роженое.
Я заметил, что недалеко от нас из подъезда вышел высокий старик. Старик нес в руках несколько саженцев. Меня заинтересовали планы незнакомца, и я пошел за ним, поглядывая на деревца, зажатые в огромной ручище. Старик обратил внимание на мое любопытство и, подойдя к намеченному месту, поманил нас пальцем, попросив помочь вырыть ямы. Мы с удовольствием принялись за работу, и вскоре три саженца были посажены. Старик предложил нам прийти завтра и еще раз помочь ему высадить деревца.
На следующий день Лешку не отпустили гулять, и я пришел один. Мы посадили несколько кустарников, и старик расспросил меня, где и с кем я живу. Позже несколько раз я помогал ему растягивать для полива шланги, и в конце концов мы подружились. Пару раз старик приглашал меня к себе домой и угощал чаем. Чай он заваривал на травах, в большом фарфоровом чайнике, и всегда предлагал несколько видов варенья. Банки с вареньем стояли у него на полочках в нише перед кухней и соблазнительно просвечивались осиропленными ягодами сквозь чуть зеленоватое стекло пол-литровых баночек.
В ту весну я часто встречался со стариком. Мой путь из школы проходил через его двор… За время наших непродолжительных встреч старик успел рассказать мне много занимательных историй. Из них я узнал, что после войны он строил нашу набережную. В его подчинении работали пленные немцы, и однажды, возводя центральную лестницу, они нашли кубышку с золотыми и серебряными монетами царской чеканки. Немцы рассовали монеты по разным местам и долго прятали их у себя в бараке, пока в один из обысков надзиратель не обнаружил у кого-то несколько монет. Военнопленного взяли в оборот, и он раскололся – сдал своих товарищей и показал, где лежит большая часть клада. Барак и немцев несколько раз перерыли, а тех, у кого выявляли монеты, наказали.
Вскоре надзиратели успокоились. А через неделю, собираясь после работы домой, старик обнаружил в кармане своего бушлата горсть золотых монет и немецкий крест. Он сразу понял, чьих это рук дело. По его словам, это был бригадир группы немцев, которого звали Вальтер.
Помню, старик еще похлопал меня по плечу и сказал, что Вальтер у немцев – то же самое, что у русских Валера.
– Знаешь Валерия Чкалова? – поинтересовался он.
– Знаю, – ответил я, вспомнив знаменитого летчика.
– Молодец, – улыбнулся старик и продолжил рассказ: – Этот Вальтер был бывшим офицером германских войск…
Старик близко сошелся с военнопленным, уважая того за исполнительность и мужество, с которым он переносил тяготы плена. Старик не стал ничего спрашивать у Вальтера про монеты, сообразив, что, испугавшись наказания, тот решит от них избавиться. Так и вышло. Выбросить монеты Вальтер пожалел, поэтому и подсунул их в бушлат старика, так как находился в прямом подчинении и имел доступ в рабочий барак. Из-за его поступка старик оказался в неприятном положении. Отнеси он эти монеты в НКВД и его замучили бы допросами. Пришлось бы не только рассказать о том, кого он подозревает, но и почему именно ему, а не кому-то другому этот фриц подложил монеты. В общем, выкинуть монеты у старика рука тоже не поднялась, и он их перепрятал в надежном месте.
Были и другие истории, рассказанные мне этим удивительным человеком, но их файлы стерлись в моей памяти, освободив место для фиксации новых приключений хозяина.
Так прошел месяц, за ним второй, и наступила середина июня.
Как-то мы встретились со стариком около бомбоубежища, стоявшего недалеко от площадки детского садика. Лешка пытался нарвать абрикосов, а я маялся от безделья, прекрасно понимая, что теряю бесценные минуты и торчу здесь, как дурак, вместо того чтобы купаться, как умный на Волге.
Старик подошел к нам сзади и положил мне на плечо руку. Последнее время он плохо выглядел и ходил с палкой, на которую опирался при каждом шаге. Мы сели на лавку и разговорились. Я рассказал ему, что у себя во дворе уже обследовал все бомбоубежища и знаю каждый вход и выход. Он заинтересовался моей историей и поведал мне, как возводились эти конструкции.
А осенью, когда старик стал совсем плох, я начал навещать его дома. Особой помощи от меня не требовалось, потому что он жил вместе со своей сестрой – тетей Верой. Но поболтать или выпить чаю с вареньем я иногда забегал, чувствуя, что ему это необходимо.
И вот в один из таких теплых осенних дней… когда печальный воздух приближающегося расставания начинает нашептывать прощальные молитвы… когда в листве увядающих вязов слышится первая тревога холодов… когда безнадежно больные кусты жасмина начинают ронять листву, оголяя морщины своих ветвей… когда высокая печаль, ложась с белесых небес на город, выматывает и ласкает сердце необъяснимой грустью… когда хочется читать стихи, и нет сил избавиться от них ни на уроках, ни дома, ни во дворе… ты поддаешься искушению, берешь в руки книгу и читаешь, читаешь, читаешь:
Прислушайся: осень в бреду.
Пылают ее листопады,
И я, как по ранам, иду,
Ловя воспаленные взгляды.
И, кажется, дни сочтены…[308]
Вот в один из таких светлых и неуловимо горестных дней старик попросил нас прийти на следующий день к определенному часу.
Когда мы с Лешкой вошли во двор, он сидел на лавке и дремал. Лицо у Старика было очень старое, и теперь, во сне, с закрытыми глазами, оно казалось совсем неживым. Газета лежала у него на коленях, прижатая локтем, чтобы ее не сдуло[309]. Мы подошли, и я положил руку ему на плечо. Это были удивительные плечи – могучие, несмотря на старость, да и шея была сильная, и теперь, когда старик спал, уронив голову на грудь, морщины были не так заметны[310].
– Проснись! – позвал я его.
Старик открыл глаза и несколько мгновений возвращался откуда-то издалека. Потом улыбнулся[311].
– Пришли? – спросил он.
– Да, – кивнул я.
– Молодцы. Давайте мы пересядем на другую лавку. Я хочу вам кое-что показать.
Он с трудом встал и повел нас на дальнюю скамейку, стоящую под каштаном, около гаражей. Передвигаясь очень медленно, старик опирался одной рукой на палку, а другой о мое плечо. Когда мы подошли, он сел и перевел дыхание.
– Завтра меня кладут в больницу, – заговорил неторопливо старик, и я почувствовал в его голосе тоску. – Я тяжело болен и не знаю, когда меня из нее выпишут. Помните, как-то раз я рассказывал вам про клад, найденный немцами при строительстве лестницы на центральной набережной?
– Помним, – сказали мы.
– Я хочу вам дать две монеты. Это монеты из того клада. Когда-нибудь они вам пригодятся. Но сейчас вы не будете их никому показывать, потому что, если кто-то узнает, что у вас есть такие монеты, их отнимут, а вас заберут в милицию и заставят признаться в том, где вы их взяли.
Он внимательно посмотрел в наши лица и продолжил:
– Я уже стар и к тому же болен. Если милиционеры узнают, что монеты дал вам я, они придут ко мне в больницу и станут допрашивать. Обещайте, что вы сделаете так, как я вам посоветую.
– Обещаем, – сказал я и посмотрел на Лешку. Тот кивнул.
– Отнесите эти монеты в то бомбоубежище, про которое ты мне рассказывал, Давид. Найдите там самый укромный уголок и заройте их так, чтобы ничего не было заметно.
– Хорошо, – сказал я.
И, посмотрев по сторонам, старик достал из кармана тряпицу, завернутую в целлофан. Из тряпицы он вынул две желтые монеты и дал одну мне, сказав:
– Эта тебе, Давид.
А другую Лешке, сказав:
– А это тебе, Леша.
Желтые монеты были размером с пятнадцать или двадцать копеек. С одной стороны виднелся двуглавый орел, а с другой профиль бородача. Дождавшись, когда мы утолим свое любопытство, старик положил монеты обратно в тряпочку и вынул оттуда еще какую-то вещицу.
– А это вам обоим, – сказал он и раскрыл ладонь. На ладони лежал крест.
– Это орден, который получали воины Германии. Никому не показывайте эти вещи. Придет время, и они вам пригодятся.
– А когда придет это время? – спросил Леша.
– Не скоро. Но когда оно придет, вы поймете это сами. А сейчас отнесите это в бомбоубежище и сегодня же заройте.
– Хорошо, – сказали мы и одновременно кивнули.
Старик посмотрел на нас своими любящими, доверчивыми глазами, и я заметил, как сильно изменились они за последнее время. А потом он обнял нас, привлек к себе и, вздохнув, шепнул:
– Ну… бегите!
И мы ушли.
Бомбоубежище в моем дворе (на территории садика) было опять заварено решеткой. Но я уже знал другие ходы, поэтому мы попали в подземелье через подвал подъезда, от которого у меня был ключ. Подвал находился недалеко от верхней арки и сначала вел в подвал другого подъезда (через лаз в одной из кладовок жителей дома), а потом уже к развилке бомбоубежища.
Мы пробрались в катакомбы, и я нашел то место, где пару лет назад наткнулся на «кротовую нору». Там мы и зарыли свои сокровища, пообещав друг другу, что не расскажем про них никому и откопаем только вдвоем, когда придет время.
Обычные клятвы мальчишек бывают надежнее обещаний президентов и тверже международных договоренностей, потому что советские дети не преследовали корыстных целей. А главное, на вершине детской пирамиды всегда находятся настоящие лидеры, а не куклы из папье-маше.
Я был старше Лешки на два года и являлся для него непререкаемым авторитетом. Лешка рос правильным пацаном и ставил обычную справедливость выше соблазнов легкой победы. За это я его и любил, потому что справедливость была не самой сильной чертой характера у моих закадычных друзей, и мне приходилось постоянно напоминать о ее существовании с позиции меньшинства.
Но жизнь – хрупкое создание. И осенние листья падают, не разбирая возраста, времени и смысла происходящего…
Так случилось, что через пару месяцев, когда я пошел в пятый класс, Лешка, совершая головокружительный прыжок на территории строящегося речпорта, разбился. Он ушел одновременно со стариком, который умер в больнице. А через два года я переехал в самый северный город в мире (с постоянным населением более ста пятидесяти тысяч человек).