— Здравия желаю всем князьям да боярам, — поклонился гость. — Благодарствую за приём и желание выслушать меня.
— Кто ты, человече? — обратился к нему брат Малуши.
— Странствующий гусляр.
— Как зовуг тебя?
— Ветер Ветрович, Гром Громович, Дождь Дождович — кличьте, как понравится.
— Что ты нам споёшь?
— Песню о любви, — и, усевшись сбоку на лавку, он провёл пальцами по струнам. — Как во Киеве во граде княжий терем высится. Княжий терем высится, в небо упирается. В том высоком терему, в горенке-светёлочке, у резного у оконца плачет красна девица. Плачет, убивается, да душой терзается, да бегут из глазынек слёзыньки горючие, слёзы драгоценные, будто скатный жемчуг. Ты не плачь, не плачь, любушка-голубушка! Вот настанет час — прилечу к тебе. Прилечу к тебе — увезу с собой: за море далёкое, да от мужа хилого, от замка калёного, из темницы проклятой. Знаю, что не любишь ты мужа окаянного, бледного да хворого, глупого да мерзкого. Знаю, что ты думаешь, будто я преставился, сгинул, перекинулся, не хожу под солнышком. Знай, моя любимая, что я жив-живёхонек, сердце моё стукает, бьётся, как воробушек. О тебе я думаю, о тебе, желанная, потерпи немножечко, скоро мы увидимся. Всё преодолею я — реки полноводные, и чащобы дикие, и моря солёные; обезглавлю Ящера, поборюсь с Мореною, Переплуту хитрому я навру с три короба. Потерпи, любимая, скоро мы обнимемся, крепко поцелуемся, больше не расстанемся. Светит солнце жаркое, светит, разгорается, так горит моя любовь — ярко, огнедышаще!
В воздухе повис последний аккорд.
— Чур меня, чур! — прошептал Добрыня. — Если б я не видел своими глазами, как великие боги приняли его в жертву, я бы мог поклясться...
Несмеяна поглядела на него испуганными глазами:
— Да? И ты так считаешь?
— Я узнал его! — крикнул княжич. — Это Милонег! Безутешный певец молчал, свесив голову в шапке-маске.
— Отвечай, незнакомец! — воевода встал. — Или я нарочно открою твоё лицо. Мы узнаем правду! Ты без этого отсюда не выйдешь.
Тот печально посмотрел на Добрыню и, ни слова не говоря, начал стягивать с головы материю.
Несмеяна ахнула и лишилась чувств. А Владимир на всякий случай спрятался под стол.
На скамье сидел действительно Милонег.
— Вы не есть пугаться, — сказала Юдифь, мягко улыбаясь. — Он не есть покойник. Он спастись тогда на реке.
Богомил и Неждана вместе с хазаркой стали воскрешать Несмеяну. Распустили ей воротник, дали выпить воды, уксусом натёрли виски. Наконец, она открыла глаза, задышала глубже.
Поборов волнение, брат Малуши подошёл к Милонегу. Убедившись, что это не призрак, воевода спросил:
— Значит, ты не умер?
— Да, случилось необъяснимое, — юноша вздохнул. — Я и сам это плохо помню. От воды верёвки ослабли... Я скользнул наверх... Не успел даже нахлебаться...
— Чудеса, да и только! Не иначе, Жеривол спас тебя каким-нибудь сильным волхвованием! Отчего же ты оказался тут, не вернулся в Киев?
Тот развёл руками:
— Побоялся гнева Святославлева. Может быть, со временем он меня простит...
Несмеяна села. Впрочем, потрясение было слишком сильным, и она пришла в себя не полностью.
— Проводите меня в одрину, — попросила она. — Ой, нехорошо мне, нехорошо...
— Не волнуйся, лапушка, — успокоил её Добрыня. — Видишь, он не мёртвый. Боги не приняли его.
— Вижу, вижу. Тошно мне, однако.
— Ну, иди, иди. Я зайду попозже.
И служанки увели Несмеяну.
— Я доплыл до берега, — пояснил Милонег, — и пошёл на север. А придя сюда, в ножки бросился к Ольге Бардовне, и она позволила в Вышгороде остаться.
— Хочешь — едем вместе? — предложил Владимир; он уже давно вылез из-под стола и смотрел на юношу весело.
— Нет, благодарю. Я хочу быть поближе к Киеву.
Воевода сжал его плечо:
— Не надейся. У НЕЁ всё идёт как надо. Привыкает, на люди выходит вместе с мужем.
— Я люблю её.
— Времечко пройдёт — всё быльём затянется.
— Я не разлюблю никогда. — Он сидел упрямый, с полоумным блеском в карих своих очах.
— Ну, гляди, гляди. Как бы не раскаяться...
Ночью Добрыня заглянул к Несмеяне. Та лежала бледная; в плошке с маслом плавая фитилёк, пламя его мерцало, и по стенам клети двигались ужасные тени. Губы Несмеяны дрожали.
— Ты разлюбишь меня, Добрынюшка? — с болью в голосе спросила она.
— Успокойся, не разлюблю. Завтра встанешь бодрая, и поедем в Новгород.
— А не бросишь меня, не отправишь в Киев?
— Нет, не брошу, можешь быть уверена.
— Поклянись, пожалуй.
— В чём поклясться, не понимаю?
— Что теперь не пойдёшь к наложнице.
Воевода слегка насупился, но потом сказал утвердительно:
— Да, клянусь.
— Чем клянёшься?
— Жизнью княжича.
— Хорошо, поверю.
Он поцеловал её в лоб и вышел.
...Утром Несмеяну посетил Соловей, расспросил боярыню о её самочувствии, веко оттянул, поглядел язык, сделал пассы рядом с головой, ухо приложил к животу. Снова сделал пассы. Сел, задумался.
— Мне сдаётся, — проговорил, — что зачала ты дитятко. Срок, наверное, слишком невелик, и поэтому утверждать не берусь наверняка. Но такое предположение у меня имеется.
— Да неужто?! — Несмеяна села и едва не расплакалась от восторга. — Можно сказать Добрыне?
— Погоди чуток. Вот приедем в Новгород, посмотрю опять. Подтвердится если — скажешь обязательно.
А Добрыня умылся, вышел на крыльцо, посмотрел на Днепр. Холодок залез ему под рубаху, лёгкие заполнил, голову прочистил. Богатырь вдохнул утреннюю свежесть, ощутил приятность, словно выпил родниковой воды, и сказал подручному:
— Нынче едем. Собирай людей. И ладьи готовь.
Провожать гостей весь, наверное, Вышгород высыпал. Стар и млад глазел на княгиню Ольгу, вышедшую в дорогих одеяниях, круглой шапке с меховой оторочкой, опираясь на посох. Шла Юдифь с малыми ребятами. Рядом с ними — Неждана в простеньком платочке. Утирала слёзы.
— Что ты, девонька, — говорил ей отец. — Кончится зима, в Новгороде освоимся, приготовим палаты для тебя и Юдифи, и тогда уж приедете. Ты сама подумай: как могу я ребят сейчас брать в дорогу? А к весне они подрастут, будет не опасно.
— Не бери ребят, — умоляла девочка, — а меня возьми. Ну, пожалуйста, тятенька, мне так скучно здесь...
— Ничего, Нежданушка, солнышко, голубушка. Я тебе гостинцев пришлю с оказией. Напишу письмо. Не заметишь, как времечко пройдёт.
Начали прощаться. Воевода обнял подошедшего Милонега, хлопнул по спине и спросил:
— Ну, в последний раз: может, с нами двинешься?
— Нет, останусь.
— Что ж, бывай здоров.
Ольга Бардовна махала платочком. Вёсельные лопасти погрузились в воду, начали грести, паруса с трезубцем выгнулись от ветра, и ладьи, оказавшись в фарватере, заскользили на север.
— Дай им Бог! — сказала княгиня.
Константинополь, осень 968 года
Возвращение василевса Никифора Фоки из похода было скромным. Он не смог разбить сарацин, ускользнувших от него в последний момент и укрывшихся в Сирии, не привёз богатств и дешёвых рабочих рук. Настроение его было мрачным. Он подозревал Феофано. Перестал с ней общаться, истово молился и подумывал о ссылке жены и её детей в монастырь на какой-нибудь дальний остров.
Подъезжая к столице, василевс распорядился триумфального шествия по городу не устраивать. Торжества прошли на константинопольском ипподроме. На кафизме — царской трибуне — сам Никифор Фока сидел — в золотой диадеме, сплошь усыпанной большими рубинами, красной паволоке и такого же цвета сапогах, а в руках сжимал скипетр и державу. Рядом с ним была Феофано: тоже в диадеме, но украшенной крупным жемчугом, на плечах — многоцветная мантия, золотом расшитая, платье узкое, элегантное; и лицо расписано ярким гримом; в правой руке — пальмовая ветвь из золота.
Малолетние императоры восседали тут же. Сбоку раболепно улыбался евнух Василий. Разумеется, привели под белы рученьки патриарха; плохо видя и плохо слыша, Полиевкт то и дело спрашивал: «Кто это? Что там происходит?» На других трибунах находились военачальники и почётные граждане, должностные лица империи, представители других государств. Много было и простых горожан, только не женщин и рабов.
Праздник начался торжественной песней. Стоя, все исполнили гимн Иисусу Христу за Его покровительство в нелёгком походе. Стройными рядами мимо кафизмы прошествовали войска. Бросили к ногам василевса неприятельские знамёна и бунчуки. Провели закованных в цепи пленных. Подтащили к Никифору Фоке схваченного в одной из битв генерала из палестинцев; василевс поставил на обритый затылок мусульманина ногу в алом своём сапоге. На довольно скромной повозке провезли захваченные сокровища. Снова спели гимн. И на этом свернули праздник; а тем более, начался мелкий дождь, дул холодный ветер, и вообще было по-осеннему грустно.
Как обычно, василевс отправился в церковь Пресвятой Богородицы, что на Форуме, где прислужники-евнухи сняли с него торжественные наряды и надели обычные — повседневные тунику и хламиду. На коне Никифор Фока проследовал во дворец Вуколеон. Патриарха на традиционном его осле отвезли в патриаршие палаты. Пленников распихали в тюрьмы. Граждане, обсуждая праздник, шли по улицам кто куда.
А в священных палатах Вуколеона евнух Василий говорил Никифору.
— Ваше величество, дипломатия Романии победила. Святослав ускакал восвояси, и болгарские войска бьют успешно русских. Князь оставил несколько тысяч воинов во главе со Сфенеклом... или же Сфенельклом? Бог их разберёт, этих варваров. Но болгарский царь просит подкреплений. Он боится возвращения Святослава. Да и Калокир, изменивший нам, тоже чрезвычайно опасен.
— Что ты предлагаешь? — василевс поднял мутные глаза; он уже успел пропустить несколько бокалов, но вино вместо облегчения принесло ему чувство отвращения ко всему.