В последнюю нашу встречу бабушка Лайма подарила мне этот портрет, и он с любовью у меня хранился. Но когда меня арестовали в первый раз, кто-то из ментов, производивших обыск, прихватил его: видимо, "на память обо мне". Тогда у меня пропало очень много ценных вещей, но больше всего мне жалко дедушкин портрет и прижизненное издание четырехтомника А. С. Пушкина, каким-то чудом приобретенное мною по случаю...
Однажды в минуты хорошего настроения бабушка Лайма, долго вглядываясь в портрет, спросила:
- А ты, Витасик, ничего не замечаешь?
- О чем ты, бабуля?
- Ты как две капли воды похож на деда!
- Правда? - беспечно переспросил я и на что-то отвлекся, а жаль до сих пор...
Дедушка с бабушкой владели имением где-то в дюнах на побережье Балтики, огромным особняком в Риге, несколькими домами, а бабушка, ко всему прочему, была еще и совладелицей винного завода.
У них с бабушкой был единственный сын по имени Зигард. Когда пришли, как шепотом, с явным презрением говорила бабушка, "красные", что меня, откровенно говоря, почему-то задевало, сын эмигрировал. С тех пор она его ни разу не видела, но однажды все-таки получила от него весточку, что он проживает где-то в Америке.
Бабушка Лайма была весьма дальновидной и умной женщиной. Понимая, что "красные" все равно все отберут, она приняла мудрое решение и сама отдала все, что ей принадлежало, новой власти. За это им с дедушкой милостиво предоставили трехкомнатную квартиру на улице Мейера и разрешили бабушке остаться работать на ее собственном винном заводе ведущим виноделом. Не приняв таких "милостей" от новой власти, дедушка получил инфаркт, и вскоре умер.
Я долго не понимал, почему ее сын эмигрировал из Латвии, если бабушка приняла новую власть? Ответа на этот вопрос она всегда избегала, но в конце концов однажды сдалась и сказала, что если бы Зигард остался, то его сейчас не было бы в живых. Дело в том, что он владел фирмой, которая имела связи с немецкими банкирами, и этого Сталин ему никогда бы не простил...
Поведала бабушка и историю швейцарского "хронографа", который она мне подарила. Оказывается, по распоряжению Гитлера в Швейцарии была заказана тысяча таких часов и ими фюрер собственноручно награждал за особые заслуги своих высших партийных и военных чинов. Один из приближенных к Гитлеру банкиров сумел выпросить у него награду для Зигарда как для человека, "очень много сделавшего во славу Великого Рейха". Будучи в Швейцарии, Зигард купил для своей будущей жены часы ведущей в то время часовой фирмы "Омега" в пару к своему "хронографу".
Впоследствии я узнал, что все ее подарки - эти часы, а также другие "безделучки": кольцо, сережки, кулон - из чистого золота, а массивный браслет с камнями - из платины, а моя бабушка, оказывается, была одной из составительниц рецепта известного во всем мире "рижского бальзама", и ей неоднократно предлагали уехать в Америку, чтобы открыть там собственную лабораторию и получать высочайшие гонорары за свою работу...
Как я уже сказал, в мой второй приезд бабушка Лайма жила в просторной трехкомнатной квартире на улице Мейера в доме пятьдесят четыре. Все ближайшие ее родственники умерли или жили очень далеко: кто в других городах, кто и вообще за границей, а потому навещали ее крайне редко.
По хозяйству бабушке помогала Сильвия - симпатичная, стройная латышка лет двадцати - двадцати трех. Почему-то она сразу, как говорится, положила глаз на меня, хотя я до сих пор удивляюсь, чем привлек ее хоть и развитый физически, но все же юнец. Тем не менее она откровенно заявила, что "хотет спать для меня", а я не понял, о чем речь.
Но уже на второй день после моего приезда она все-таки затащила меня в свою комнату, благо та была с моей дверь в дверь. Томно постанывая скорее от собственных ласк, чем от моих, успокаивала меня по поводу бабушки Лаймы, шепотом с чудовищным акцентом:
- Нет бояться... Нет бояться: Лайма силно спат... нет слышат... Прошу верит меня, Витасик... Мой силный... Мой нежный Витасик... Еще!.. Еще!.. - Она с таким остервенением подбрасывала меня над собой, что мне было непонятно, откуда берутся силы у столь хрупкой женщины, а когда ее состояние доходило до критической точки, она вдруг замирала на мгновение, потом из нее выплескивался дикий вопль: "А-а-а!!!" - который меня просто напугал в первый раз настолько, что я с испугом остановился и взглянул на нее.
- Нет, продолжи! - воскликнула Сильвия. - Да!.. Да!.. Быстро!.. Быстро!.. А-а-а!!!
Короче говоря, Сильвия была настоящая умелица, а я столь молод, что ночные свидания с ней доставляли мне большое удовольствие: я приехал погостить на неделю, а уехал лишь через три и нисколько не жалел об этом.
Единственное, о чем я жалею до сих пор, так это о своей глупости и беспечности, проявленных мною тогда. Дело в том, что бабушка Лайма незадолго до моего отъезда в Москву шепотом рассказала мне, где она спрятала свой дневник, который я должен буду взять, когда она умрет. Она заставила меня несколько раз повторить, что я и выполнил без особой охоты и, конечно, ничего не запомнил. А что, если в ее записях были рецепты тех вин и бальзамов, за которыми столько лет охотились иностранцы? Не зря же бабушка Лайма позвала меня к себе среди ночи, чтобы рассказать о том дневнике?..
Но теперь уже никто об этом не узнает, если только в память мне неожиданно не вернутся слова, которые заставляла меня повторять бабушка Лайма в ту далекую августовскую ночь...
Пока я жил в Риге, мама с отцом и Санькой в Омске более года переезжали от одних родственников к другим, все время чувствуя, что "пора бы им и честь знать". Это длилось до тех пор, пока нашей семье в конце концов не выделили две комнаты в трехкомнатной квартире, расположенной на первом этаже двухэтажного дома. Меня привезли в Омск незадолго до нашего вселения в эту квартиру.
В третьей комнате проживал одинокий молодой парень лет тридцати, который работал инженером на омском заводе имени Баранова. Звали парня достаточно редким именем - Эдик. В те времена понятие "сосед" было не совсем таким, как сейчас, и Эдик носил вполне понятное тогда звание квартиранта. Это был очень начитанный, интеллигентный, но весьма тихий парень, и только этим он мне и запомнился. Прожили мы вместе с ним года три, никак не более того.
Из всех впечатлений за годы проживания в этой квартире самыми сильными были те, что запомнились в самом начале. Прежде всего день, когда мы туда переехали. Мебели, естественно, у нас никакой не было, и все легло на плечи, точнее сказать, на руки отца. Помню, как из свежевыструганных досок он соорудил то ли люльку, то ли кроватку для Саньки. Мне же достался матрас в углу. Мать с отцом тоже спали на полу, и единственным отличием от моей "половой" жизни было то, что они, после стольких мытарств, обосновались в своей собственной, отдельной от детей, комнате.
Запомнился и наш первый семейный ужин. Отец раздобыл где-то небольшой пенек, который установил посередине комнаты, а маме кто-то из соседей подарил несколько алюминиевых ложек и огромную сковороду, на которой она и нажарила на настоящем подсолнечном масле, да еще и с лучком, картошки с золотистой корочкой и водрузила эту вкуснятину на пенек. Мы сели вокруг импровизированного стола на корточки, Санька у мамы на коленях, и с огромным аппетитом стали уплетать жареную картошку с черным хлебом.
Несколько недель этот пенек оставался нашим единственным предметом обстановки. И вероятно, с той детской поры жареная картошка остается самым любимым моим блюдом.
Постепенно наша квартира стала обживаться, обустраиваться, наполняться уютом, а мы наконец-то стали по-настоящему ощущать себя с е м ь е й...
Тем не менее эта квартира запомнилась мне и вполне ощутимыми неприятностями.
Кто из советских мальчишек не играл в ту пору в "казаки-разбойники"? Или в "царь-горы"? Или в "войну"? Или в "пятнашки", как сейчас говорят "догонялки", в которые играют и в настоящее время? Да мало ли было еще игр, в которых каждого могла подстерегать опасность травмы?
Трудно теперь сказать, из-за чего конкретно, но однажды поспорил я с пацаном из соседнего двора. Его звали Костя. Конфликт произошел во время игры в "войну".
Мои сверстники наверняка помнят сантехников того времени. У них не было кислородных и газовых баллонов, при помощи которых производились сварочные работы. Ацетиленовый газ вырабатывало устройство, напоминавшее железную бочку, в которое загружался карбид и заливался водой. Все пацаны подворовывали кусочки карбида, совали их в стеклянные пузырьки с водой и закрывали пробкой. Через некоторой время эта самодельная бомба под давлением выделяемого из карбида газа взрывалась.
Разделившись на две "армии", мы начали "воевать" между собой. Костя, натурально, оказался в "армии" противника. "Солдатам" и первой и второй "армий" было известно о ремонтных работах в соседнем доме, а главное - об ацетиленовом устройстве, что означало наличие карбида. Конечно, многие пацаны не преминули воспользоваться этим и смастерили карбидные бомбы. Вышло так, что одна из моих "бомб" разорвалась прямо перед Костей, и тот так здорово испугался, бросившись ничком на землю и закрыв голову руками, что я не выдержал и громко рассмеялся. Этот смех подхватили не только ребята из моей "армии", но и те, кто был в одних рядах с виновником неожиданного веселья, то есть с Костей.
Почему-то этот беззлобный смех настолько обидел его, что он принялся оскорблять меня, поливая всеми известными в то время ругательствами. Конечно, и я не остался в долгу, и после бурной словесной перепалки, в которой, понятно, не оказалось победителя, всеобщими усилиями обеих "армий" было принято решение - нам честно побороться: кто победит, тот, следовательно, и прав. Иными словами, провести между нами своего рода честную дуэль.
Костя был гораздо старше меня и потому считал, что справится со мной "одной левой". А я с детства был заводной и очень упрямый. И мой характер, как говорили те, кто меня знал достаточно близко, был отнюдь не подарок к Восьмому марта.