Прохожие удивленно смотрели на меня. А мне и самому сейчас казалось, что я похож на ходячий эталон счастья.
Я выключил изменитель внешности и открыл дверь квартиры. Тишина. Леночка уже спала. Я включил свет. Из кухни вышла Вероника. В стареньком халатике, какая-то маленькая, с заплаканными глазами.
— Ты где это бродишь до полуночи? — спросила она меня.
Вот она какая спокойная. А ведь только что целовала меня в подъезде. Нет. Любить мужа, очевидно, нет смысла. Меня как обухом по голове стукнули. Ведь она и целовала, и любила не меня, а того, другого Алешку. На меня она и взглянуть ласково не хочет. Я почувствовал, как снова ссутулилась моя спина, и я стал серым-серым, скучным-прескучным.
Я нехотя сказал:
— На работе задержался. Испытания заели…
— Испытания заели! — вдруг крикнула жена. — А на лице у тебя тоже испытания?!
— Что, что у меня на лице? — испугался я.
— Посмотрись в зеркало!
Я так и сделал. Все лицо у меня было покрыто следами губной помады. Да-а… Исцеловали меня крепко.
— Господи, ну что же делать? — Вероника чуть не плакала. — Ну зачем ты говоришь, что был на работе? У тебя ведь женщина есть! Зачем ты так?
Все ясно. Все эти три дня она, конечно, не узнавала меня, теперь мне не оправдаться.
И я взорвался:
— Послушай, дорогая. Ведь это же твоя помада! Ты не узнала меня, потому что я купил изменитель внешности. Ты меня не любишь. Это я, я тебя люблю! Три дня счастья — это, наверное, очень много для меня.
— Какой еще изменитель внешности? — удивленно спросила она.
— Вот такой. — Я достал из кармана пластмассовую коробочку. — Вот я перед тобой обычный, давно надоевший, скучный, некрасивый. А вот я нажимаю кнопку и становлюсь красавцем, которого ты сегодня и целовала в подъезде. Теперь поняла?
— Поняла, — засмеялась она. — Ты посмотрись в зеркало.
— Нечего мне смотреться. Все и так известно.
Но она все-таки настояла, и я взглянул в зеркало. На меня смотрело все то же лицо, мое собственное. Изменитель внешности был неисправен.
— И ты все время знала, что я — это я?
— Конечно, знала. Удивилась только сначала, что это с тобой произошло… Алешка, так, значит, счастье еще будет?
— Будет, Вероника. Есть уже.
— Ага! Значит, сначала вы ходите весь вечер где-то, а потом целуетесь! — это Ленка появилась в дверях спальной комнаты. Она была в ночной рубашке и босиком.
— Лена, марш спать! — скомандовал я.
— Ага! Я спать, а вы тут целоваться будете!
— Ну ладно, — сдался я. — Давайте пить чай. А потом устроим танцы.
Мы занялись приготовлением чая. И всем было хорошо и весело, я уверен в этом.
— Кого это мы спугнули в подъезде? — спросил я у Вероники.
— Они целовались? — строго спросила Леночка.
— Кажется, да, — замялся я.
— Тогда это были Медведевы.
— Медведевы? — удивилась Вероника. Да и я не поверил:
— Им же ведь уже по сорок лет!
— Ну и что же, — сказала Леночка. — Если они любят друг друга.
Мы с Вероникой понимающе переглянулись. В это время вскипел чай, и мы начали рассаживаться у стола.
А на другой день я вскрыл злополучный изменитель внешности. Этого можно было и не делать, достаточно было взглянуть на паспорт приборчика. Он был выпущен тридцатого ноября. А уж я-то знал, что выпускают некоторые заводы тридцатого ноября.
Потом Леночка ушла в школу, а мы с Вероникой отправились в Лагерный сад. Мы очень спешили на свидание друг с другом.
На асфальте города…
На проезжей части дороги собралась толпа прохожих, какая обычно возникает, если кого-то сбило машиной. «Вот вам еще пример, — подумал Игнатьев. — Очистить надо улицы от машин. Автострады можно строить и под землей». Игнатьев возвращался с трудного совещания, и в голове у него гудело. Он возглавлял областную комиссию, которой было поручено изучение вопроса о переносе дорог и автострад под землю. Сам он был ярым сторонником такого мероприятия, но, являясь председателем, старался воздерживаться от эмоций. Все учла комиссия: и стоимость предстоящих работ, и уменьшение загрязнения воздуха, и количество автокатастроф. Все «за» и «против» были взвешены, и все-таки воображаемая стрелка решения застыла где-то около нуля. Нужен был еще какой-то факт, какая-то мелочь, нюанс, чтобы сдвинуть стрелку с мертвой точки.
Игнатьев поравнялся с толпой и вдруг услышал крик своей младшей дочери:
— Папочка!
Папочка мгновенно перепугался и врезался в толпу, тоже негромко выкрикивая: «Танечка! Танечка!»
Перед ним расступились. Сначала он увидел темно-вишневую «Волгу», затем своих дочерей. Всех четверых, живых и невредимых. Они стояли перед автомобилем, обнявшись за плечи. За ними было пустое пространство, круг, в который никто из прохожих почему-то не вступал.
Шестилетняя Танечка отчаянно трусила. Это было заметно. Она бы и убежала давно, но старшая, десятилетняя Ира, крепко держала ее за плечо. Рядом стояли Оля и Марина, близнецы, им недавно исполнилось по восемь лет.
Старшая, конечно, понимала, что нет ничего хорошего в том, что они собрали такую толпу. И по ее глазам было видно, что она лихорадочно ищет выхода из этого неприятного положения.
Близнецы поглядывали исподлобья и были полны решимости. Первой увидела Игнатьева Танечка, резко вырвалась и с плачем (теперь, раз папа близко, можно и зареветь) бросилась к нему.
— Мы тут игра-а-ли…
— Ох, сейчас начнется, — вздохнула Ира.
— Все равно мы не пустим их, — сказала Оля.
— Поиграть и то негде, — вздернула носик Марина и отвернулась в сторону.
Все трое не сдвинулись с места.
Игнатьев прижал к себе Танечку, растерянно спрашивая:
— Что тут у вас произошло? Что опять натворили?
Пора бы ему и привыкнуть к беспокойному характеру дочерей, а все не может. Все еще кажется, что они лишь недавно научились ходить. И когда только успели вырасти?
— Послушай, дорогой товарищ Игнатьев! — Дверца машины открылась, на тротуар вышел рассерженный товарищ Чичурин, начальник отдела строительства при горисполкоме, оппонент Игнатьева по проблеме подземного транспорта. — Хоть ты и одержим своей прекрасной идеей, но по улицам еще разрешается ездить на автомобилях. И потом, с каких это пор взрослые стали брать себе в союзники маленьких детей, да еще своих собственных?
— Дети, — строго спросил Игнатьев, — что вы тут делали?
И только сейчас он прислушался к шумевшим вокруг него людям. Говорили о его дочерях неодобрительно, слышалось даже слово «безобразие». Многие не знали, что здесь происходит, но на всякий случай останавливались. А один парень, студент художественного училища, присел на корточки на асфальте, разглядывая что-то, потом выпрямился и сказал:
— Это же искусство!
— Да что тут происходит? — спросил Игнатьев.
— Встали вот твои дочери поперек дороги и не дают проехать, — сердито объяснил Чичурин. — Что прикажете делать?
— Ира, вы зачем безобразничаете? Ведь это дорога!
— Во-первых, здесь очень редко ездят, — начала Ира.
— Мы здесь город строим! — сказала Оля. — Вот так!
— Да-а, а разве по домам ездят? — взбунтовалась Марина.
— Папочка, папочка, этот дядя разрушит наши домики! — Танечка уже перестала плакать, хотя еще боялась оторваться от своего папочки.
— Ну, Игнатьев! — вспылил Чичурин.
— Хоть бы разошлись, что ли, — вздохнул Игнатьев, устало оглядывая собравшихся. — Ничего ведь не произошло. Сейчас мы разберемся. Товарищи, расходитесь, пожалуйста.
Собравшиеся стали расходиться.
Только девочки остались на месте. Немного сердитые, но нисколько не испуганные и даже радостные, потому что отстояли свое, не испугались ни «Волги», ни только что окружавших их прохожих.
— Еду я, — рассказывал Чичурин. — А они на асфальте на коленках ползают. Рисуют что-то. Я сбавил скорость, думал — разбегутся сейчас. А они словно и не замечают. Я даже просигналил им, благо тут автоинспекция редко появляется. Не услышать они меня не могли. Нет, ползают, словно не замечают. Сигналю еще. Поднимается твоя средняя.
— Олька?
— Она самая. Встала и руки в стороны расставила. Кричит что-то. Я остановился. Пока вылезал из машины, они уже все четверо…
Какая-то светящаяся стрела-молния беззвучно пронеслась мимо них, раздался негромкий хлопок. Взрослые вздрогнули от неожиданности. А лица девочек засветились торжеством, каким-то детским превосходством над взрослыми.
— Сейчас еще один цветочек будет, — сказала Танечка и посмотрела снизу вверх на папу, словно ожидая одобрения или поддержки.
— Здесь скоро все будет засеяно цветами, — сказала Оля, упрямо сдвинув брови.
— Ага! Чтобы их машины давили? — поджав губы, спросила Марина.
— Ну-ка, помолчите минутку, — строго сказал папа и добавил, обращаясь к Чичурину: — И что же дальше?
— Вылез я. А они говорят, что дальше дороги нет. Дальше начинается город.
— Что еще за город?
— Город на асфальте. На асфальте город. Значит, машинам ездить нельзя. Вот ведь как рассуждают. Полюбуйся.
Игнатьев и Чичурин сделали несколько шагов. И вдруг Игнатьев чуть не упал. Прямо перед ним, не более чем в метре, из асфальта вытягивался стебель какого-то растеньица. Он достиг высоты сантиметров в двадцать. Уже и листочки были на нем, густо-зеленые, с темноватыми прожилками. На конце стебля возник бутон, и через десять секунд перед потрясенным Игнатьевым расцвел цветок. Мраморно-белый, сочный, с пятью лепестками, необычный и очень, очень красивый.
— Вот и расцвел цветочек! — крикнула Танечка и выпорхнула из-под папиной руки.
Трое дочерей перестали изображать живую стену и тоже подошли к цветку, стараясь не наступить на белые линии мела.
— Ой, какой красивый, — прошептала Оля. — Такого еще не было. Правда ведь, девочки?
— Был, — уверенно сказала Марина. — У сто первого дома вчера такой распустился.
— Вы что, серьезно, что ли, хотите сказать, что цветы вот так из асфальта и вырастают? — спросил Игнатьев.