Перед выборами все и произошло.
Замотался мужик с этими процентами и перепутал адреса. Вырулил на пригорок в общежитие, где «химички» жили.
Вошел. Поздоровался. Представился.
А они ему:
– Милости просим, если не шутишь, агитаторов мы уважаем, агитируй, сколько влезет, завлекай, только сначала скажи – всех вместе или по отдельности будешь?
А он же деловой, солидного изображает, если дел на копейку, видимость не меньше чем на сотнягу должна быть, у них это первое правило.
– Вместе, – говорит. – По отдельности очень долго, из графика выбьюсь, впереди еще три общежития.
Ну, вместе так вместе. Кто бы спорил, а они девицы не скандальные, для них мужское слово – закон… И начинают раздеваться. У Перепелкина глазенки туда-сюда. Потом – отсюда-туда. А когда уже и самой нерасторопной снимать стало нечего, опомнился мужик, сообразил, чем пахнет.
– Вы что, – кричит, – совсем очумели! Прекратите раздевание!
А они и без того уже прекратили, все как одна. Их знобит, а его в жар кидает. Он – шаг назад, они – два шага вперед. Окружили. На стреме деваха с бедрами от косяка до косяка. И уговаривать бесполезно – сам же приказал, чтобы все вместе, а в исправительном заведении, как в армии, – приказы не обсуждают, народ подневольный.
Перевязали болезному мошонку шнурком от туфли и погнали наши городских. Даже из-за очереди скандала не было, надеялись, что всем хватит. А он возьми да потеряй сознание. Одни говорят, на пятой это случилось, другие – на седьмой. Точно не скажу. Был бы рядом – другое дело, я бы тогда и пропасть человеку не дал, помог бы из мужской солидарности. Но не было меня там.
Сначала они веселились, а когда увидели, что агитатор глаза под лоб закатил, перепугались. В панике даже шнурок развязать забыли. Приодели кое-как и вытащили на крыльцо. Там его в бессознательном состоянии и нашли наши доблестные дружинники. Оттартали в вытрезвитель. У них диагноз универсальный.
Бедняга около суток в себя приходил, а дар речи возвратился только через неделю. Зато другие языки в три смены молотили. Городишко, я уже говорил, меньше нашего поселка, так что быстренько разнесли.
Уснул известным, а проснулся знаменитым.
При самом Перепелкине об этом, конечно, не вспоминали, жалели, а за глаза – кто удержится, не каждый год такая удача мужику выпадает. Чуть речь о какой-нибудь лекции, и сразу: «А не тот ли это пропагандист, которого «химички» изнасиловали?» Но начальству это не понравилось, вызвали на бюро и выразили недоверие – не может человек с такой биографией занимать должность пропагандиста, дискредитирует высокие понятия.
Пришлось уезжать.
Вскорости и я оттуда уплыл.
А лет через десять снова там оказался, проездом. Городишко почти не изменился. Разве что клуб достроили да пивную на базаре спалили. Вышел на берег Ангары, смотрю – суденышко пилит. «Агитатор» называется. Народец на дебаркадере в ожидании мается. А над толпой не сказать что громогласные крики, но довольно-таки явственный гул: «Перепелкин, Перепелкин подходит».
Вот так-то!
Вот она, благодарная память людская. У Маяковского, кстати, подобный случай в стихах описан. Потом еще футболист был – Игорь Нетто, говорят, племянником тому дипкурьеру приходился, в честь которого пароход назвали.
Выражение лица
С мужиком на заводе работали. Владимиром Ивановичем звали. По отчеству – потому, что в должности мастера был. Но на вид – бомж, да еще и с большим стажем. Летом – в спецовке поверх линялой рубахи, зимой – в засаленной куртке, которая даже в лесу неприлично выглядит, встретится незнакомый человек – перепугается. А во всем остальном – нормальный мужик, толковый даже, и компанию всегда рад поддержать. Трудились на вредном производстве, заработки по тем временам вполне приличные шли, и алиментов не платил – прибарахлиться имелось на что. И скрягой назвать ни у кого язык не поворачивался: остановишься с ним у пивного ларька, он всегда первым заплатить норовит. Нормальный, говорю, мужик, если приглядеться. Вот только приглядываться у нас не очень любят, а если начинают, то обязательно с другого бока.
А историю с его одеждой я все-таки узнал. Не клещами тянул. Зачем человека пытать, может, у него причины имеются. Сам рассказал. Сидели на травке возле пивной точки. Я как раз вернулся из Рыбинска, с Волги, синца вяленого привез. Лучшей рыбы к пиву нет ни в Сибири, ни на Дальнем Востоке, поверьте уж. Хорошо сидели, до полной откровенности. Работу обсудили, рыбалку, историю с Эдиком Стрельцовым вспомнили, Высоцкого… И как-то незаметно переключились на тряпки. Оказалось, что в молодости к нему привязалась эта зараза всерьез и надолго. И в школе, и в институте в первых пижонах ходил. И «дудочки» с мылом натягивал, и клешами тротуары мел… После института уехал по распределению на ударную комсомольскую со значком на лацкане. Завод молодой, но город старый, с культурными и злачными местами. Было где себя показать. Потому и на работу – как на праздник, в самом парадном, чтобы после проходной хоть на танцы, хоть в ресторан не стыдно заявиться. Выпили с друзьями. Идут, никого не цепляют, но, справедливости ради, все-таки заметно, что не кефир употребляли. И вдруг – милиция. Тары-бары-канцтовары… Сначала вроде отбрехались. Да и о чем спорить – нормальные парни, нормально поработали, нормально выпили, нормально возвращаются по домам. Отпустили, но его оставили в поле зрения. Через квартал та же машина догнала и – здравствуйте еще раз, извольте с нами прокатиться. Попробовал объяснить, что доберется к себе без посторонней помощи, – не дослушали, под белы рученьки и в будку. К вечеру, правда, выпустили, но штраф – по полной программе. Из всей компании пострадал только он один. В первый раз не придал этому значения. А через неделю все повторилось. Опять выдернули его. А когда утром отпускали, пошутили:
– До свидания, товарищ инженер, до скорого свидания.
Ему, конечно, не до шуток, но все же ответил:
– Давайте лучше попрощаемся.
А те:
– Свинья тоже зарекалась.
У него хватило ума не обижаться на милицейский юмор и не затягивать беседу, но нужных выводов все-таки не сделал. Прошло какое-то время, и снова замели. И опять намеки на инженерство и пижонский вид. Мало того, бумагу вдогонку отправили. В маленьком городе кляузная бумага грохочет, как телега по асфальту. На работе осложнения. Общественности плевать, что у человека способности, что работу не прогуливает и даже к холодной воде по утрам не тянется. Такой даже подозрительнее. Возвращается в общагу после судилища, в кафе заглянул – надо же где-то ужинать холостому парню. А там без ста граммов не обслуживают. Выходит из кафе и возле остановки видит знакомую машину.
– Товарищ инженер! – кричат. – Здравствуйте! Опять за галстук пропустили? Добро пожаловать в гости! – и опять увезли в самую дорогую из советских гостиниц.
Больше чем на ночь туда не селят, но с перерывами – всегда пожалуйста. К постоянным посетителям и отношение особое, иногда не заставляют ночевать. С таким вот завсегдатаем Владимира Ивановича и выпустили. Правда, по разным причинам: он штраф уже заплатил, а с того нечего было взять. Хотя с какой стороны посмотреть: для иных это никчемный человечишко, а для кого-то – нужнее отца и мудрее учителя. Кстати, постоялец как раз учителем и оказался. Бывшим, но из тех, кто остается таковым пожизненно. Вышли. Разговорились. Новый знакомый предложил не тратить деньги на повышение материального уровня жлоба из таксопарка, а взять бутылку и отправиться к нему, благо живет рядышком и, опять же, знает бедную старушенцию, которая гонит для хороших людей вполне пристойное пойло.
В те годы еще без опаски приглашали в гости случайных встречных и так же смело шли выпивать с незнакомыми в чужие дома.
Уселись.
Выпили.
Полегчало.
Владимир Иванович думал, что хозяин свою историю станет ему рассказывать. Он, в общем-то, и не против был, человек любознательный и добрый. Но учитель в благодарность за лекарство начал не о себе, а о нем, молодом да необстрелянном. Объяснил, почему для одних слово «медвытрезвитель» с мягким знаком пишется, а для других – с твердым. Начал с простого – с одежды и значка институтского. Видят, мол, что идет подвыпивший, модно одетый инженер – и у милиции непроизвольно начинают чесаться руки, их словно подталкивает кто-то. У Владимира Ивановича своя голова на плечах, он тоже философию проходил, знает, что дважды два не всегда – четыре, и в состоянии собственные сомнения иметь, и высказывать их не стесняется. Например, почему самого учителя забрали – немодного и без ромба? Но тут оказался особый случай. В вытрезвителе работал его бывший ученик, естественно, двоечник. Но забрал не из мести – наоборот, о здоровье заботился, потому что на улице осень и спать на земле опасно. Потому и подобрал. А когда учитель проспался, выставил его, чтобы разговорами не надоедал и перед сотрудниками не позорил. По блату, можно сказать, арестовали. К тому же выводы насчет значка и модных тряпок вовсе не учителю принадлежат, а его сердобольному двоечнику в сержантских погонах. А сам он смотрит гораздо глубже, он понял, почему чешутся милицейские руки при виде именно Владимира Ивановича, а когда им встречаются другие подвыпившие инженеры, чесотка, может быть, и возникает, но блюстители вынуждены ждать, к чему придраться, чтобы объект не просто под газом был, а на хорошей кочерге. Главная причина – в лице. У Владимира Ивановича типичное лицо человека-жертвы. А пижонская одежда это выражение не маскирует, не отвлекает от него враждебный взгляд, наоборот, подчеркивает…
Потом Владимир Иванович целую неделю искал перед зеркалом это самое жертвенное выражение на своем лице. И не нашел. Но к сведению все-таки принял. Значок забросил на дно чемодана, а парадную одежду стал надевать в самых крайних случаях, даже когда женился и переехал в другой город, к незнакомым милиционерам.
Так и ходил в спецовке. Потом узнал, что мили