гко, как усталые бабочки. Поначалу они вообще молчат. Потом, через неделю-другую, женщины начинают говорить, очень тихо, но безостановочно, пока не завершат скорбный список мест и людей, каких потеряли. Почти все они, как я заметила, совершили замкнутый круг по жизни: сбежали из своих родных деревень в города, где напрямую столкнулись со смертью от голода, а теперь вернулись в этот маленький отдаленный форпост надежды на то, что тут они сумеют себя прокормить. Нам удается производить немного пальмового масла для продажи в Луанде, но часть его потребляется здесь же. У кооператива единственная машина — наш старый «лендровер» (проживший такую жизнь, что, умей он говорить, мог бы рассказывать собственную историю мира), но дожди начинаются в сентябре, и до апреля дороги покрыты непролазной грязью. Бо́льшую часть года мы смотрим на то, что имеем, и решаем жить дальше.
Мы находимся недалеко от границы, и окрестные жители и внешним видом, и речью так напоминают килангцев, что, когда мы впервые сюда приехали, я была ошеломлена нахлынувшими воспоминаниями детства. Мне казалось, будто вот-вот из-за угла появится кто-нибудь знакомый: мама Мванза, Нельсон, папа Боанда в красных штанах или — тут меня охватывал ужас — мой отец. Граница между Конго и Анголой — не более чем линия на карте, которой бельгийцы и португальцы разделили свои владения. Древнее Конго простиралось через всю Центральную Африку. Как государство оно пало, когда миллионы его самых здоровых граждан были проданы в рабство, однако язык и традиции сохранились. Я просыпаюсь под то же булькающее «Мботе!», врывающееся через открытое окно нашего дома. Женщины наматывают на себя и перематывают канги и выдавливают пальмовое масло в таких же хитроумных приспособлениях, какое было у мамы Ло. Часто меня посещают призраки, я слышу, например, голос Паскаля, с повышающейся интонацией произносящий: «Бето нки тутасала?»
Впрочем, это бывает нечасто. В нашей деревне мало мальчиков того возраста, в котором лазают по деревьям к птичьим гнездам, или девочек, с важным видом вышагивающих по дороге с братом или сестренкой, прилепившимися на бедре, как огромная тряпичная кукла. Я повсюду замечаю их отсутствие. Война собрала скорбный урожай главным образом детьми моложе десяти лет. Эта огромная немая пустота медленно растет в наших душах. Война оставляет невосстановимые бреши не только в дамбах и стенах, но и в более важных сущностях.
Я веду занятия по здоровому питанию, гигиене и выращиванию сои для женщин. Они почтительно называют меня мама Нгемба и игнорируют девять десятых того, о чем я им говорю. Самая сложная задача — научить людей рассчитывать на будущее: сажать цитрусовые деревья, готовить компост из отходов для удобрения. Сначала я этого не понимала: почему люди противятся тому, что очевидно, — разведению фруктовых деревьев или улучшению почвы? Потом сообразила: для того, кто живет беженцем, поверить в круговорот сельскохозяйственных циклов — все равно что обратиться в другую веру.
Я должна была догадаться, ведь свою взрослую жизнь сама провела в подобных бесконечных скитаниях, как и все в нашем кооперативе. И только теперь, после того как десять лет проработала на этой земле, осознала в полной мере, почему потерпели неудачу попытки чужаков навязать себя Африке. Здесь — не Брюссель, не Москва и не Макон, штат Джорджия. Тут либо голод, либо потоп. И ты ничему не научишь местных жителей, пока сама этого не постигнешь. Тропики опьянят тебя сладким ароматом красного жасмина и сразят змеиным укусом, не успеешь и вдоха сделать. Это шок для душ, выросших в местах с умеренным климатом, привыкших надеяться и бояться.
Португальцы, видимо, были так потрясены, что раздели кроткое Конго догола, сковали цепями в ряды и в темноте приготовили к отправке. Прокляли его за недостаток товарных культур. Европейцы не могли представить разумное общество, не способное преодолеть данную ступень, нам еще и сейчас трудно это понять. В зонах умеренного климата самое естественное — выращивать поля колышущихся зерновых. Выращивать год за годом, не опасаясь наводнений и мора, в почве, рождающей зеленые побеги, которые склоняются под косой снова и снова, — хлеб из бездонной корзины. Поэтому христиане придумали притчу о хлебах и рыбах и верили в нее, ведь их земледельцы могли полагаться на изобилие урожаев и переправлять его в процветающие города, где люди позволяли себе прожить жизнь, не замечая факта — или игнорируя его, — что из зерна рождается растение.
Здесь вы либо знаете, для чего предназначено зерно, либо умираете от голода. Джунгли не дарят изобилия, чтобы прокормить большие массы людей, и не обеспечивают праздный класс. Местные почвы — это пористая, железистая красная глина, а дожди свирепы. Расчистить участок дождевого леса, чтобы посадить на нем однолетние растения, — то же, что снять с животного сначала мех, а потом шкуру. Земля стонет. Урожай однолетних зерновых держится на честном слове и на одном крыле[139]. И даже если вам удастся собрать его, нужны дороги, чтобы его вывезти! Сто́ит один раз проехать по суше и навсегда запомнить: дорога в джунглях — сладкая, однако тщетная, неосуществимая мечта. Земля крошится и распадается. Расплывается красными промоинами, напоминающими пасть кита. Плесень и лианы затягивают мертвую землю сплошным покровом. В сущности, все просто. Центральная Африка — буйное сообщество флоры и фауны, которому удалось соблюдать равновесие на дрожащей геологической плите десять миллионов лет: если расчистить часть плиты — то она превратится в руины. Прекратишь расчистку — равновесие медленно, но восстановится. Вероятно, в долгой перспективе люди снова заживут благополучно, только если вернутся на пути древнего Конго: будут передвигаться пешком, выращивать еду для себя поблизости от жилья, под рукой, пользоваться исконными орудиями и одеждой, произведенной здесь, на месте. Чтобы жить тут, не делая абсолютно все неправильно, требуется новое сельское хозяйство, новый способ планирования, новая религия. Я — «миссионерка наоборот», как сказала бы Ада. Начинаю каждый день, коленопреклоненно молясь о том, чтобы обратиться в иную веру. Прости меня, Африка, по великой милости твоей и по множеству щедрот твоих.
Если бы я могла вернуться в прошлое и преподнести папе один-единственный дар, это было бы простое человеческое облегчение от сознания того, что ты поступал неправильно, однако сумел пережить это и измениться. Бедный отец, он был лишь одним из миллионов людей, которые так и не поняли сути. Вбил в меня веру в справедливость, а потом пропитал насквозь чувством вины, такой душевной му́ки я бы и врагу не пожелала. Но его суровый деспотичный Бог оставил меня навсегда. Я не знаю, как точно назвать то, что пробралось внутрь меня вместо него. Нечто родственное страсти брата Фаулза, наверное, он советовал мне верить во все живое, поскольку оно обновляется ежедневно и ничего не теряет при переводе. Этот Бог не являет себя какими-то особо таинственными способами. Солнце тут встает и садится точно в шесть часов. Гусеница превращается в бабочку, птица выводит потомство в лесу, а зеленое дерево вырастает от семени зеленого дерева. Порой он насылает засуху, за ней следуют ливни, и если я не держу все это в памяти постоянно, то они и не являются для меня карой. Они, можно сказать, — вознаграждение за терпеливость зерна.
Грехи моих отцов не назовешь незначительными. Однако мы продолжаем жить. Как повторяла моя мать, ничто не остается неподвижным, кроме палки, воткнутой в грязь. Я размахиваю руками днем и ночью, когда меня опять настигает горячечный сон: подо мной мили воды, я зависаю над рекой, бесконечно переплывая ее и стараясь сохранить равновесие. Мучительно хочу проснуться и вскоре просыпаюсь: в любви, с кожей, ставшей смуглой от работы под экваториальным солнцем. Я смотрю на четверых своих сыновей с кожей цвета ила у одного, суглинка у второго, дождевой тучи у третьего, глины у четвертого — тут бесконечная палитра цветов их собственных детей — и понимаю, что время полностью стирает белизну.
Ада Прайс
Атланта
— Жаба может умереть от света! — предупредила нас Эмили, выглядывая на улицу в щель между двумя полотнищами задернутой шторы.
Смерть — совместное право жаб и людей. И чего тогда расхаживать с важным видом?
Коллеги по медицинской школе обвиняли меня в цинизме, но они ничего не понимают. Я же — что дитя, оставленное в лесу под деревом. В тот день, стоя среди молодых людей в галстуках, я давала клятву Гиппократа, и волосы у меня на затылке торчали дыбом. Я ждала, что вот-вот меня поразит молния. Кто я такая, чтобы за зарплату вырывать жизнь из пасти природы каждый раз, когда есть хоть полшанса? Клятва Гиппократа, висевшая на моей шее, как стетоскоп, никогда, ни на минуту не могла себя чувствовать в безопасности. Я не способна подписать контракт, согласно которому каждому родившемуся на земле человеческому ребенку гарантировано идеальное здоровье и старость уже при рождении зажата в его маленьком кулачке.
Потеря жизни нежелательна. Аморальна? Не знаю. Наверное, это зависит от того, где ты живешь и какого рода эта смерть. Здесь, где мы настолько утопаем в недоеденных остатках белка, что суем его даже в печенье для домашних животных, стерегущих пустые кресла в наше отсутствие, где платим ворожеям и тренерам по акробатике, чтобы они помогли нам сбросить лишний вес, — да, смерть ребенка от голода аморальна. Но это лишь одно из многих мест на земле. Боюсь, мне пришлось повидать и другие.
Вместимость этого мира для человеческих существ ограничена. История поддерживает равновесие всего, в том числе больших надежд и коротких жизней. Когда Альберт Швейцер, благослови его Господь, прибыл в джунгли, у него были с собой антибактериальные препараты и недавно обретенная, но твердая уверенность в том, что ни один человек не должен умереть молодым. Он был намерен спасать каждого ребенка, полагая, что в этом случае Африка научится рожать меньше детей. Но если в течение миллиона лет местные семьи производили на свет по девять младенцев в расчете, что выживет один, они в любом случае не перестают рожать по девять. Культура — это камень, выпущенный из пращи истории и движимый энергией прошлого. Когда свободный конец пращи отпущен, камень, летящий вперед, — не планирование семьи, а маленькие твердые детские головки. Перенаселенность лишила лесного покрова три четверти поверхности Африки, запустив механизм засух, голода и вероятности исчезновения всех животных, столь обожаемых детьми и зоопарками. Борьба за ресурсы усиливается, и в погоне за ними быстро развивающиеся племена стремятся истребить друг друга. Каждая жизнь, спасенная вакцинацией или продуктовой помощью, оплачивается жизнью, потерянной от голода или войны. Бедная Африка. Ни один другой континент не испытал на себе столь эксцентричной комбинации грабежа и благодеяний со стороны иностранцев. Из сочувствия к дьяволу