Князь привлёк его к себе, голову склонил на плечо, стиснул по-отечески:
— Ну, прости-прощай, Милонеже. На тебя надеюсь. Если не поможешь — больше не увидимся. Пусть Перун тебя сохранит. Или твой Иисус. Это всё равно.
На глазах у юноши выступили слёзы:
— Княже, я молюсь за тебя.
— Христианскому Богу? — усмехнулся тот. — Зря стараться будешь. Я в него не верил, он меня не помилует. Грешен, Савва, грешен! Мать-покойница меня умоляла: покрестись, покрестись, сыночек. Но стоял на своём, думал, что дружина меня не поймёт. Уповал не на Бога, но на собственную удачу. Может быть, и зря...
— Время есть ещё. Мы достанем священника, он тебя окрестит.
— Поздно, Милонеже-Савва... Как у вас, у христиан, часто говорят? «Рад бы в рай, да грехи не пускают». Жил с Перуном в сердце, с именем его и умру. А теперь ступай. Дорог каждый час.
Савва-Милонег сделал шаг назад, осенил князя крестным знамением и проговорил:
— Отпусти ему, Господи, бо не ведал он, что творил.
Поклонился и вышел из палаты.
Святослав сел на лавку, локти положил на колени, пальцы переплёл. Вспомнил Ольгу, споры с матерью насчёт христианства и сожжённые церкви — в Киеве, Пловдиве и Переяславце. Тяжело вздохнул и, зажмурившись крепко, тихо произнёс:
— Господи, прости!..
Новгород, осень 971 года
Сын Добрыни и Несмеяны Любомир угасал прямо на глазах. Вслед за почесухой начались простуды, мальчик задыхался, спать не мог лёжа (начинала идти мокрота), плакал, плохо ел. Волхв, наблюдая его, так сказал Добрыне:
— Я советую вам одно: увезти Любомира отсюда. Полагаю, что действуют на него губительно наша вода и пища. Может быть, в Чернигове или Киеве он ещё поправится. Здесь помочь ему уже не смогу.
У посадника состоялся разговор с Несмеяной, и она стала готовиться в дорогу.
В это время в Новгород пожаловал Вавула Налимыч. И отдал письмо от Нежданы. Прочитал бересту Нискинич и. почувствовав слабость в ногах, должен был сесть на лавку — так ему сделалось отвратно. Он представил себе Юдифь — как проклятый Лют принуждал её и уламывал, как она лежала потом — обесчещенная, поруганная, как от этого тронулась умом... «Горемычная ты моя, — прошептал посадник. — Сколько выпало тебе в этой жизни!» Повздыхав, позвал гридя Мизяка, по прозвищу Волчий Хвост.
Тот явился — сильный, молодой, нижняя челюсть выступает за верхнюю, а в глазах — наглость и бесстрашие.
— Звал, Добрыня Малевич?
— Да. Садись, Угоняевич, дело есть, — и оценивающе посмотрел на него: «Сдюжит ли? Совершит ли как следует или сдрейфит? Нет, я думаю, не обманет, выполнит». И проговорил:
— Служишь у меня скоро год, и не помню случая, чтобы мне пришлось тебя укорить за непослушание и расхлябанность. Молодец, Мизяк. Я тобой доволен. И надеюсь, новое моё поручение ты исполнишь с честью.
— Рад стараться, господин посадник.
— Доверяю тебе всё моё сокровище: сына Любомира и жену Несмеяну. Выбери себе пятерых мечников проворных, будешь им начальником. Вшестером вы отправитесь охранять повозку, где поедут мои родные. Привезёшь их в Чернигов-град, сдашь отцу Несмеяны — Претичу.
— Будет сделано, — улыбнулся гридь, — можешь не тревожиться.
— Погоди, Мизяк, это ещё не всё. По пути назад вы заедете в Вышгород и возьмёте там грех моих детей — девочек Неждану с Миленой, мальчика Савинко. Вместе с заболевшей хазаркой Юдифью. И доставите их сюда. Отвечаешь за всех головой. Помни, что твоя семья у меня под боком. Если что случится — шкуру с них сдеру, с брата или матери. Не взыщи.
— Сделаю всё как следует, — посерьёзнел тот. — Упрекнуть меня будет не в чем.
Уезжали под конец сентября. Маленький обоз был составлен из трёх кибиток: головная — с пожитками (сундуки с тёплой одеждой и подарками черниговцам); средняя — ребёнок и мать, а при них — деньги, драгоценности и лекарства; и последняя — нянька, стряпка и провиант. Трое возчиков восседали на передках. А охрана во главе с Мизяком так располагалась: двое справа, двое слева, и по одному спереди и сзади. Расставание было грустным. Несмеяна поцеловалась с маленьким Владимиром, волхвом Богомилом, подарила Живе гривну, обнялась с Добрыней.
— Сына береги, — наказал посадник.
Та, ещё не сняв руки с мужнего плеча, посмотрела на него — пристально, внимательно. Вышитый платок стягивал её узкое лицо; тёмные круги под глазами выступили явственней, губы были сжаты по-стариковски. Чёрные зрачки впитывали энергию мужа.
— Коли не увидимся больше, то прости, Добрыня, за всё, — просто сказала женщина. — Норов у меня, конечно, крутой, но любила я тебя от чистого сердца.
— Что ты, Несмеянушка! Будто расстаёмся с тобой навек! — засмущался он.
— Жизнь покажет... Поцелуй меня хоть в последний раз.
Брат Малуши наклонил голову жены и скользнул губами по её виску.
— Как покойницу, — оценила та. — Что ж, насильно милой не будешь...
Любомир сидел на краю возка, свесив ноги вниз. Щурился от рыжего солнца, хныкал, куксился. Пятнышки-экземы были у него на щеках и лбу.
— До свидания, Любомирушка! — произнёс Владимир.
Мальчик посмотрел на двоюродного брата глупыми глазами больного ребёнка, ничего не ответив.
Подошёл Добрыня, поднял сына на руки, крепко сжал слабенькое тельце, гладил по спине:
— Не хворай, сынок. И расти большой. Станешь воеводой — вместе соберёмся в поход, отгонять степняков от Святой Руси.
Любомира водрузили на колени к матери. Соловей произнёс заклинание:
— Ветры буйные, разгоните тучи и откройте солнце над главою путников! Да пребудет всегда над ними небо ясное, а под ними — дорога гладкая! Прочь летите, навьи! Охрани их, Попутник! От бугров и колдобин да от сломанных колёс, от разбойников-неприятелей, от зверей свирепых, от студёных рек! Пусть доедут они до Чернигова в полном здравии. И восславят вседержавного Рода вместе со Стрибогом, Сварожичем и Дажбогом! И да будет так! Отправляйтесь, милые...
Шустрые придверочники отворили ворота детинца. Выехал Мизяк на караковом жеребце, а за ним тронулись повозки, охраняемые бравыми гридями. Несмеяна всё смотрела на мужа, словно не могла оторваться. На руках её нюнил Любомир. Вот последняя кибитка прогремела по брёвнам. И ворота закрылись за всадником-замыкающим.
Тут, откуда ни возьмись, подплыла Верхослава. И сказала, хитро прищурившись:
— Сплавил жёнку? Думаешь, теперь дам своё согласие?
— Да пошла ты! — огрызнулся Добрыня. — Тоже мне, княгиня! — А когда уходил, добавил: — Я горел, да перегорел, понятно?
— Ничего, — ответила Верхослава. — Мы опять зажжём, вспыхнешь пуще прежнего!..
Но не до любви оказалось вскоре. Выступая на вече, брат Малуши объявил, что, с согласия Богомила, он намерен реформировать пантеон богов. Дескать, по Руси молятся Перуну да ещё Велесу, а у нас на Волхове — старые порядки. Надо воздвигать новых идолов, заменяя старых.
Что тут началось! Угоняй и Лобан начали кричать о предательстве. Даже Бочка и Рог высказались против. А к проникновенному слову Соловья мало кто прислушался.
— Ставь своего Перуна где хочешь! — разглагольствовал Угоняй. — Но холма Славно не трожь. Сунешься — убьём. Говорю при всех.
— У тебя Велес рядом стоит с детинцем, где Велесова улица, — что ещё тебе надобно, посадник? — вторил ему Лобан. — Или цель у тебя другая — перессорить всех, смуту заварить, а потом призвать дружину — или киевскую, или же варяжскую, уничтожить вече?
Ухватившись за слова Угоняя, Богомил предложил водрузить Перуна в рощице за городом — там, где из Ильменя начинается Волхов. Эта идея неожиданно всем понравилась, и её поддержало большинство. Расходились с веча в хорошем настроении.
По заказу Добрыни и под наблюдением Богомила лучшие новгородские плотники выбрали в лесу мощный крепкий дуб и, срубив, обработав, очистив, высушив, стали вырезать из него кумира. Получился Перун суровый: брови сдвинуты, губы сжаты, длинные усы, а в руках кресало — он из кремня высекал молнию-огонь. В роще утрамбовали круглую площадку (по диаметру — ровно 10 саженей), в центре поставили Перуна, а вокруг него, по черте площадки, сделали основания для восьми костров: север, юг, запад, восток — и четыре промежуточных.
Праздник открытия святилища провели накануне родительской субботы (26 октября). В жертву принесли чалого коня (светлого, с чёрными гривой и хвостом). Накануне его кормили белым хлебом три дня. Голову обмазали мёдом, в гриву заплели ярко-красные ленты. В полночь коню на шею привязали два солидных жернова и под звуки музыки утопили в Волхове. Не успела жертва скрыться под водой, как вокруг Перуна запылали костры. Их теперь полагалось поддерживать постоянно. Если пламя гасло по вине одного из служителей (младших помощников Богомила — причт), то несчастного предписывалось казнить. Культ Перуна был намного жёстче культа Рода. Бог войны Перун мог ассоциироваться с римским Марсом. Впрочем, и с Юпитером тоже — громовержцем и огнеметателем, беспощадным тираном, сила гнева которого не имела границ.
А в родительскую субботу поминали усопших. Князь Владимир вместе с мамкой Живой собирались поставить блюда из зёрен и мяса в домовину к Асмуду. По обычаю, мёртвого наставника сожгли, кости перетёрли, ссыпали прах в глиняную урну и поставили на кладбище-жальнике на столб, в небольшую избушку-домовину без одной стены. Через это отверстие полагалось приносить покойнику пищу — в марте на Радуницу, в октябре на родительскую субботу. (Как легко догадаться, этот столб с домовиной превратился у нас в фольклоре в знаменитую избушку на курьих ножках, обиталище Бабы-Яги — Костяной Ноги, Лиха Одноглазого — олицетворения смерти.) Мальчик любил старого наставника, тяжело переживал его гибель. Убеждал Добрыню учинить строгий суд над людьми Лобана, по вине которых Асмуд получил смертельную травму. Но Добрыня не хотел лишний раз обострять отношения с Угоняем и назначил штраф — восемь гривен с каждого. Инцидент был исчерпан мирно. Не успели однако Жива и Владимир собраться на жальник, как примчался посыльный от Богомила. И принёс тревожную новость: потерялась Вожена, младшая сестрёнка Божаты. Вышла за ворота и пропала.