— Нет, не очень. Я надеялся, что на нас обрушится какой-нибудь шторм, поломает мачты, разорвёт паруса и наделает массу бед.
— Вот, извольте видеть, — фыркнула Агнесса. — Это не ребёнок, а какой-то разбойник. С ним ещё наплачемся.
До Преславы-Иоаннополя ехали не больше восьми часов. В городе высоких гостей встретила болгарская знать, патриарх Дамиан, присланный Константинополем, и стратопедарх Пётр Фока, находившийся в распоряжении Калокира. И хотя последствия прошлогоднего штурма всё ещё бросались в глаза — не везде восстановленными домами, чернотой обгорелых мостовых, — в целом бывшая столица выглядела пристойно: золочёные купола церквей, пышные сады, белые дворцы. Впрочем, здесь не чувствовалось налёта античности, характерного Херсонесу; здания попроще, а толпа на торжище покрикливее. Встретить на улочке Преславы кур и уток, а порой и свинью, лежащую в луже, было делом обычным; власти Херсонеса с этим боролись, живность в городе не бродила, разве что собаки, да и то нечасто. В общем, у Агнессы после первого впечатления от города выражение губ сделалось ещё амбициознее. Не понравились ей и встречавшие их бояре — суетливые и подобострастные. Патриарх Дамиан показался злым — плоское лицо и бородка клинышком; евнух Пётр — просто отвратительным, с мокрой нижней губой и вторым подбородком. «Господи, куда я приехала?» — думала Агнесса, наблюдая своё окружение.
Вскоре жизнь во дворце подчинилась желаниям и взглядам Агнессы. Гордая гречанка завела всё по-своему: начиная от мебели и убранства комнат и кончая слугами (многих она выставила за дверь, а других набрала, выписала из Константинополя). Неуёмная энергия клокотала в ней: женщина следила за уроками Льва, за приготовлением блюд, за покупками на базаре и одеждой своих домашних. Не прошло и месяца, как Агнесса давала указания Калокиру — о политике в отношении местного населения, патриарху Дамиану — о сюжетах проповедей с амвона, евнуху Петру — о необходимости крепить дисциплину подчинённого ему войска. Калокир вначале внутренне смеялся, но потом стал прислушиваться к советам — многие из них оказались дельными. Лишь один вопрос вызвал в нём протест — относительно кормилицы Марии.
— Что здесь делает эта клуша? — как-то раз пришла к мужу благоверная. — Да ещё с выводком детей?
— Ты же знаешь: я остался жив только благодаря её помощи.
— Ну и что? Награди и вышли куда-нибудь. Я даю Марии три дня на сборы. В понедельник её не должно быть во дворце.
— Ну, к чему такие условия? Женщина она скромная, работящая. Хорошо готовит. Между прочим, дочка Софья у неё — от царя Петра.
— Знаю, слышала. Ну и что такого? Ведь не от тебя же. Или ты с Марией тоже предавался любовным утехам — вдалеке от родной семьи? Ты единственным способом можешь доказать мне свою незаинтересованность в этой бабе — выгнать её отсюда.
— Милая, ты жестока.
— А, пасуешь? Значит, что-то было?
— Ладно, ладно, — пробубнил Калокир. — Сделаю, как ты хочешь.
Он пришёл в комнату к кормилице и, стараясь не смотреть ей в глаза, начал говорить:
— Видишь ли, моя жена до крайности подозрительна и ревнива. Наша связь может быть раскрыта. Я в тревоге, Мария.
— Значит, мне покинуть дворец? — коротко спросила она.
— Видимо, придётся. — Оглянувшись на дверь, он достал из-за пазухи золотой браслет, весь усыпанный изумрудами, и сказал вполголоса: — На, держи скорей. Выгодно продашь — купишь дом и сад. А на те подарки, что дарил тебе раньше, ты, я думаю, проживёшь безбедно.
Мать Софии тихо загрустила. Перешла на «вы»:
— Благодарна вам, ваша светлость, за оказанную честь и дарованную милость...
— Ну, не надо, не надо, — приласкал женщину патрикий, — мы должны расстаться друзьями. — Он скользнул рукой по её груди — мягкой, пышной, закатил глаза и вздохнул со звуком: — О-о, Мария!.. Всё, прощай. Ты поселишься тут, в Иоаннополе?
— Нет, поеду, наверное, в Доростол. Там родня мужа — если что, помогут... Просьбу можно, ваша светлость?
— Да, пожалуйста, слушаю тебя.
— Разрешите Ивану оставаться привратником, а Андрею — конюхом. Лучшего места мне для них не найти. Я поеду в Доростол с девочками — Гликерьей и Софьей. Так спокойнее.
— Будь по-твоему. Я скажу Агнессе. Думаю, жена согласится.
У кормилицы чуть не сорвалось с языка острое словцо, но она сдержалась.
И хотя Агнесса закатила истерику, Калокир проявил неожиданную твёрдость, так что херсонеска волей-неволей уступила позиции.
Тут пришло известие о гибели Святослава. У наместника испортилось настроение: всё же он столько лет действовал бок о бок с князем, связывал надежды с его победами и вообще вовлёк в Балканскую авантюру Между тем Дамиана и Петра эта новость воспламенила.
— Что ж, теперь последняя опасность с севера исчезла, — радовался евнух. — Только Святослав мог собрать новые войска и вновь обрушиться на Болгарию. Дети его малы и слабы. Их бояться нечего.
— Надо воспользоваться случаем, чтобы подчинить себе Русь, — говорил патриарх. — Путь единственный — через христианство. При безбожнике Святославе не было надежд. Он и мазь свою, христианку, не слушал. Помню её приезд к Константину Багрянородному — яркая особа. У покойного императора слюнки потекли. Он до женского пола был большой охотник...
— Ну а кто из русских князей мог бы взять на себя инициативу? — поддержал идею о христианизации стратопедарх. — Может быть, Свенельд?
— Нет, варяг — закоренелый язычник, — отозвался присутствовавший при их разговоре Калокир. — А детей Святослава я не знаю. Но, наверное, можно повлиять на старшего, Ярополка, через дочь Иоанна от Феофано — его жену.
— Очень здравая мысль, — согласился святой отец. — Я могу послать двух монахов — под предлогом передачи православной литературы христианской общине в Киеве и с подробными инструкциями относительно этой девочки.
— Надо ли согласовывать наши действия со столицей? — озаботился Пётр.
— А зачем? Если миссия потерпит фиаско, то никто ничего и не узнает. Если нам фортуна поможет, то в Константинополе будут только рады, — рассудил наместник; он задумался, а потом добавил: — Новая провинция великой империи — Русь. Потрясающие богатства... Кто введёт христианство на Руси, тот войдёт в историю.
— Вот и будем стараться, — весело захрюкал скопец.
Ракома, лето 972 года
Княжье сельцо находилось в трёх часах езды от Нового города, на реке Мете. Чистая вода с косяками рыбок, утки в камышах, исполинские сосны у крутого жёлтого берега, из которого вырывались на свет толстые корявые корни, запахи грибов, хвои, ландышей, паутина, горящая серебристыми нитями на солнце, звон мохнатых пчёл, комары на закате, сладкая колодезная вода, от которой ломит зубы, — вот эскиз этой райской местности. Прочные добротные срубы, как боровики, из земли торчали прямо в лесу. Тут обычно жило несколько семей, промышлявших рыбной ловлей, собиранием ягод, грибов и лесного мёда и охотой на белок, ласок и лисиц. Княжий двор был побольше прочих — с частоколом и воротами из дубовых досок. На венец ворот был надет конский череп. Он предохранял от опасности.
В это лето отдыхать в Ракому приехали: князь Владимир, друг его Божата и Добрынины дети — старшая Неждана, младшие Савинко с Миленой. Их сопровождал Волчий Хвост и четыре дружинника, а по женской линии — Доброгнева, Богомилова жена, мать Божаты. После смерти дочери у неё была сильная депрессия, никого не хотела видеть, даже пробовала повеситься; Богомил се спас, вылечил целебными травами, погружал в гипноз и внушал успокоение. К лету она повеселела, начата опять заниматься домом, и кудесник счёл за благо вывезти её в Ракому — подышать живительной хвоей и вообще сменить обстановку.
Волчий Хвост повинился перед Добрыней за побег Юдифи, а Неждана убедила отца в том, что сотский действовал, как положено, а в случившемся нет его проступка. И хотя посаднику было очень горько, он простил Мизяка. Радость от встречи с любимыми детьми заглушила скорбь по хазарке. А тем более, что симпатия к Верхославе шла по нарастающей. Правда, их отношения до сих пор оставались чисто добрососедскими, но намного теплее прежнего: Несмеяна, уехав, больше не служила препятствием.
— Хочешь, твой Улеб отправится в Ракому? — предложил Добрыня дочке Остромира. — Отдохнёт, наберётся сил и подружится с нашими мальчишками.
— Благодарна тебе, посадник, — поклонилась та, — но тревожно мне будет, коли он уедет. Восемь лет мы не расставались. Я с ума сойду от переживаний.
— Да чего с ним случиться может? — засмеялся Добрыня мягко. — Тихое сельцо, лес и речка. Пять дружинников, среди них — Мизяк. А к макушке лета съездим их проведать.
— Нет, Добрыня, не уговаривай. Мне спокойнее, коли сын останется дома.
— Ну, как знаешь... Я-то думал: он уедет, мне и заглянуть на твой огонёк будет проще...
Тут уж рассмеялась его соседка:
— Ишь, чего придумал! Значит, мой Улеб защитит меня от посадских глупостей.
— Разве же любовь — глупость? — погрустнел Добрыня.
— Дай мне срок, пожалуйста. Я пока не могу решиться. Что-то мне мешает, не знаю... И терять не хочется, и пойти на это отчего-то боязно.
— Хочешь, обвенчаемся по закону предков — в роще, у Перуна? Богомил нас благословит.
— Не дави на меня, Добрынюшка, погоди чуток, — изворачивалась она.
— Я и так гожу — скоро четыре года! — сетовал посадник.
В общем, обошлись без Улеба. Время в Ракоме проводили весело. Утром вставали засветло, бегали на речку и купались до завтрака. Пили парное молоко, заедая пряником. В лес ходили за грибами; мальчики стреляли из лука, иногда рыбачили и катались на лошадях. На обед ели куриный суп или щи со сметаной, жареного рябчика, кашу, пироги, ягоды и яблоки. Отдыхали, качаясь в гамаках. Доброгнева им читала по книжке, привезённой из Византии, о великих подвигах древних греков, тут же переводя на русский. Девочки вышивали на пяльцах. Мальчики бросали ножички в цель. Вечером играли в горелки, а порой заставляли Неждану петь. И ложились рано, вместе с курами, занавесив окна, чтобы не впускать комаров.