Открывает глаза, смотрит на потолок и, скорчив гримасу боли, закрывает опять.
– Леша, а ты сам стираешь форму? Или мама?
Молчит…
Я вздыхаю, вспомнив тазик с хозяйственным мылом и грязную штанину своих брюк. Материал грубый, мокрый. Отстирываться не хочет. Сгибаться и тереться себя об себя – тоже не желает. Ногти впиваются в плотную ткань и неприятно шатаются во время трения материи.
– Я не люблю стирать форму. Сильно не люблю!
С кровати встает Дебил и уходит.
– В туалет пошел, – информирует Витек. – Ему можно. У дураков здесь больше прав.
Одна из мух, почуяв аромат пищи, подлетает к Лешкиной подушке и приземляется на ее край. Оглядевшись вокруг себя огромными внимательными глазами, начинает передвигаться отрывистыми движениями неврастеника. Подобравшись к Лешкиной голове, она слизывает своим хоботком наиболее вкусные, на ее взгляд, кусочки блевотины и, предварительно растворив их в своей слюне, съедает. Вдруг замерла. Видно, второпях проглотила что-то несъедобное. Чистит хоботок. Затем затылок. И, уже не в силах прервать чесоточный экстаз, переходит на крылья но, испугавшись Лешкиного выдоха, улетает.
Возвращается Дебил и ложится на кровать. Его кровать у окна. Моя слева от двери, потом Лешкина, за ней кровать Тихони. Витя лежит у стены. Рядом с ним глухонемой.
Появляется Степаныч. Приближается к Лешке и, одобрительно бормоча, начинает его развязывать:
– Ну что, успокоился?
Снимает широкий бинт с груди мальчика:
– Э-ээх! На бинт-то зачем наблевал?
Развязав, добавляет:
– Ну, вот-те раз, еще и лужу напустил!
Закончив, санитар уходит, бросая на прощание мне:
– А ты пока, субчик, полежи. В первый же день пеленание схлопотал, орел!
Леша залезает под простыню и, скрючившись, скрежещет зубами.
– Лешка, тебе плохо? Ну, Леша, ну чего ты все время молчишь?
Не отвечает.
– Не трогай его. Может, заснет, – говорит Витя.
Интересуюсь:
– А долго будет болеть укол?
– Долго, – отвечает Витек.
– До вечера?
– Да, – и, помедлив, добавляет: – До завтрашнего.
Пытаюсь представить такую длинную боль.
В коридоре голос:
– Выходим на прогулку!
Заглядывает медсестра:
– На прогулку!
Все поднимаются. Витек останавливается у Лешкиной кровати и что-то ему шепчет.
– …о …ле …жу…
Затем отправляется вслед за остальными.
Лежу. Таращусь в потолок. Трещинки на побелке начинают двигаться, складываться в узоры и расплываться в мозаику калейдоскопа. Веки набухают, как весной почки у тополя, и становятся липкими. Засыпаю… Вижу двор.
Пупок с Егором поставили ловушку для голубей, вынесли хлеб и подбрасывают мякиш под ящик. Пупок бросает крошки, а Егор держит веревку. Голуби ближе, ближе. Но под ящик заходить боятся. Пупок кидает кусочки хлеба, стараясь попасть под навес. Один голубь раздувает зоб и обхаживает самочку. Зоб переливается на солнце синими и зеленоватыми цветами, образуя фиолетовые оттенки. Самка голодная, ей бы поесть. Но голубь пристает, волочится, не в силах побороть похоть. Ближе, ближе к западне. Егор не выдерживает и дергает за шнурок. Птица успевает выпорхнуть из-под ящика. Пупок бросается на Егора с упреками:
– Ты чего дергаешь раньше времени? Я тебе говорил дергать? А? А?
Егор оправдывается:
– Да он уже зашел туда.
– Куда – туда? – не отстает Пупок. – Он только наполовину зашел, а нужно целиком!
Вдруг шум. Спросонья вскакиваю, но, рванув за плечи, руки тут же приземляют меня на кровать. Вернувшись с прогулки, в палату вваливаются пацаны. Первым вбегает Витя и сразу идет к Леше:
– Ну, ты чё, живой?
Лешка не реагирует.
– На обед пойдешь?
Продолжает молчать.
– Твоя Оля спрашивала, почему ты не гулял. Я сказал ей, что тебя спеленали и вкололи сульфозин. Она сначала расстроилась, но потом успокоилась и передала привет. Слышь, что ли?
– Ага – всхлипывает Лешка.
Витек продолжает рассказывать новости:
– А Аксану тоже на прогулку не пустили. Оля говорит, что нянечка оставила ее мыть полы в столовке и что они хотят ее выписать.
Появляется медсестра:
– Выходим обедать!
Подходит ко мне:
– Ну что, ты понял, что вмешиваться в лечение других детей нельзя?
Молчу.
– Если врач назначил пеленание, значит, это вынужденная мера, необходимая для вашего же психического равновесия. Усвоил?
Отворачиваю голову.
Показательно вздыхает:
– Ну что ж, не понял. Продолжим лечение.
Уходит.
Возвращается тишина.
Лешка, кажется, заснул. Постанывает во сне. Тихо, еле слышно. Как тот маленький щенок, которого я взял домой, пообещав маме хорошо учиться. Мама сказала, что ему негде у нас жить, но я упрашивал, умолял, уговаривал, и она согласилась с одним условием:
– Как только увижу, что он намочил пол, – унесешь его обратно во двор! Договорились?
– Да! – радостно закричал я и стал ухаживать за щенком, стараясь изо всех сил приучить собаку к чистоплотности. Но запах все же появился, и после двух дней немыслимого счастья от сосуществования с настоящим зверем в одной конуре утром в понедельник мне пришлось вынести его вместе с коробкой.
Я оставил собаку на прежнем месте около арки, над которой по утрам висел Ленкин отец. Щенок совсем не обиделся. Продолжая вилять хвостом, он поглядывал на меня снизу вверх, пока я его гладил. А потом завалился откормленным пузом на подстилку и от удовольствия закрыл глаза.
«Везет же ему!» – подумал я, глядя на беззаботную дворнягу. И, поднявшись с корточек, потопал в школу через улицу Комсомольскую, Советскую и так далее…
Овладев территорией, тишина вновь силится удержать ее в своих объятиях и, фиксируя любые шорохи, вздрагивает от их появления…
Я вспоминаю влажный язык и прохладный нос щенка. Щенок всегда веселый, всегда просит ласки, всегда готов ею делиться…
Подушка неудобно расплющилась под моей головой, и глаза теперь могут смотреть только в потолок. Поднимаю голову, пытаясь затылком собрать подушку в кучу. Получается плохо, но все же это лучше, чем было.
Интересно, что сейчас делают пацаны? Наверное, гоняют в мяч, а утром пойдут на рыбалку… Зеваю так, что в скулах что-то хрустит, а из моей груди вырывается неопределенный звук. Просыпается Лешка. Он лежит на правом боку, лицом ко мне, потому что в левую ягодицу ему сделали укол и переворачиваться теперь больно. Пару мгновений сосед смотрит на меня, пробираясь узкой тропой рассудка сквозь помутневший сумрак разума, и, наконец выбравшись из дремы, припоминает, кто я и что здесь делаю. Откликнувшаяся на пробуждение боль тут же закрывает увлажняющиеся веки ребенка, пряча под них внутренний мир страдальца. Веки дрожат, шевелятся, выдавая движения глазных яблок. По лицу пробегает серая тень и, соскользнув с него, делает по палате круг, возвращаясь к Лешке.
Из его правого глаза просочилась слезинка. Словно березовый сок на срубленной ветке дерева, она выплеснулась в засушливое пространство, но, испугавшись окружающей картины, повисла на реснице, ожидая от своего хозяина душевного наводнения или засушливого мужества.
Отвернув голову от соседа, напеваю песенку, которую иногда поет моя мама, когда протирает в комнате пыль или наводит всеобщий порядок. Я не знаю смысла песни, потому что она состоит из древнерусских слов и фрагментов современного фольклора. Но в ней есть одно слово, и оно так запало мне в душу, что я запомнил весь текст.
Песню пою шепотом, чтобы не потревожить Лешу:
– Эх, получим диплом, хильнем в деревню,
Будем Нюшек щипать, их воплям внемля,
Ой ты, чува, моя чува, тебя люблю я,
За твои трудодни дай расцелую!
Мне понравилось слово «хильнем», потому что оно предшествует «деревне» и пахнет яблоками, парным молоком и свободой…
Лешка притих, слушает.
С обеда возвращаются дети. Дебила ведет медсестра. Его пижама чем-то залита, и он монотонно мычит. Медсестра укладывает мальчика на кровать.
– Федя, успокойся! Сейчас я тебе пижаму принесу.
Уходит. Витька приближается к Лешке.
– Хочешь, я расскажу, что натворил за обедом Немой?
Леха молчит. Витек продолжает:
– Когда к нашему столу подошла Адрияга, чтобы проверить, кто как ест, и оперлась о стол, Немой укусил ее за руку! Представляешь? Она оперлась рукой о стол и только раскрыла рот для объявления, а он ка-ак вцепится в нее! Вот была умора!
Витек хлопает ладонью по матрасу и смеется.
– Слышишь, что ль, Лешка? Это он за тебя ей отомстил! Стопудово за тебя! А потом перевернул тарелку супа на этого, – показывает на Дебила, – и погнался по столовке со Степанычем в догонялки играть. Щас он уже в смириловке. Укол и пеленание ему обеспечены. Жалко! Он хоть и глухонемой, а пацан нормальный.
Появляется Степаныч, ведущий под руки глухонемого, одетого в смирительную рубашку. Медбрат укладывает его на кровать, снимает рубашку и привязывает руки к кровати. Витька подсаживается к Немому.
– Ну, чё, герой, связали твои языки? – трогает мальчика за руку.
Лешка поворачивает голову:
– Спроси его, зачем он укусил Ягу?
– Я-то спрошу, да только толку от него, безрукого, никакого.
Витька делает знаки руками, спрашивая что-то у Немого, но тот не реагирует.
– Не-е, Лех. Не реагирует! Похоже, Яга аминазином[467] его успокоила.
Удивленный, я приподнимаюсь.
– А ты, что, умеешь на языке немых разговаривать?
Витек отвечает:
– Я много чего умею.
– А меня научишь?
Витек ухмыляется.
– Задержишься здесь надолго, сам всему научишься.
– Не-е, тогда не надо…
Витек опять возвращается к связанному:
– Ну, ты, Немой, даешь! Тихушник тихушником, а чуть палец Адрияговне не отгрыз.
В разговор вступает Тихоня:
– Витя, а зачем он так поступил?
– Как зачем? Понятно, за Леху мстил! Леха на прошлой неделе помог ему бугая Ваську из соседней палаты отогнать. Вот и он теперь заступился за него.