— Не клянись, Свенельдич. Клятвы не п-помогут. Ты мне больше не воевода. Уезжай из Киева к уличам, где имеешь вотчину. Кровью твоей м-мараться — у меня мочи нет.
Беззаботный чижик засвистел у себя на жёрдочке. Лют пришёл в себя и сказал с презрением:
— Не тебе меня смещать, Ярополче. Святославом поставлен — он меня и выдворить волен. Но не ты. Понял, недоумок? А начнёшь бузить — всем покажу письмо Милонега к твоей жене. Все узнают, что ты рогат. Лучше уж сиди и помалкивай. Ничего не видел, ничего не знаешь. Учти! — и, стуча сапогами по половицам, вышел.
Князь, шатаясь, присел на одр. И заплакал горько.
А гречанка, тоже вся в слезах, подползла к нему на коленях. Сжав молитвенно руки, попросила мужа:
— Не кручинься, княже... Ты хороший, добрый... Не хотеть... не хотела с тебя обидеть... Это он, это Лют проклятый... — И она разрыдалась в голос.
— Б-бедная моя Настенька, — он склонился над ней, поднял её с колен, усадил с собой и за плечи обнял. — Я тебя не виню. Знаю, что другие над тобой поглумились... Силы небесные, светлые, что за жизнь у меня т-такая? Каждый норовит обмануть...
— Хочешь обратиться к отцу Григорию — он тебя крестить? Мы тогда венчаемся, как положено, и душа быть совсем спокойна? Именем Иисус Христос?
Он прижался к ней:
— Нет, моя любимая. В Киеве меня не п-поймут. И в особенности — отец. Я страшусь его гнева. Может быть, потом, через много лет...
Так они сидели, оплетённые неудачами, два ребёнка, в сущности: князю восемнадцать, а княгине — пятнадцать. Жертвы обстоятельств. Две несчастные жизни, брошенные в жестокую мельницу Истории.
В клетке, не осознавая своего заточения, прыгал чижик.
Великая Преслава, лето 970 года
У кормилицы Марии было трое детей от законного брака — сыновья Иван и Андрей, дочь Гликерья и ребёнок царя Петра — дочь София. Муж Марии, царский дружинник Стефан, был убит в русско-болгарскую кампанию 967 года под Доростолом. А когда умерла царица. Пётр стал захаживать к кормилице долгими зимними преславскими вечерами. Та была женщина дородная и невозмутимая, олицетворявшая собой плодородие. А царевичи и царевны, вскормленные ею, были для Марии как родные дети. И они относились к ней с нежностью и любовью, а с молочными братьями дружили. Царь Борис был ровесник Ивана, и они часто выезжали покататься верхом по окрестностям города. Их сопровождали дружинники, но мальчишки то и дело отрывались от слуг, прятались, дурачились. Это была игра, и обоим она доставляла радость Как-то, убежав от охраны, два подростка сидели на берегу и болтали о разных разностях. Царь Борис забавлялся тем, что швырял в воду камешки, а Иван строгал ветку ножичком, вырезая деревянный кинжал.
— А красивый Константинополь? — спрашивал царя сын Марии.
— Да, очень! — отвечал Борис. — Храм Святой Софии — не чета преславскому Купол такой громадный — входишь, и как будто до небес достаёшь рукой. По стенам — мозаика разноцветная. Зажигаешь свечку — стены начинают блестеть, загораются золотом, пурпуром, синевой... А Священные палаты во дворце императоров — это просто чудо. Перед троном, на ветках золотых деревьев — золотые птицы. На полу сидят золотые львы. Птицы могут двигаться и чирикать, львы — рычать, открывая пасти. А сидящий на троне император может вверх и вниз подниматься и опускаться — по желанию своему. Прямо цепенеешь от изумления.
— Да, отлично, — соглашался Иван. — А дома в городе высокие?
— Есть высокие, есть и низкие. Город-то большой. Тысяч сто, наверное, в нём живёт.
— Ну уж — сто!
— Ну, немного меньше. Речи всей Европы, Азии и Африки услышишь на улице. А особенно — на невольничьем рынке: эфиопы и сарацины, угры, хазары, персы... А библиотека при Константинопольском университете! Столько свитков и книг по различным наукам — философии, астрономии, медицине и математике — не перечитать за целую жизнь!.. Там я видел самого Льва Философа — знаменитого магистра!
— Повезло же тебе, Борис...
Мальчик бросил камень, задумавшись. А потом сказал:
— Повезло, да не очень: если б не смерть отца, я бы овладел многими премудростями... Как ты думаешь, его отравили?
— Мама говорит, что действительно он подавился косточкой от финика.
— Страшная, нелепая смерть! Он, должно быть, страдал, несчастный... Не могу представить его в гробу...
— Но, с другой стороны, — продолжал Иван, — сдать Преславу русским было бы для его величества хуже гибели.
Царь скривился:
— Ну, подумаешь — русские! Даром что язычники, а такие же люди. Со Свенельдом у меня прекрасные отношения. Он, конечно, злой, но меня не трогает. Князя Святослава боится.
— Как ты думаешь, Святослав захватит Константинополь?
— Думаю, что вряд ли. Варда Склер прибыл очень кстати. Он талантливый полководец. И со смертью Никифора ситуация, конечно, улучшилась.
— С кем Болгарии надо быть — с греками в союзе или с русскими?
— Надо с сыновьями Николы объединиться и создать единое Болгарское царство.
— Разве это реально?
— Если захочет Бог...
Но события изменились круто: с юга прискакал взволнованный Калокир с вестью о разгроме Святослава во Фракии. Печенеги в составе русского войска побежали первыми, Варда Склер с евнухом Петром овладел Аркадиополем и идёт на Пловдив. Князь, безумствуя, посадил на кол триста печенегов, в том числе и их командира — родственника хана Кирея.
— Он сошёл с ума, — покачал головой Свенельд. — Куря будет мстить. Из союзника превратится в недруга.
— Не до хана теперь, — продолжал патрикий. — Разберёмся позже. Святослав приказал поменяться с тобой местами: мне сидеть в Преславе, а тебе с дружиной в десять тысяч воинов двигаться к нему для поддержки.
Воевода ничего не ответил: он не доверял Калокиру, более того — мысленно считал византийца мелким авантюристом; если бы не миссия Калокира в Киев, Святослав не пошёл бы в Болгарию, а продолжил бы завоевания на востоке, укрепил бы свои позиции на Волге, Каме, Северном Кавказе, в Крыму. А теперь Балканская война неизвестно чем кончится. Треть людей потеряли, и Царьграда, видно, уже не взять. Святослав — не Игорь, вынудивший греков согласиться на мирный договор.
Игорь был глупее, но твёрже. Святослава захлёстывают эмоции. Это гибельная черта для политика.
— Волю князя надобно исполнять, — сухо сказал Свенельд. — Для поддержки — так для поддержки. Десять тысяч — так десять тысяч. Завтра же выступлю. Отсыпайся и отдыхай.
Новгород, лето 970 года
Подкрепление Олафа прибыло своевременно: Угоняй и Лобан не рискнули выступить против викингов. Более того, пустили слух, будто бы Добрыня сам подхлёстывал вражду, собирается с помощью варягов упразднить новгородскую вольницу и установить единоличную власть. Было созвано экстренное вече. Юный князь на нём не присутствовал (вече, по желанию, могло его пригласить, но не захотело). А зато Добрыня произнёс пламенную речь, обвинив тысяцкого в раздорах, а Лобана — в убийстве Порея.
— Граждане Великого Новгорода! — говорил посадник. — Угоняй и его старший сын подстрекали нас к братоубийственной бойне. Было бы достаточно малой искорки, дабы разгорелся пожар. Мы бы перебили друг друга, разорили город, стали бы посмешищем для своих соседей. Да, пришлось вызвать чужеземцев. Но иного выхода не было. Силу и коварство можно подавить только грубой силой. А варяги не хотят уничтожить вече. Также, как и я. Вы меня избрали — я несу ответственность. Сделал всё возможное, чтобы удержать город от войны. Вы теперь решайте, прав я был или виноват.
Рог и Бочка поддержали Добрыню. Рассказали о том, как Лобан с отцом баламутил Торговую сторону, с помощью повольников шастал по ночным улицам, убивал и грабил купцов. А потом публично обвинял посадника в неумении навести порядок.
— Ложь! — кричал Лобан. — Где видки и послухи, что мои люди убивали и грабили? Приведите свидетелей! Учините свод, докажите мою вину! Раз не можете, то молчите!
Угоняй выступил тактичнее. Он сказал, как бы даже нехотя:
— Станем рассуждать здраво... Киевские гости правят нами скоро двадцать месяцев... Стало ли от этого лучше в городе? Снизились ли цены на торжище? Нет. Если раньше бочка мёду стоила шесть ногат, то теперь уже восемь. Обнаглели ростовщики: меньше трети в рез уже не берут. А весцы и мытники просто начали грабить уже в открытую... Что ж, оставим это. Поглядим на городское хозяйство. Мостовые чинятся от случая к случаю. Стало опасно ездить по улицам: колесо телеги может застрять в щели, а телега перевернуться. Грязь не убирается, выгребные ямы заполнены до отказа... Вот народ и бушует... Чем же занят в это время Добрыня? Ремонтирует княжеский дворец и расписывает палаты, пригласив из Киева греческих маляров. Не на наши ли с вами гривны, предназначенные для города? Надо продолжать? Думаю, что достаточно. Каждый знает сам. И поэтому пусть решит: сколько ещё терпеть киевских захватчиков? Не пора ли уже сместить лиходеев и лихоимцев, сильных только поддержкой чужого войска? Это дело чести и совести настоящего новгородца!
Вече зашумело, заведённое сказанным.
Богомил поднял руку:
— Я хочу сказать...
Люди обернулись к нему.
— Я не буду отрицать очевидное, — начал волхв. — Грязи много, лихоимства не меньше — правильно, конечно. Но не может же сам посадник ремонтировать мостовые и следить за уровнем нечистот в ваших ямах! Для чего тогда концевые, уличанские старосты? Как известно, каждый отвечает за свой участок. Если на Плотницком конце щели в мостовых, виноват не Добрыня, а Лобан! Или я не прав?
— Прав, прав! — загудело вече.
— Мытники, весовщики... Это бич. Надо установить единый налог и пресечь тем самым самодурство. Скажем, четверть стоимости товара — пошлина. А из этой пошлины треть идёт в казну, треть — весовщику, ну а треть, естественно, мытнику. Пусть Добрыня издаст указ. Возражений не будет, думаю.