту, развязывание войны в Анголе — звучит как заговоры между мужчинами, но в действительности это предательство теми самыми мужчинами собственных детей. Это тридцать миллионов долларов (Анатоль недавно назвал мне цифру), которые Соединенные Штаты уже потратили на попытки лишить Анголу независимости. Каждый доллар достался от какого-то конкретного человека. Как это делается? Они думают об этом, как о торговой операции, наверное. Технические средства, пластиковая взрывчатка, противопехотные мины нужны, чтобы у людей была работа. Или это торговля надуманными страхами: вифлеемских домохозяек убедили, будто далекий черный коммунистический дьявол оттяпает у них часть их стильно обставленных гостиных?
Но как такое могло быть, что после нарушенного договора и отчаянной мольбы Нето о помощи только кубинцы отозвались на нее? Мы — мальчики, Анатоль и соседи — радовались, прыгали и кричали у нас во дворе, когда по радио сообщили, что в Луанду прибыли самолеты. В них прилетели учителя и медицинский персонал с коробками вакцины от оспы. Мы воображали, что они освободят Анголу и направятся по реке Конго делать прививки всем нам!
Рахиль пишет, что мне промыли мозги участники коммунистического заговора. Она совершенно права. Я полностью на стороне школьных учителей и медсестер и не испытываю лояльности по отношению к пластиковой взрывчатке. Родина, какую я назвала бы своей, не стала бы взрывать в далекой борющейся стране гидроэлектростанции и водопроводы, ставя темноту и дизентерию на службу своим идеалам, не закапывала бы мины на ангольских дорогах, по которым везут еду голодающим детям. Мы с комом в горле следили за этой войной, зная, что́ теряем. Еще одно Конго. Еще один потерянный шанс, словно поток отравленной воды катится по Африке, и от этого наши сердца сжимаются в кулак.
Поскольку больше надеяться не на что, мы надеемся на Анголу, ожидая времени, когда прошлое окажется на сносях, а будущее сузится до щели под дверью. Мы зависли на границе со всем скарбом, который мог нам понадобиться на конечном этапе судьбы. Багаж состоял из кушеток, стола и стульев, купленных в Киншасе, собрания книг по сельскому хозяйству и учебных пособий из Бикоки, моего старинного чемодана с «фамильными драгоценностями», спасенными из Киланги. Анатоль сохранил даже глобус, который я подарила ему на нашу свадьбу, — тыкву, раскрашенную мною под пение девятин монахинями. В их странной библиотеке имелся Сент-Экзюпери, но ничего мирского вроде атласа мира, так что пришлось мне работать по памяти. Позднее мои сыновья, словно ученики хироманта, пытались предугадать будущее мира по отрезкам и изгибам рек на этом глобусе, каким-то чудесным образом пережившим и влажность, и наши переезды и который остался невредим, лишь несколько несанкционированных архипелагов серой плесени появилось там и сям в океанах. Анатоль дорожил им и тем удивительным фактом, что я первая сообщила ему, какую форму имеет Земля. А теперь, когда я смотрю на глобус, стоящий у него на столе, меня оторопь берет от того, сколько всего я пропустила в свои восемнадцать лет: Каспийское море, например. Уральские горы, Балканы, Пиренеи — целые горные хребты исчезли во тьме моего невежества. Однако Конго имеет точные очертания и размеры в отличие от Европы и обеих Америк. Видимо, уже тогда я твердо решила дать Африке равный шанс.
Мы все еще те дети, какими были когда-то, с планами, которые держим в тайне даже от самих себя. Анатоль, полагаю, хочет пережить Мобуту и вернуться, когда мы сможем, стоя на земле Конго, сказать: «Мы дома», не ощущая при этом на языке привкуса позолоченных люстр и жгучей горечи голодной смерти. А я, наверное, мечтаю когда-нибудь выйти из дому без клейма «белая» и пройти по милосердной земле рядом с Руфь-Майей, не держащей на меня зла. Я никогда не перестану бороться за равноправие, верить, что жизнь станет все-таки справедливой, — как только мы очистим ее от ошибок временно введенных в заблуждение людей. Эта вера — как малярия, от нее я окончательно не избавилась, она бродит у меня в крови. Я предвкушаю, как наградой будут отмечены доброта и великодушие, и жду, что карающий меч упадет на голову зла, несмотря на годы, когда я качалась в колыбели вознагражденного зла и убитой добродетели. Как только начинаю чувствовать себя изнуренной жизнью, я вдруг вскидываюсь, будто в лихорадке, смотрю на мир и ахаю от того, сколько всего сделано в нем неправильно и как много мне нужно изменить. Наверное, я была слишком похожа на папу, чтобы хотя бы отчасти не стать такой, какой он хотел меня видеть.
Разговорная практика с моими соседями на богатом тональном языке смягчила звучание его голоса в моем восприятии. Теперь я слышу полутона, переливающиеся под поверхностью слов «правильно» и «неправильно». Мы были потрясены тем, сколько различных значений имеют слова на киконго: «бангала» — это и самое дорогое, и самое невыносимое, а также — ядоносное дерево, ядовитый сумах. Каждый раз это слово сбивало пафос проповеди отца, когда он выкрикивал: «Папа Иисус бангала!»
В прошлом, когда Рахиль из ниоткуда вытаскивала слова, чтобы обозначить ими то, что ей было нужно, а Руфь-Майя изобретала собственные, мы с Адой пытались разгадывать: как то, что ты вроде знаешь, в Африке может означать нечто совсем иное. Мучились над словом «нзоло», которое имеет столько смыслов: и горячо любимый; и белый червяк для рыболовной наживки; и особый оберег от дизентерии; и карликовая картошка. «Нзоле» означает двойную юбку, предназначенную для того, чтобы оборачивать ею сразу двоих. Вскоре я поняла, как соотносятся эти вещи. Во время свадебной церемонии муж и жена стоят рядом, плотно укутанные нзоле, оно связывает их воедино, как самых дорогих друг другу людей — нзолани. Дорогих, как первые картофелины сезона, маленькие и сладкие, словно джорджийские земляные орехи. Ценные, как самые толстые червяки, выкопанные из земли, на них ловится крупная рыба. А оберег от дизентерии, который больше всех ценят матери, содержит частичку того, что несет в себе слово «нзоло»: нужно выкопать и высушить червяка и картофелинки, связать их ниткой, выдернутой из свадебного покрывала, и дать знахарю-колдуну нганга, чтобы он благословил их огнем. Только самым лучшим, что есть в твоей жизни, ты сумеешь защитить детей — в это, по крайней мере, я свято верю. Каждого из своих орехово-коричневых детей я называла «нзолани» и чувствовала при этом во рту вкус рыбы, огня и картофеля. По-другому теперь никак нельзя.
«Все, что ты с уверенностью считаешь правильным, в ином месте может оказаться неправильным. Особенно здесь», — часто говорю я себе, когда кипячу в кухне подгузники и веду мысленный спор с отсутствующей Рахилью (что мало отличается от спора с Рахилью присутствующей). Она снова и снова напоминает мне о коммунистической угрозе. Я выхожу из кухни, чтобы вылить воду и помахать рукой соседке, которая варит арахис в старом колесном диске. Мы обе замираем при звуке приближающегося автомобиля. Это может быть черный «мерседес» синих шлемов; мобутовские посланники приезжают отобрать наш жалкий урожай, чтобы финансировать строительство очередного дворца. Неожиданно из детства всплывает мое первое косноязычное определение коммунизма, какое я дала Анатолю: они не боятся Бога и считают, что дома у всех должны быть одинаковыми.
Оттуда, где я сейчас стою, сестра, трудно постичь угрозу.
Я живу в маленьком доме, набитом мальчиками, картошкой, амулетами и научными книгами, тут хранится наше свадебное покрывало, расчлененная карта мира, старинный кожаный чемодан памяти — разрастающееся скопление прошлого, вытесняющее наше постоянно сужающееся будущее. И терпение почти на исходе. Понадобилось десять лет, и все равно это кажется чудом, но американцы проигрывают в Анголе. Их противопехотными минами по-прежнему нашпигована вся страна, каждый день они отрубают ногу или руку ребенку, и я знаю, что́ может с нами случиться, если мы поедем по этим дорогам. Однако в своих мечтах я продолжаю надеяться, тем более что в этой жизни у нас нет надежного убежища. И даже если, черт возьми, мне придется весь путь проскакать на одной ноге, я найду место, которое смогу назвать своим домом.
Книга шестая. Песнь трех отроков
Ибо праведен Ты во всем, что соделал с нами, и все дела Твои истинны и пути Твои правы, и все суды Твои истинны…
Избави нас силою чудес Твоих.
Рахиль Прайс
«Экваториал»
Я постоянно получаю комплименты по поводу своей чистой кожи, но признаюсь вам по секрету: ничто не требует бо́льших усилий, чем поддержание себя в хорошей форме.
И, черт возьми, ничто не заставляет почувствовать себя столетней старухой так, как собственное пятидесятилетие. Однако я не собиралась воткнуть свечи в торт, а потом сжечь дом. Я прожила этот день, не сказав о нем ни слова ни одной живой душе. А теперь вот закрыла бар и сижу, попыхивая любимой сигаретой «Лаки страйк» и покачивая сандалией, висящей на большом пальце ноги. Я всегда могу сказать, что это был лишь еще один обычный день, как любой другой. Тем не менее есть в нем нечто такое, что немного выбивает из колеи.
Думала ли я когда-нибудь, что закончу этим, — буду стареть тут? Никогда в жизни. Но вот я здесь. Я прошла через столько браков и почти браков, что устанешь считать, но так и не вырвалась с Черного континента. Прижилась здесь, завязла, и мне даже не хочется выбираться! На прошлой неделе пришлось поехать в Браззавиль за заказом спиртного, потому что я не могла найти водителя, который наверняка привез бы алкоголь и машину обратно в целости и сохранности, но в одном месте на пути было наводнение, и дорогу перегородили два упавших дерева. Когда наконец вернулась сюда, упала на колени и поцеловала пол в баре. Клянусь, я это сделала. Поцеловала его за то, что он все еще находился на месте, поскольку до сих пор боюсь, как бы в мое отсутствие обслуга не растащила дом по досточкам. Но пока все в порядке.