еремся миром да и снимем с должности. Никодимова посмеялась для вида и в контору заспешила, подальше от скандала. Не раз и не два высказывала она опасения, что старуха запросто может отправить анонимку районным властям, сама писать не умеет, так внуку продиктует и крестик собственноручный под анонимкой поставить не побоится.
Так что через неделю на стадион завезли доски и пригнали бригаду плотников. Было бы из чего, а сколотить – дело нехитрое. Да и Минаич не дремал. Он вроде даже и пить бросил. Притащил из конторы несколько листов толстой бумаги и стал готовить афиши. Нас тоже мелкими поручениями загрузил. Ему нравилось, когда вокруг него народ крутится, если не взрослые, то хотя бы шпана, – артисту иначе нельзя, нужны зрители и слушатели.
– Какими глупыми афишами, – говорил он, – обвешаны городские заборы! Где сейчас увидишь вальсирующую молодую парочку, где вы найдете современного парня, умеющего танцевать вальс? Если уж рисовать вальсирующих, то партнером должен быть галантный старичок в пенсне и с бородкой клинышком.
Потом рассказал про жену Есенина Айседору Дункан и прямо при нас набросал карандашом женщину с развевающимся шарфом. Неплохо вроде бы получилось, но ему не понравилось, обещал сделать лучше и обязательно красками. Бросил рисование и стал придумывать объявления для афиш: «Пускай мы не испанцы, но тоже любим танцы!» или «Танцующим вход свободный, для зрителей – цена три рубля!». Водка в то время стоила два пятьдесят две. Он выдает, мы гогочем. Его еще сильнее забирает: «Школу танцев проходили мы на перине Никодимовой!». Про директора еще забористей выдал, только я запамятовал.
Но когда афиши были расклеены, ни старичка в пенсне, ни Айседоры Дункан, ни веселых объявлений на них не оказалось. Нам Минаич сказал, что не хватило времени, а на самом деле, наверное, не хватило духа. Никодимова шуток не понимала.
В субботу музыка над площадкой чуть ли не с обеда играть начала. Но торжественного разрезания ленточки не произошло. Начальство на открытие не явилось. Да если бы только начальство. Вся серьезная молодежь по натоптанной тропе уплыла в Заборье. А явились все та же бабушка Митрохова с тремя товарками, пяток старых дев предпенсионного возраста и мы, шпана любопытная.
Старые девы сами с собой на пустом пятачке танцуют, бабки на скамеечке шушукаются, а Минаич землю вокруг площадки шагами мерит, переживает. Темнеть начало, самое танцевальное время, а публики все нет и нет.
И тогда он пошел вразнос, вырубил музыку и начал орать на старых дев: какого, мол, дьявола приперлись площадку песком посыпать. А те – одна злее другой, им только повод дай. Дома-то не с кем собачиться. Бабушка Митрохова вроде как примирить их попыталась, начала Минаича успокаивать, да кто же под горячий язык лезет. Мужика несло.
– А ты куда приперлась, – кричит, – это из-за тебя молодежь за тридевять земель на танцы бегает, от тебя прячется, от языка твоего поганого!
Но здесь завклубом лишка хватил. Она, в отличие от других старух, мелкими сплетнями не злоупотребляла, ее общественные дела интересовали, масштабная бабушка, и не она ли помогла Никодимиху обработать. А вместо благодарности – несправедливые оскорбления. Бедняжка руки опустила и шепчет:
– Ты что, Минаич, рехнулся?
А он и впрямь как сумасшедший.
– Сматывайте, пугалы огородные, или по трояку за вход платите!
Это их совсем доконало. Старухи народ прижимистый, да и за что платить, если смотреть не на кого. Засобирались. А Минаич, не дожидаясь, пока они разбредутся, почесал искать самогонку, были у него секретные источники и в Шанхае, и у цыган.
Никодимовой, конечно же, все передали. И не окажись на пятачке бабушки Митроховой, ползать бы герою на коленях и вымаливать прощение за проваленное мероприятие и оскорбления, нанесенные женщинам-труженицам. А тут сошло. Прасковья Игнатьевна даже позлорадствовала. Минаича, конечно, пожурила для профилактики, а ненавистнице своей долго еще напоминала, как отбрили ее на открытии танцплощадки.
Ну а пятачок пообтерся понемногу, и к осени на нем вовсю кипели страсти. А в следующем сезоне уже мы там хозяйничали. «Идут сутулятся, врываясь в улицы, одиннадцать французских моряков». И мы не лучше французов – плечи опущены, воротники пиджаков подняты, брюки заужены, как галифе, – стиляги доморощенные, шуточки тоже особой тонкостью не отличались. Стоим в своем углу, гогочем. Видим, парочка начинает образовываться, значит, надо у влюбленных на нервишках поиграть. Парень направляется любимую пригласить, а мы опережаем. Сначала один с ней танцует, следом – другой и так далее. Отказывать не принято. Несмелому не достается. Девушка сначала вроде и польщена таким успехом, потом догадывается, что все подстроено, и начинает злиться: которая поумнее – на нас, поглупее – на своего. А парню еще хуже, откуда ему знать, что бить его никто не собирается, что в нас дурь играет, а не злоба. Хотя и драки случались.
Я, кстати, на этом пятачке одержал самую знаменитую победу. Жил в Шанхае Витька Попков, меня года на три постарше. После семилетки он уехал в ремеслуху и остался в городе. Незаметный такой плюгавенький парнишечка – уехал и забыли. И вдруг заявился в отпуск. Меня в поселке как раз не было, вступительные экзамены сдавал. Возвращаюсь и в первый же вечер – на пятачок. Приглашаю одноклассницу, безо всякой лирики, просто сплетни хотел послушать. Видел, что возле нее какой-то шкет пристроился, но не придал значения. А тот подбородок вздернул и гнусавит:
– Ты почему у меня разрешения не спрашиваешь?
Ничего себе, думаю, на месяц отлучился, и порядка не стало, какие-то чужие фраера вежливости учат.
– Я не с тобой, – говорю, – танцевать собрался.
А он:
– Может, выйдем?
Я удивился даже – заговаривается он, что ли? С таким мозгляком и драться-то неприлично. Однако если вызывают – отказываться нельзя. Неправильно поймут. Соглашаюсь. Тогда уже он удивляется.
– Так я же – Попков! – говорит.
– А я – Петухов, – отвечаю, – рад познакомиться.
Выходим с людских глаз. Он один, и я один. Если вышли драться, разговаривать уже поздно. Ну я и двинул. Он упал. Сам виноват, я повернулся и пошел. Ко мне Ирка, младшая сестренка дружка моего, подбегает и говорит, что вся моя компания отправилась в Заборье и меня там ждут. Я послушался, тем более здесь настроение испортили. Ребят в Заборье не оказалось. Напутала, думаю, Ирка. Она руками разводит, ничего не объясняет, и только возле дома сказала, что я отправил в нокаут мастера спорта по боксу. Тут-то до меня и дошло, почему он так нагло себя вел.
Утром Крапивник прибежал и всю его спортивную биографию выложил: сколько боев провел, сколько из них выиграл, в каких турнирах победил. Первый мастер спорта в поселке появился, так что местная шпана боевой путь земляка выучила лучше, чем историю чапаевской дивизии. Попков и значок предъявил, и удостоверение, и грамоты – все натуральное, никакой липы. Без документов, конечно бы, не поверили, что он трехкратный чемпион области, говорю же – метр с шапкой. Но он и чемпион-то среди таких же богатырей. У «мухачей» все-таки попроще, посвободнее – мужиков весом пятьдесят килограммов у нас в России раз-два и обчелся. Это у средневесов не очень-то разбежишься на пьедестал, всегда найдется желающий остановить. И все-таки чемпион – все равно чемпион. Ели бы он догадался, что я не слышал о его титулах, он, конечно бы, принял стойку, и скучно бы мне пришлось. А тут расслабился парень. Привык за отпуск хозяйничать на танцах. Ребята рассказывали, как он скреб, искал случай для демонстрации техники, но желающих не было. И тут я со своей наивностью… Когда он очухался и вернулся на пятачок, меня уже увели, Ирка быстро сообразила, чем пахнет. Он, конечно, узнал, кто посмел его ударить, грозился замучить сдачей. Даже к дому нашему подходил, в окна заглядывал. Потом компания моя на пятачке появилась. Он к ним. А те сами не знали, где меня искать. Но если уж первое слово вылетело, то за вторым они в карман не полезли. Заявили, что бить своих не позволят даже ему. Кончилось бутылкой мира. Тем более что у мастера спорта был уже билет на утренний поезд – в купейный вагон, между прочим, хотя и езды меньше пяти часов. Короче, повезло мне. Такие фокусы с нокаутами два раза подряд не проходят.
Потом я в боксерскую секцию около месяца ходил, но не прижился. Бить человека по морде ради спортивного интереса – не вижу я этом удовольствия, да и получать – тоже как-то не очень…
В отдельно взятом дворе
В восьмом или в девятом классе заставили нас писать сочинение на тему «Родной поселок – двадцать лет спустя». Чуть раньше Никита Сергеевич пообещал, что наше поколение будет жить при коммунизме, вот нас и нацелили пофантазировать, какой будет малая родина в светлом будущем. Весь класс дружненько написал, что наш поселок превратится в город. Юрка Батурин даже придумал, как над трубами гигантских заводов будут подниматься разноцветные дымы и окрашивать облака во все цвета радуги. Очень уж мы стеснялись своего тихого болота. Когда школу заканчивали – не помню, чтобы кто-то мечтал остаться дома: в институт, в армию, в ремеслуху – любыми путями, но в одинаковом направлении, поближе к тем самым трубам с разноцветными дымами. Парни надеялись, что в городе они большего достигнут, ну а девицы мечтали о прекрасных принцах, которые на болоте не водятся, им снились артисты, выписывали по почте открытки с их портретами и вешали над кроватью в головах.
Через дорогу от меня жила Маринка Белоусова. На два года моложе была, но из ранних. Такая вся из себя цаца – не подступишься. На местных парней ноль внимания, фунт презрения. И вот приехал на первомайские праздники один тип из Питера показать нам, серятине, как твист танцуют. Брючки, с мылом натянутые, кок набриолиненный и коры на каучуковом ходу, хотя подождите, к тому времени, наверное, уже на остроносые перекинулись… В общем – стиляга первый сорт. И красавица оттаяла. На танцах познакомились, а на другой день побежала на свидание, на линию, разумеется, – там «Брод», там все увидят, какого она кавалера отхватила. Все бы ничего, но на дворе-то весна, не только растительность оживает, но и грязь на дорогах от нее не отстает, просыпается и буйствует. Короче, без резиновых сапог на линию не попасть. Но это к местным недотепам можно и в сапогах на свидание заявиться, а к заезжему кавалеру надо в самом товарном виде. И тогда Мариночка положила в сетку туфельки старшей сестры, дошла до линии, переобулась, а сапоги под кустиком у канавы спрятала. Толпа, конечно, оценила ее трюк, и приезжий понял, что ему выпала честь прогуливаться с местной королевой. И кто его знает, может быть, через какое-то время и получила бы Маринка питерскую прописку… Если бы не бабушка Митрохова. Пошла старушка молочаю для кроликов пощипать. Вдоль по насыпи на пригреве он быстрее подрастает. Искала молочай, а нашла сапоги. Новенькие, без единой заплатки. Не пропадать же добру…