В том дворике, около школы, где осенью я овладевал футболом, клюшку достать было негде, и я гонял шайбу (которую приносил с собой в портфеле) чем попало – палкой или черенком, брошенным кем-то из ребят. С годами любой кол в моих руках становился грозным оружием для противников из другой команды. Они страшно бесились, когда не могли отобрать у Давида шайбу, и получали в свои ворота дулю от моего костыля раз за разом.
Так закончился третий месяц зимы, и пришла весна.
О, это чудо природы! Чудо возрождения! Когда еще все покрыто сырым, тающим снегом, по которому бегут первые робкие ручьи, но ты уже точно знаешь, что Создатель просыпается.
В начале апреля мы с пацанами начали осваивать бомбоубежища. В нашем дворе их было три штуки и четвертое (торчавшее бетонной конурой около западных ворот, на улице Комсомольской) находилось в том месте, где теперь построили офисное здание. В позапрошлом году я страховал в этом здании свою жизнь, когда отправлялся зимовать к Лазарю, променявшему резко континентальный климат родного отечества на теплые воды, дешевый ром, недорогих девушек и дым папирос в ранних сумерках пляжных баров Сиануквиля[295].
В прошлом году я повторил свой незатейливый опыт и закрепил результат, вылетев в том же направлении и с той же целью. Сделал я это потому, что, когда я приезжаю к приятелю, крестообразно раскинувшемуся на берегу Сиамского залива, и захожу в его шалаш – я делаю первую глубокую затяжку соленого пиратского воздуха. Воздух попадает в протекающую по легочным капиллярам кровь и взбадривает измученный рутиной мозг. Мозг откликается новыми образами, сбрасывая с себя кожу цивилизации, и я понимаю, что жизнь – это курятник, где несколько оборзевших петухов заняли в сарае глобального сообщества верхние жерди и теперь метят головы остальным жителям планеты, даже не заботясь о духовной чистоте своих желудков. Их давно уже пора ощипать и отдать вечно голодным псам исторических амнезий, после чего запретить всем пернатым залетать на такую высоту и отпилить опустевшие жерди, избавив бездарную часть человечества от соблазна «войти в историю» или «въехать в рай»[296].
Но потом у меня возникает вопрос: а почему этого не сделали до сих пор? Почему все ходят с головами, покрытыми куриным пометом, и даже не пытаются его смыть? Ведь для этого не нужно долбить друг друга по темечку. Для этого достаточно подпрыгнуть на необходимую высоту, взмахнуть крыльями и спихнуть маразматиков с их пьедесталов. Ведь это ваш курятник! Ваши жерди! Вы слышите меня, куры?..
И, не найдя ответа на риторический вопрос, я делаю вторую глубокую затяжку терпкого, густого, морского воздуха и задерживаю его в легких до тех пор, пока не сформирую разгадку на заданную загадку полностью.
– Да потому, что эти куры обкурились политической дури! Потому, что они обкололись патриотическими наркотиками! Потому, что они объелись геополитических грибов! Потому, что они обнюхались петушиных апофеозов! Потому, что они обглюкались телевизионными засёрами! И еще потому, что они забыли о своих яйцах… Они забыли о своих яйцах! Слышите? Куры?.. Вы забыли о своих яйцах! Вы забыли, что еще вчера вы были яйцами, а уже завтра превратитесь в скорлупу, удобряющую верхний слой планеты!
И вот, когда я вспоминаю про верхний слой планеты, я приступаю к третьей, наиглубочайшей затяжке наисвежайшего морского ветра и уже не выпускаю дым из своих легких, потому что не нахожу ответа на свой последний и главный вопрос человечества:
– А на фига все это было?..
Но вернемся в родное отчество и заглянем в его бомбоубежища – гарант стабильной безопасности русского народа от людей немецкой национальности в недавнем героическом прошлом нашей страны.
Все входы в них были зарешечены. Но бомбоубежище, находящееся на территории детского садика, давно подвергалось вандализму не только с нашей стороны, но и со стороны старших пацанов. Его решетка в левом верхнем углу была уже слегка оторвана. Неодолимое желание искателей приключений проникнуть в таинственные подземелья города уходило своими корнями в средние века послевоенной истории Волгограда. Иногда это кому-нибудь удавалось, и тогда домоуправление откомандировывало на место происшествия сварщика, чтобы он устранил непорядок и заварил проход. Сварщик прикатывал с собой ацетиленовый генератор, работающий на карбиде, и начинал процедуру подготовки к работе, на что уходило все дообеденное время.
Когда он отправлялся обедать, мы воровали куски карбида и прятали его в тайниках нашего дома.
Бомбоубежище стояло в «мертвой зоне», скрытое от посторонних глаз беседкой, трансформаторным зданием и старым ясенем. После долгих безуспешных попыток нам наконец-то удалось выломать часть металлического крепления и отогнуть его настолько, чтобы можно было протиснуться в образовавшуюся щель. Погружение решили отложить до завтра.
В предстоящей подземной экспедиции я выступал в роли руководителя, так как в Одессе мы с мамой ходили на экскурсию в знаменитые одесские катакомбы, протянувшиеся под городом и вокруг него на сотни километров. И я знал не понаслышке, что такое жизнь под землей.
Мальчишки с уважением и нескрываемой завистью слушали мои рассказы о том, как в шахтах одесских катакомб во время войны скрывались партизаны. Как они добывали из вырытых колодцев воду, имели свой травмпункт, столовую и ленинскую комнату отдыха. Внимательнее всех был Соловей. Во время рассказа его глаза то вспыхивали безумным пламенем приключений, то затухали, уходя в засаду детских тайн. Особенно Соловья возбудила та часть истории, где фашисты попытались проникнуть в катакомбы и выбить из них партизан.
Мое повествование так подействовало на друзей, что они решили перенести свой штаб из кучи ящиков (где он базировался, выдерживая периодические осады дворничихи) в катакомбы бомбоубежища. Вырыть там колодец и оборудовать место для отдыха и совещаний…
– Там дворничиха нас не достанет своей метлой, – логично заметил Егор. И весомо добавил: – Старая карга!
– Ага! – подытожил Пупок.
На следующий день я и Соловей спустились в подземелье, а Пупок с Егором остались дежурить на шухере.
Подземный ход был сумрачен, узок и невысок. Это нас удивило, так как мы понимали, что подобные сооружения строились не только для детей, но и для взрослых.
Неслышно ступая по безжизненной почве, мы осторожно шли вперед, напрягая слух, зрение и все остальные органы, включая человеческие инстинкты. Метров через десять тоннель стал расширяться, и образовалась комната – душная и мрачная, как и сотни других помещений в подземельях планеты, не попавших в туристические маршруты своих городов.
– Возможно, здесь никого не было с тех пор, как отсюда ушли последние пленные немцы, – высказал я пришедшую на ум мысль.
Соловей кивнул в знак согласия подбородком, носом и лбом, а собрав на затылке серьезную складку, добавил, чуть дыша:
– Точняк!
Так как фонарь был в руках у Соловья, а я шел сзади него, мне был виден только его белобрысый затылок.
Комната разделялась на два прохода. В конце первого, уходившего влево, виднелась металлическая дверь. Второй лаз заканчивался непроглядной мглой, исчезавшей за поворотом, куда свет фонарика не мог проникнуть, потому что подземелье не вело к черным дырам космоса, обладающим гравитацией, способной заворачивать кванты света не только за поворот коридора, но и назад, к Пупку с Егором и даже к истинному Создателю Земли – Солнцу.
Посовещавшись, мы выбрали мглу, надеясь встретить кого-то из группы Владимира Молодцова[297] или, на худой конец, попасть в подземные тайники нью-йоркского Федерального банка, хранящего под землей семь тысяч тонн золотых слитков, из-под земли добытых.
В те годы мы с Соловьем были уверены, что все подземелья мира соединены в одну цепочку тоннелей и лабиринтов, поэтому, не надеясь достичь конца, мы мечтали найти начало этой неразберихи.
Двигаясь уже достаточно долгое время, я догадывался, что нахожусь под той частью дома, где живет Егор. А может быть, уже и за территорией двора. Соловей шел не торопясь, прощупывая каждым шагом прочность черного грунта.
Вдруг земля вокруг нас загудела и начала дрожать. С потолка посыпалась труха, и над нашими головами (тух-ту-дух, тух-ту-дух, тух-ту-дух), скрежеща и постанывая, пронеслась стальная громадина трамвая. Мы присели на корточки, и, повернув голову вправо, я увидел боковой ход – «кротовую нору»[298], в сумерках которой маячили искаженные страхом лица.
Серые одежды людей, покрытые толстым слоем пепла и пыли, угловато торчали из темноты, где при плохой освещенности восприятие человеческого глаза становится ахроматическим, а в случае дальнейшего затемнения – черным. С первого взгляда было понятно, что стоят они здесь очень давно. Очень… Наверное, с той поры, когда бомбили Дрезден.
В ту ночь наверху слышались звуки, похожие на топот великанов. Это взрывались многотонные бомбы. Великаны топали и топали, но бомбоубежище было надежным. Только изредка с потолка осыпалась известка… Наверху бушевал огненный ураган. Город превратился в сплошное пожарище. Пламя пожирало все живое и вообще все, что могло гореть…
Такие дела[299], подумал я, пытаясь перевести взгляд из прошлого в настоящее, но он продолжал цепляться за обреченных и буксовал, волнуя воображение ребенка отдаляющимся грохотом трамвая. Начавшее было растворяться видение возвратилось: женщины и дети, которых они рожали для жизни и теперь прятали от смерти, зарождающейся в сердцах их отцов, стояли, плотно прижавшись друг к другу. Одна девочка смотрела на меня застывшим пронизывающим взглядом и что-то не то напевала, не то шептала, еле заметно шевеля серыми губами.
Прислушавшись, я разобрал несколько слов: