ultimate concern («высшая тревога/озабоченность»): как и Бультман, он был убежден, что когда мы храним верность – подчас ценой собственной жизни – подлинной истине, любви, красоте, справедливости и состраданию, мы соприкасаемся с божественным.
На католическую мысль середины ХХ века оказал огромное влияние иезуитский философ Карл Ранер (1904—1984), ученик Хайдеггера. Он не относился к теологии как к набору догм, слепо передающихся от поколения к поколению. Эти учения должны быть сопряжены с реальной жизнью, с тем, что люди знают и чувствуют. Бог познается не путем решения доктринальных ребусов, не путем рациональных выкладок или заумных метафизических рассуждений, а через внутренний опыт. У Ранера мы находим вариацию того, что Будда называл «внимательностью». Осмысливая мир, мы постоянно выходим за пределы себя. Тем самым, каждый акт постижения и каждый акт любви есть опыт трансцендентный, поскольку убивает эгоизм. В своем повседневном опыте мы постоянно соприкасаемся с тем, что выводит нас за пределы себя. Следовательно, трансцендентность неотъемлема от человеческой жизни.
Ранер подчеркивал значение тайны: трансцендентное не есть нечто отдельное и добавочное к обычному существованию. Когда мы познаем и любим другие существа в этом мире, мы выходим за пределы себя. Когда мы пытаемся выбраться за рамки тех или иных частных сущностей, мы делаем шаг к тому, что лежит вне слов, понятий и категорий. Эта тайна, не поддающаяся описаниям, и есть Бог. Религиозные доктрины не дают ей объяснений и определений, а носят лишь образный характер. Доктрина артикулирует наше чувство неизъяснимого, дает нам осознать его. Догматическое утверждение есть «лишь средство выразить сущность, отсылающую за пределы себя и всего мыслимого». [964]
Когда мы пытаемся выбраться за рамки тех или иных частных сущностей, мы делаем шаг к тому, что лежит вне слов, понятий и категорий. Эта тайна, не поддающаяся описаниям, и есть Бог.
Канадский иезуит Бернард Лонерган (1904—1984) отринул позитивистское убеждение в том, что надежное знание может строиться лишь на наблюдении внешнего мира. В своей книге «Инсайт: исследование человеческого понимания» (1957) он утверждал, что для познания необходимо обращать взор не только вовне, но и вовнутрь. Необходимо всматриваться в объект, созерцать его в различных модусах: математическом, научном, художественном, нравственном и метафизическом. Если мы будем внимательны, то мало-помалу поймем, что нечто ускользает от нас и побуждает двигаться дальше в поисках мудрости. Во всех культурах люди ощущали один и тот же императив: быть умными, ответственными, разумными, любящими, способными к переменам. Все это уводит нас в область трансцендентного, Реального и Безусловного, которое в христианском мире именуется Богом. Однако эта демонстрация вездеприсутствия Божьего не является рациональным доказательством. В заключение Лонерган отмечает, что его книга есть лишь набор знаков, которые читатели должны усвоить – задача, которую каждый осуществляет самостоятельно.
Со времен научной революции 1920-х годов росло убеждение в том, что неведение составляет неотъемлемую часть нашего опыта. В 1962 году американский мыслитель Томас Кун выпустил в свет книгу под названием «Структура научных революций». В ней критиковалась не только попперовская теория систематической фальсификации существующих научных теорий, но и старое представление об истории науки как о линейном, неуклонном и разумном продвижении к объективной истине. С точки зрения Куна, дело не сводится к проверке теорий. Да, ученые разрабатывают свои теории и проверяют их на практике, но, как правило, они работают в рамках научных парадигм. Все, что идет вразрез с господствующей ортодоксией, ими игнорируется. В результате возникает впечатление некоего незыблемого знания, сходного с богословской догмой. Однако в определенный момент происходит скачок, смена парадигмы (как это случилось в 1920-х годах). Скопившиеся сомнения и необычные результаты экспериментов, наконец, прорываются, и ученые начинают искать новую парадигму, – процесс опять же не рациональный, но состоящий из творческих и непредсказуемых порывов в неведомое, часто под влиянием метафор, образов и предпосылок из других областей. По-видимому, Кун считал, что влияние оказывают также эстетические, социальные, исторические и психологические факторы, а потому не существует никакой «науки в чистом виде». А после того как новая парадигма, наконец, сформирована, начинается новый период стагнации, при котором все исследования работают на эту парадигму, а несогласующиеся факты отбрасываются, – до нового прорыва. Тем самым, научное знание, которое обрушилось на Европу со всей силой нового откровения, не столь уж сильно отличается от выкладок гуманитарных наук.
Химик и философ науки Майкл Полани (1891—1976) доказывал в книге «Знание и бытие», что знания обретаются не через объективный и сознательный процесс. Огромную роль играет знание практическое, сильно недооцененное во всеобщем увлечении теоретическими разработками. Например, мы учимся плавать и танцевать, хотя не можем внятно объяснить, как это у нас получается. Мы узнаем лицо друга, хотя не способны дать список признаков, по которым это делаем. Наше восприятие внешнего мира не есть механическое и непосредственное усвоение данных. Мы интегрируем множество вещей в единое осознание, пропускаем их через интерпретацию, причем скорость и многогранность интеграции существенно опережает относительно тяжеловесные процессы логики и инференции. Более того, знание не приносит нам настоящей пользы, доколе не становится «неявным» ( англ . tacit): например, научившись водить машину, человек забывает текст инструкций, – все навыки находятся у него в подкорке. [965] Когда мы обретаем навык, наши мышцы сами осуществляют бесчисленное множество операций, а мы даже не осознаем их. С точки зрения По-лани, таково всякое понимание. Мы узнаем язык или стихотворение, как бы погружаясь в них. Такое расширение себя «развивает в нас новые способности. И чему бы мы ни учились, дело обстоит сходным образом. Усваивая культурное наследие, «каждый из нас вырастает в человека, видящего мир и воспринимающего жизнь через призму своего взгляда». [966] Как неоднократно отмечалось, можно усмотреть сходство между этой концепцией Полани и учением отцов-каппадокийцев о познании Бога не только через рассудок, но и через физическое участие в церковном богослужении: богослужение приобщает к знанию, которое невозможно четко сформулировать в словах. [967]
По мнению Полани, научный метод состоит не просто в прогрессе от невежества к объективности: как и в гуманитарных дисциплинах, он предполагает переход от знания явного к знанию неявному. Чтобы продвигаться в своих исследованиях, ученым часто приходится принимать на веру вещи, ошибочность которых может быть доказана впоследствии. Поскольку на свете слишком много такого, что доказать невозможно, в науке всегда силен элемент «веры». Он сильно проявился, к примеру, в доверии физиков к теории относительности Эйнштейна, когда эмпирических доказательств не было.
Научный рационализм занимается, главным образом, решением проблем. Он идет по пути систематического прогресса: когда проблема решена, ученые оставляют ее и переходят к следующей. В гуманитарной области такой подход невозможен, поскольку ее основные проблемы – смерть и горе, зло и счастье – невозможно решить раз и навсегда. Человек может всю жизнь размышлять над каким-нибудь стихотворением, но так и не постичь всей его глубины. Такие размышления не носят строго логический характер, однако и иррациональными их назвать невозможно. Это как раз то «мышление», которое заповедал Хайдеггер: оно связано с восприимчивостью и не пребывает в нас постоянно, но должно возобновляться. [968]
Французский философ Габриэль Марсель проводил грань между таинственным и проблематичным: «Проблема – это то, с чем мы сталкиваемся, что преграждает нам путь. Она вся передо мной». [969] Чтобы пройти дальше, проблему надо устранять, однако в тайне мы должны участвовать, как греки погружались в элевсинские мистерии. Философ замечает: «Тайна есть нечто, во что я вовлечен, сущность ее в том и состоит, чтобы не быть всецело передо мной. Это как если бы в этой зоне потеряло свое значение различие между «во мне» и «передо мной»». [970] Люди искушаются возможностью (особенно в наше время) превратить тайну в проблему и попытаться решить ее обычными способами. Марсель считает такой подход фундаментально ошибочным, знаменующим повреждение разума. [971]
Таким образом, среди философов и ученых наметилось возвращение к более апофатическому подходу к знанию. Однако в ходе Нового времени традиция Дионисия Ареопагита, Фомы Аквинского и Майстера Экхарта основательно забылась: большинство религиозных конгрегаций о ней даже не подозревали, а потому все еще мыслили о Боге в современном ключе как о внешней реальности, которая стоит в одном ряду с прочими сущностями. Помню, как в 1950-е годы учила ответ, который давал католический катехизис на вопрос «что есть Бог?»: «Бог есть Высший Дух, который существует сам по себе и безграничен во всех своих совершенствах». Дионисий, Ансельм и Аквинат в гробу бы перевернулись! Ничтоже сумняшеся, катехизис давал определение трансцендентной реальности, – той самой реальности, которая находится за пределами любых слов и концепций.
Научный метод состоит не просто в прогрессе от невежества к объективности: как и в гуманитарных дисциплинах, он предполагает переход от знания явного к знанию неявному.
Неудивительно, что многие мыслящие люди не могли поверить в это далекое и абстрактное Божество. К середине ХХ века распространилось убеждение, что за секуляризмом будущее, а религия навеки утратила роль в общественной жизни. И все-таки у многих не лежало сердце к атеизму. Жан-Поль Сартр (1905—1980) говорил о наличии в человеческом сознании дыры размером с Бога, которую всегда заполняло сакральное. Стремление к тому, что мы называем Богом, неотъемлемо присуще человеческой природе, к