Все складывалось как нельзя лучше, впереди еще было вручение коробок конфет от гостиничного кондитера; я, понятно, не хотел оставлять ее одну, и в запасе у меня еще имелись кое-какие хитрости; отступив назад, я полюбовался своей работой, она мне понравилась; все, что требовалось, — это продолжать в том же духе, как долго еще, я не знал, может, еще одну скачку, может, две, маловероятно, чтобы гангстеры-профессионалы решили исполнить приказ на переполненном ипподроме и добавить в историю великих бегов главу о необъяснимом покушении, и если они уже проверили отель, то наверняка увидели незапакованные вещи и убедились, что убегать она не собирается, но я ни в чем не мог быть уверен до конца, потому-то мне и потребовалось создать вокруг нее подвижный щит типа купола из летящих по жонглерским орбитам мячей, тысячи вращающихся скакалок, фейерверка цветов или жизней богатых малюток.
Таково было положение, и, видимо, во время пятой скачки, когда лошади неслись вдалеке и все зрители прильнули к биноклям, я почувствовал, что один бинокль из тысяч направлен не на лошадей, а в другую сторону — обладатель этого бинокля стоял внизу, на солнце, у перил, — да разве можно не почувствовать в мгновенно блеснувшем луче туннеля, сквозь который вы смотрите в глаза человека, следящего за вами, не догадаться, что, отделенные от него великим противостоянием света и тени, а также орущими толпами, вы находитесь под самым непосредственным наблюдением? Отвернувшись, я помчался по деревянной лестнице вниз, пробежал мимо кабин комментаторов, рядом с которыми стояло, на удивление, много людей и слушало дикторский отчет о скачке, хотя, чтобы увидеть все собственными глазами, им было достаточно подняться всего на несколько ступеней. На земле валялись выброшенные билеты тотализатора, и, будь я на несколько лет моложе, я бы, наверное, бросился поднимать их; как откажешь себе в таком удовольствии, когда вокруг валяется множество одинаковых листков, которые не запрещают собирать; но люди, там и сям сидевшие на корточках, переворачивавшие, поднимавшие и снова выбрасывавшие билеты, были взрослые несчастные сентиментальные неудачники, которые надеялись на чудо, на выброшенный по ошибке счастливый билет.
На солнцепеке перед трибунами я тотчас же окунулся в жару, свет слепил глаза; из-за голов орущих болельщиков я видел, как проскакали размытым комом стремительные лошади. Их было не только видно, но и слышно, слышен был топот копыт и свист плеток. Что хотели лошади в скачке — победить или убежать? Ирвинга и Микки я нашел около перил, выглядели они как заправские игроки — в клетчатых куртках, на плече у каждого футляр для бинокля, лысину Микки прикрывала панама, глаза защищали темные очки.
— Сдохла на прямой, — сказал Ирвинг. — Работает одними ногами, без сердца. Если у тебя есть сострадание, всю дистанцию ты такую скаковую лошадь гнать не будешь, — сказал он, порвав несколько билетов и бросив их в ближайшую урну.
Микки направил свой бинокль на трибуны.
— Ее ложа рядом с финишной чертой, — сказал я.
— Мы знаем. Не хватает только американского флага, — сказал Ирвинг своим свистящим голосом. — Что там происходит?
— Он счастлив видеть ее.
— Кто это?
— Мистер Престон. Мистер Харви Престон, ее муж.
Ирвинг навел свой бинокль на ее ложу.
— Как он выглядит?
— Высокий. Старше ее.
— Не вижу. Во что он одет?
— Дай-ка я взгляну, — сказал я, постучав Микки по плечу. Он отдал мне свой бинокль, и, когда я навел на резкость, Дрю обернулась с беспокойным взглядом, такая близкая, что мне захотелось крикнуть «Я здесь, внизу», но радость моей жизни смотрела в другую сторону, а там действительно появился Харви; он спускался по лестнице и махал ей рукой, через миг он уже обнимал ее в ложе, она прижалась к нему, потом они стояли, держа друг друга за руки и улыбались; он говорил что-то, она искренне радовалась его приезду, потом сказала что-то, а затем они оба огляделись вокруг, он покачал головой и развел руками; она засмеялась, вокруг них толпились люди, один мужчина зааплодировал, как бы одобряя широкий жест.
— Любовь зла, — сказал я. — Он в летней куртке с шелковым бордовым фуляром.
— Чем-чем?
— Так называются носовые платки, которые повязывают вместо галстуков.
— Теперь вижу, — сказал Ирвинг. — Почему ты нам ничего не сказал?
— Я и сам ничего не знал, — ответил я. — Он появился в полдень за завтраком. Оказывается, они всегда проводят это время здесь. Откуда мне было знать, что почти весь этот проклятый город им принадлежит?
Через несколько минут вся ложа встала, одновременно воспарили и люди, и цветы; Дрю и Харви направились к выходу. Он помахивал окружающим рукой, как это делают политики, служители угодливо мозолили ему глаза. Я не отрывал взгляда от Дрю с цветами в руках; не знаю почему, но она шла через толпу с такой осторожностью, словно на руках у нее был ребенок, так мне эта сцена виделась издалека и без бинокля, вся картинка расплылась и смазалась. Как только они исчезли в проходе, мы с Ирвингом и Микки двинулись сквозь толпу под трибуны и, миновав кассы, остановились у дальнего края сосисочного ларька и наблюдали оттуда, как супруги спускаются по лестнице, у основания которой стояла машина Харви; машины через ворота не пропускали, но Харви это, видимо, не касалось; Дрю остановилась и, став на носочки, попыталась отыскать меня взглядом, только этого мне не хватало, но Харви быстро запихнул ее в машину и прыгнул следом; я предупредил его, чтобы полицейских не было, но там стояла пара кавалеристов в бриджах, портупеях, которые перехватывали грудь крест-накрест, и красивых оливково-коричневых фетровых шляпах, кожаные ремешки которых застегивались под подбородком; эти парни дежурили главным образом для церемониальных целей, на случай появления губернатора или какой-либо другой шишки, и отличались ростом и неподкупностью — что они могли вам дать взамен, дорогу? — положение становилось двусмысленным; мне не нравилось, как нахмурилось лицо Ирвинга; если они решат, что она испугалась и уносит ноги, несдобровать и ей, и мне.
— Что все это значит? — спросил Ирвинг.
— Шишек ожидают, — сказал я. — Этим парням больше делать нечего.
Двигаясь быстро, но не бегом, Ирвинг и Микки вышли из парка через боковую калитку и направились к своей машине. Они настояли, чтобы я поехал вместе с ними, возразить мне было нечего. Когда мы подошли к «паккарду» и я открыл заднюю дверцу, к своему крайнему удивлению, я увидел там мистера Бермана. Он не мог без трюков. Я не сказал ни слова, он тоже, и так было ясно, что теперь я всецело в его власти.
— Муж объявился, — сказал Ирвинг.
Микки вырулил на улицу и, проехав квартал, догнал их машину, мы держались за ней на почтительном расстоянии. Я не меньше других удивился, когда машина супружеской четы резко увеличила скорость и помчалась на юг из города. Они даже не заехали в отель за вещами.
Неожиданно Саратога кончилась, мы оказались за городом. Минут десять-пятнадцать мы держались за ними; бросив взгляд в боковое стекло, я понял, что рядом аэродром, самолеты с обычными и сдвоенными крыльями выстроились на стоянке, словно автомобили. Машина Харви свернула к аэродрому, мы тоже въехали в ворота и остановились под деревьями, откуда был виден ангар и взлетно-посадочная полоса за ним. «Колбаса» в конце полосы висела тряпкой, сам я тоже был как в воду опущенный.
В машине стало ужасно тихо; даже сквозь шум работающего мотора я, казалось, слышал, как мистер Берман высчитывает шансы. Супруги подъехали к одномоторному самолету, дверь под крылом была открыта. Кто-то оттуда уже протягивал им руки, чтобы помочь взобраться. Дрю снова обернулась, и Харви снова загородил собой обзор. Цветы она все еще держала в руках.
— Похоже, маленькая леди улепетывает, — сказал мистер Берман. — Ты ничего не подозревал?
— Подозревал, — сказал я. — Как и тогда, когда Лулу мне нос расквасил.
— Что, интересно, у нее на уме?
— Не думайте, она не от страха бежит, — сказал я. — У них все так путешествуют. Она уже давно собиралась сменить обстановку.
— Откуда ты знаешь? Она что, сама тебе сказала?
— Прямо не сказала. Но я знаю.
— Так, интересно. — Он немного подумал. — Если ты прав, то это меняет ситуацию. Она говорила с тобой о Немце, о том, что она сердита на него или что-нибудь в этом роде?
— Нет.
— Тогда откуда ты знаешь?
— Знаю, и все. Ей плевать, ей все до лампочки.
— Что это значит?
— Ничего. Вот смотрите, она оставила совершенно новенький автомобиль в отеле. Мы можем забрать его, ей плевать. Она ни к чему не привязана, она никого не боится, не то что большинство девушек, не ревнует и ничего такого. Она делает, что ей хочется, потом ей надоедает, и она начинает делать что-то другое. Вот и все.
— Надоедает?
Я кивнул.
Он откашлялся.
— Ясно, — сказал он, — об этом мы говорили с тобой в последний раз. — Дверь кабины самолета закрылась. — А кто такой ее муж? От него можно ожидать неприятностей?
— Слюнтяй, — сказал я. — Из-за них я пропустил седьмой забег и прохлопал верняк, который получил от вас. Пропала моя премия, мой шанс разбогатеть.
Из ангара вышел человек, схватился двумя руками за лопасть пропеллера, крутанул ее и, как только мотор заработал, отскочил в сторону. Потом нырнул под крыло, вытащил башмаки из-под колес, и самолет вырулил на полосу. Это был красивый серебристый самолет. Постояв минутку, самолет выпустил элероны, поворочал рулем из стороны в сторону, а потом начал разбег. В воздух он поднялся очень быстро. На фоне бездонного неба было видно, насколько он, скользящий и дрожащий, мал и хрупок. Он лег на крыло, сверкнул на солнце, взял новый курс, и вдруг его стало почти не видно. Очертания его размылись и расплылись. Он стал похож на соринку в глазу. Когда он скрылся в облаках, ощущение соринки в глазу осталось.
— Это не последний забег в нашей жизни, — сказал мистер Берман.