За время скитаний в политической пустыне фундаменталисты стали более радикальными, затаив глубокую обиду на основное направление американской культуры. [937] Последующая история покажет: когда фундаменталистское движение подвергается нападкам, оно почти всегда становится более злым, более агрессивным и склонным к крайностям. Поскольку фундаментализм коренится в страхе перед уничтожением, его сторонники рассматривают любую резкую критику как доказательство, что секулярный и либеральный мир собирается с ним разделаться. В иудаизме и исламе наблюдается аналогичная картина. До Скоупса фундаменталисты чаще занимали левую сторону политического спектра. Они хотели сотрудничать с социалистами и либералами в бедных кварталах быстро индустриализующихся городов. После Скоупса они сместились сильно вправо, где и остались.
Насмешки прессы оказались контрпродуктивными: фундаменталисты озлобились. До Скоупса их не особенно волновала теория эволюции. Даже такие пылкие сторонники буквального понимания Библии, как Чарльз Ходж, знали, что мир существует дольше, чем описанные в Библии шесть тысяч лет. Лишь немногие поддерживали так называемый креационизм, который доказывал научную правоту Книги Бытия почти в каждой детали. Большинство фундаменталистов были кальвинистами, хотя сам Кальвин не разделял их враждебности к научному знанию. Однако после Дейтона железобетонный буквализм в истолковании Писания стал занимать центральное место в фундаменталистском самосознании, а без креационизма это движение уже сложно представить. Рациональные диспуты по данному вопросу невозможны, поскольку эволюция воспринимается не просто как научная гипотеза, но как символ, ассоциирующийся с поражением и унижением. Эта история многому учит! Люди должны понимать: нападая на религию, которая кажется им обскурантистской, они делают ее еще более склонной к крайностям.
Когда фундаменталистское движение подвергается нападкам, оно почти всегда становится более злым, более агрессивным и склонным к крайностям.
Вторая мировая война (1939—1945) вскрыла жуткую эффективность современного насилия, а взрывы атомных бомб над Хиросимой и Нагасаки – нигилистическое саморазрушение в самой сердцевине блестящих достижений Homo technologicus . Наша способность убивать и увечить друг друга не отставала от нашего экономического и научного прогресса, а у нас не хватало то ли ума, то ли умения удерживать агрессию в безопасных и допустимых рамках. Более того, шокирующее известие, что в нацистских лагерях были планомерно истреблены шесть миллионов евреев, – и в какой стране? прежде всего, в Германии, цитадели Просвещения! – поставило под сомнение само наличие человеческого прогресса.
В Холокосте иногда видят вспышку древнего и средневекового варварства, а то и выражение религиозных чувств, подавлявшихся в секулярном обществе. Однако историки и социальные критики оспаривают эту точку зрения. [938] Да, со времен крестовых походов Европа была больна антисемитизмом. Да, хотя отдельные христиане выступали против преследования евреев и пытались спасти своих еврейских соседей, многие деноминации позорно отмолчались. Гитлера следовало как минимум отлучить от Католической церкви, но номинально он оставался католиком. Пий XII не осудил нацистские программы и не дистанцировался от них.
Однако возлагать ответственность за Катастрофу на религию, мягко говоря, неправильно, да и опасно. Ведь планомерное и хладнокровное убийство евреев ради выгоды не только не противоречило целерациональности Нового времени, но и стало ее апофеозом. Выстраивая централизованные государства нового типа, правители давно проводили политику этнических чисток. Правда, чтобы максимально задействовать человеческие ресурсы и обеспечить продуктивность, правительства дали ряд свобод ущемленным ранее группам (в том числе евреям), но события 1930–1940-х годов показали, сколь поверхностной была эта терпимость и сколь сильные предрассудки она скрывала под цивильным покровом. Для осуществления геноцида нацисты использовали технологии индустриальной эпохи: железные дороги, достижения химической промышленности, бюрократический аппарат. Концлагерь реплицировал фабрику, символ индустриального общества, однако продуктом массового производства на сей раз была смерть. В экспериментах по евгенике принимали участие ученые. Националистическое идолопоклонство Нового времени сделало кумира из немецкого народа ( Volk ), поклонение которому уже не оставило места для евреев. Детище «научного» расизма, Холокост, стал страшным примером своего рода «садоводства», при котором выкорчевывалось все, что считалось сорняком, – извращенный, но яркий, пример рационального планирования, в котором все подчинено единой, четко определенной цели. [939]
Освенцим стал темной эпифанией, страшным пророчеством о том, чем станет жизнь, если будет утрачено всякое чувство священного и если человек, кем бы он ни был, перестанет почитаться как неприкосновенная тайна.
Холокост представляется не столько осуществлением, сколько искажением иудео-христианских ценностей. [940] Как любили отмечать атеисты, идея Бога знаменует границу человеческих возможностей. Нацисты же тосковали по дохристианскому германскому язычеству (которое, впрочем, толком не понимали) и отрицали Бога, который, согласно Ницше, сковывал амбиции и «языческую» свободу чувств. Уничтожение народа, создавшего Бога Библии, было символической инсценировкой смерти Бога, которую возвестил Ницше. [941] Не исключено, что Холокост можно понимать и как вспышку чувств и энергий, которые в западной культуре религия направляла в более благородное и конструктивное русло. [942] В христианской теологии ад издавна понимался как отсутствие Бога, и нацистские концлагеря – жуткое подобие ада: пытки, сдирание кожи, избиения кнутом, изуродованные тела, языки пламени, провонявший воздух, – все это напоминало картины ада у европейских художников, поэтов и писателей. [943] Освенцим стал темной эпифанией, страшным пророчеством о том, чем станет жизнь, если будет утрачено всякое чувство священного и если человек, кем бы он ни был, перестанет почитаться как неприкосновенная тайна.
Нобелевский лауреат Эли Визель, прошедший концлагерь, считает, что Бог умер в Освенциме. В свою первую ночь в концлагере он смотрел на черный дым, вздымавшийся к небу от крематория, в котором сгорели тела его матери и сестры. Годы спустя он напишет: «Никогда мне не забыть эти мгновения, убившие моего Бога и мою душу; эти сны, ставшие горячей пустыней». [944] Он рассказывает, как гестаповцы повесили мальчика «с лицом печального ангела», который был тих и почти спокоен, идя к месту казни. Он умирал почти час на глазах у тысяч людей, которых заставили смотреть на его мучения. «И вот кто-то позади простонал: «Где же Бог? Где Он? Да где же Он сейчас?». И голос внутри меня ответил: «Где Он? Да вот же Он – Его повесили на этой виселице!» [945]
Эту историю можно рассматривать также как внешний знак смерти Бога, возвещенной Ницше. Чем объяснить страшное зло, которое мы видим в мире, созданном и управляемом, как предполагается, всеблагим Богом? Американский еврейский мыслитель Ричард Рубенстайн отказывается от этой концепции Бога. Он не предлагает евреям полностью отречься от своей религии: это значило бы предать собственное прошлое. Однако милый и приятный Бог либеральных иудеев выглядит простым болеутоляющим: он способен лишь притупить боль от жизненных трагедий, а не реально чем-то помочь. Поэтому Рубенстайн обращает внимание на Бога лурианской Каббалы, не способного контролировать мир, приведенный им к бытию. Мистики рассматривали Бога как Ничто, – и Освенцим вскрыл опустошительную пустоту жизни; созерцание же лурианского Эн-Софа может стать способом войти в первозданное Ничто, из которого все мы вышли и в которое возвратимся. [946] Однако британский еврейский теолог Луис Джейкобс считает иначе: беспомощный Бог Лурии не дает осмысленности человеческому существованию. Предпочтительнее классическое решение вопроса: Бог намного более велик, чем люди могут себе представить, и Его пути – не наши пути. Да, Бог непостижим, но люди должны довериться ему и сделать выбор в пользу смысла даже перед лицом бессмыслицы.
Показательна следующая история, происшедшая в Освенциме. Даже в концлагере некоторые узники продолжали изучать Тору и соблюдать праздники. Делали они это не из желания умилостивить разгневанное божество, а зная по опыту: так легче переносить ужас окружающей действительности. Но вот, одна группа иудеев решила судить Бога. При такой невыносимости страдания расхожие аргументы казались пустозвонством. Ведь если Бог всемогущ, он мог предотвратить Катастрофу. А если не предотвратил, значит, он либо не всемогущ, либо не благ. Узники вынесли Богу смертный приговор. Председательствующий раввин зачитал вердикт, а затем… спокойно объявил, что наступило время для вечерней молитвы. Представления о Боге приходят и уходят, но молитва, попытка обрести смысл даже в самых темных обстоятельствах, должна продолжаться.
Концепция, согласно которой Бог есть всемогущий Творец, Первопричина и сверхъестественная Личность, чье бытие доказуемо рациональными методами, – явление недавнее.
Идея Бога – лишь символ неописуемой трансцендентности и на протяжении столетий понималась по-разному. Но концепция, согласно которой Бог есть всемогущий Творец, Первопричина и сверхъестественная Личность, чье бытие доказуемо рациональными методами, – явление недавнее. Она возникла в эпоху более оптимистическую, чем наша, и отражает неколебимую убежденность в том, что научный разум объяснит все необъяснимое. Между тем Фейербах был прав: такой Бог – лишь проекция человеческого сознания, причем проекция, созданная в те времена, когда люди сделали колоссальный скачок в овладении природой. Однако не умерли ли надежды Просвещения в Освенциме? Изобретатели концлагерей впитали классический атеистический этос XIX века, который внушал им, что они – единственный абсолют. Сотворив кумира из собственной нации, они сочли необходимым уничтожать всех, кого считали врагами. В наши дни на возможности человеческого разума смотрят более трезво. Мы видели слишком много зла, чтобы легковесно повторять – впрочем, некоторые пытаются, – старые банальности вроде «Бог знает, что делает», «у Бога есть тайные и неведомые нам замыслы» или «страдание дает возможность проявить героическую