ratio , чтобы ввести собеседников в состояние неведения. У Августина и Аквината разум открывается божественному. В наши дни многие перестали видеть ограничения разума. Однако секуляризация разума, отрицающая возможность трансцендентного, чревата тем, что разум становится кумиром, ищущим погубить всех соперников. Этот голос слышен в новом атеизме, забывшем, что неведение неизбежно присуще человеческому опыту, настолько неизбежно, что нельзя не согласиться с социальным критиком Робертом Беллой: «Кто думает, что… полностью объективен в своей оценке реальности, тот больше всех находится во власти глубоких, бессознательных фантазий». [1019]
Как мы уже видели, современные физики не боятся незнания. Напротив, неразрешимые проблемы внушают им благоговейный трепет. В 1970-е годы всеобщие взоры в науке были обращены на теорию струн: ожидалось, что она позволит создать единую модель, которая объединит квантовую механику с гравитационной теорией. Не всех она убеждает: скажем, Ричард Фейнман считает ее «безумием и чепухой». [1020] Однако некоторые сторонники теории струн признают, что их открытия не поддаются ни доказательству, ни опровержению математическим путем и что математическое объяснение вселенной невозможно проверить ни одним экспериментом. [1021] Изумление, которое вызывает современная космология, во многом обусловлено неизбежной неспособностью физиков ответить на все вопросы. [1022] Они знают, что понятия, которыми они пользуются для описания этих природных тайн – большой взрыв, темная материя, черные дыры, темная энергия – суть лишь метафоры, не позволяющие полностью передать смысл математических концепций. Разумеется, в отличие от Ньютона, современные физики не вводят в свой космос Бога или сверхъестественное. Однако явно мифический характер этих терминов напоминает: то, на что они указывают, нелегко поддается пониманию и изучению. Здесь мы стоим у границ научного познания.
Богословские познания Докинза, Харриса и Хитченса столь примитивны, что конструктивный диалог теологов с ними трудно представим.
Многие физики считают, что назрела смена парадигмы. [1023] Даже Стивен Хокинг уже не столь уверен, что вот-вот будет создана «теория всего», которая позволит увидеть «ум Бога». Стало ясно, что незыблемые, казалось бы, положения могут в одночасье смениться новой моделью. Поэтому неведение стало состоянием привычным. Космолог Пол Дэвис делится радостью, которую он испытывает, погружаясь в научные вопросы, на которые нет (и, возможно, никогда не будет) ответов:
Современные физики не вводят в свой космос Бога или сверхъестественное. Однако явно мифический характер таких терминов, как большой взрыв, темная материя, черные дыры, темная энергия, напоминает: то, на что они указывают, нелегко поддается пониманию и изучению.
Почему мы возникли 13,7 миллиардов лет назад при «большом взрыве»? Почему законы электромагнетизма и гравитации именно такие, какие есть? Откуда они вообще взялись? Что мы здесь делаем?… Это поистине поразительно. [1024]
Дэвис восклицает: «Может показаться странным, но, по-моему, наука – более надежный путь к Богу, чем религия». [1025] Он все еще задается извечным вопросом: «Почему что-либо вообще существует?» Современные физики располагают таким количеством информации, какое нашим предкам было трудно даже представить, но, в отличие от Докинза, они не отметают подобные вопрошания как лишние и бессмысленные. Люди словно созданы для того, чтобы ставить вопросы, на которые они не могут ответить, чтобы устремлять взор в сумрак нетварной реальности и осознавать, что подобное неведение приносит изумление и восторг.
Философия, теология и мифология всегда реагировали на науку своего времени, и в 1980-е годы возникло философское направление, которое усвоило неопределенность новой космологии. Постмодернистских мыслителей можно считать в какой-то степени наследниками Юма и Канта: по их мнению, то, что мы называем реальностью, есть конструкт ума, а всякое человеческое понимание есть интерпретация, а не обретение надежной и объективной информации. Отсюда следует, что ни одна концепция не может претендовать на истину в последней инстанции: всякое знание не абсолютно, а относительно, субъективно и содержит ошибки. Всякая истина по своему характеру двусмысленна. Соответственно, мнения, которые представляют собой продукт исторической и культурной среды, должны быть подвергнуты деконструкции. Однако этот анализ не должен строиться на каком-либо абсолютном принципе. Не существует даже гарантий, что мы когда-либо приблизимся к пониманию истины. Для постмодернистской мысли важно следующее убеждение: не идеологии отражают внешние условия, а мир находится под глубоким влиянием идеологии, навязываемой людьми. Внешние условия не заставляют нас выбирать определенное мировоззрение, поэтому у нас есть выбор (а с ним и огромная ответственность), каких взглядов придерживаться.
С особенным подозрением постмодернисты относятся к метарассказам. Они считают, что история Запада запятнана непрестанными попытками навязать миру ту или иную систему взглядов. Иногда это были системы богословские, что выливалось в крестовые походы и гонения. Однако существовали и метарассказы научные, экономические, идеологические и политические. Они приводили к технологическому уничтожению природы, рабству, геноциду, колониализму, антисемитизму, угнетению женщин и меньшинств. Подобно Ницше, Фрейду и Марксу, постмодернисты пытаются низвергнуть подобные верования, но, в отличие от этих мыслителей прошлого, не хотят создать взамен собственный метарассказ. Постмодернизм – своего рода иконоборчество. Один из его создателей, Жан-Франсуа Лиотар, так и определял его как недоверие к метарассказам ( фр . grand récits). К числу основных r é cits относится современный «Бог», с его всеведением и всевластностью, устроением вещей согласно его замыслу. Однако чужд постмодернизму и атеизм, поскольку атеизм также выступает с абсолютными и тотальными притязаниями. Как предупреждает Жак Деррида, следует стоять на страже против «богословских предрассудков» не только в религиозных контекстах (где они эксплицитны), но и во всякой метафизике, в том числе именующей себя атеистической. [1026] Как и любой постмодернистский философ, Деррида относится с глубоким подозрением к фиксированным, бинарным оппозициям, отличающим мысль Нового времени. Соответственно, противопоставление атеизма и теизма кажется ему упрощенным. Атеисты свели сложные религиозные феномены к формулам, которые служат интересам их идеологий: скажем, Маркс объявил религию опиумом угнетенных, а Фрейд – коллективным неврозом. Ясное и окончательное отрицание Бога на метафизических основаниях представляется Деррида столь же печальным, сколь и любая догматическая религиозная «теология» (этим термином он именует метарассказы). Сам Деррида, секулярный еврей, говорит, что, хотя многие считают его атеистом, он молится, питает мессианскую надежду на лучший мир и склоняется к следующей точке зрения: поскольку мы не можем быть абсолютно уверены, ради мира следует воздерживаться от уверенных суждений в пользу веры или неверия.
Некоторых ортодоксальных верующих и большинство фундаменталистов возмутит столь беззастенчивый релятивизм. Однако некоторые идеи Деррида перекликаются с идеями богословов прежних эпох. Скажем, концепция деконструкции, отрицающая возможность раз и навсегда выявить смысл текста, имеет раввинистическое звучание. Неслучайно Деррида называли апофатическим богословом, а сам он с увлечением читал Экхарта! То, что он называет diff é rance , не есть ни слово, ни концепция, но квазитрансцендентная возможность – «различие», «инаковость» – которая присуща слову или идее (например, идее «Бога»). Для Экхарта diff é rance – это Бог за пределами Бога, новая и непознаваемая метафизическая основа, неотделимая от человеческого «я». Однако Деррида видит здесь лишь квазитрансцендентность: это лишь потенциал, нечто незримое, дающее понять, что всякое утверждение о Боге или всякое отрицание Бога необходимо как минимум сопровождать оговорками (а то и вовсе отказываться от подобных высказываний).
В своих поздних работах Деррида много размышляет об этом потенциале и открытом будущем. Он говорит о «недеконструируемом», которое не есть очередной абсолют (такого не существует), но о котором мы плачем и молимся. Как он объясняет в своей лекции «Сила закона» (1989), справедливость – это недеконструируемое «нечто», которое никогда не реализуется полностью в повседневных обстоятельствах, но лежит в основе всякого правового дискурса. Справедливость – это не то, что существует, а то, чего мы желаем. Она зовет нас. Иногда кажется, что она находится в пределах досягаемости, но всякий раз она ускользает от нас. И все-таки мы пытаемся воплотить ее в наших правовых системах. Далее Деррида обсуждает другие «недеконструируемые» явления: дар, прощение, дружбу. Он много говорит о «грядущей демократии»: мы жаждем демократии, но никогда полностью не достигаем ее; она остается неизбывной надеждой на будущее. Аналогичным образом, «Бог» – термин, который ранее использовался для обозначения границ человеческой мысли и дерзаний, – становится для постмодернистского философа желанием за пределами желания, памятью и обетованием, которое по своей природе не поддается определению. Некоторые постмодернистские мыслители применяют эти идеи к теологии. Любопытно, что большей частью это философы, а не теологи. Здесь мы наблюдаем тенденцию, противоположную той, которая была у просветителей вроде Дидро, Гольбаха и Фрейда, причем она знаменует перемену в интеллектуальном климате. В 1960-е годы, во времена движения смерти Бога, казалось, что дни Бога сочтены. Однако сейчас, похоже, Бог очень даже жив. Постмодернистская теология бросает вызов расхожему представлению о необратимости секуляризма. Некоторые даже высказывают мнение, что мы вступаем в «постсекулярную» эпоху (хотя религиозность нового типа будет отличаться от религиозности модерна). Первым применил идеи Деррида к теологии Марк Тейлор в своей книге «Заблуждаясь: постмодернистская а/теология» (1984): косая черта в подзаголовке знаменует дерриданскую сдержанность в вопросе, есть ли Бог. Тейлор видел связь между деконструкцией и теологией смерти Бога, но считал, что Элтайзер по уши увяз в диалектике модерна, которая полагает, что вещи либо существуют, либо не существуют; либо присутств