В то время я сблизился с одним парнем, который взялся отладить мне магнитофон английской фирмы "Фергюссон", немного барахливший при записи. Не все читатели, наверное, знают, что тогда не было признанных специалистов по ремонту западной аппаратуры, а этот парень, Олег Чулков, выглядел настолько участливым, настолько дружелюбным, что я доверился ему, как другу. Проявил он и интерес к нашему с Георгиевым проекту и, узнав, что я встречаюсь с генералом Федоровым, напросился пойти со мной.
Для меня Федоров был настолько легендарной личностью, что, когда мы пришли к нему в номер в три часа дня, как и было назначено, я был несколько растерян, увидев генерала в семейных трусах. Смущенно предложил обождать за дверью, но Федоров усмехнулся:
- Тебя что, Виктор, смущает мой пляжный вид или то, что видишь генерала в трусах?
- Нет-нет, мне просто не хотелось вас смущать... - пролепетал я первое, что пришло в голову.
- Слышишь, мать? - крикнул он в сторону спальни, из которой вышла его супруга. - Молодой человек, оказывается, за меня смущается!
- Ну и оделся бы, - улыбнулась миловидная женщина. - Не все же люди партизанили с тобой? Вы извините, что оставляю вас, но мне нужно кое с кем встретиться... - Она чмокнула супруга в щеку и ушла.
Мы провели несколько часов с этим удивительным человеком, который столько рассказал нам о своем военном прошлом, что у меня голова пошла кругом от избытка интереснейших историй.
Мы вышли из гостиницы где-то в восьмом часу вечера и только на улице ощутили, насколько проголодались. Отправившись на Калининский проспект, мы решили зайти перекусить в кафе "Печора".
В праздничный вечер свободных столиков, как нас заверили, не было, и нам предложили подсесть на свободные места, которые оказались у одной сугубо девичьей компании. Машинально я отметил, что рядом с нами был свободный столик, но официантка заявила, что он заказан, и вскоре его действительно заняли четверо парней. Мне показалось, что одного из них я уже где-то видел.
С удивлением девушки слушали, как мы заказывали первое, второе и третье. Пришлось объяснять причины нашего голода.
Трудно сказать, что послужило конкретным поводом - то ли праздничное настроение, то ли мои вдохновенные рассказы о генерале Федорове и о будущем сценарии, но наш столик, как, впрочем, и компании за другими столиками, стали петь песни. Нет, не подумайте, что нас подтолкнул к этому алкоголь: мы с Олегом вообще не заказывали спиртного, а у девушек на четверых была лишь одна бутылка шампанского, из которой они нам плеснули для тоста по глотку.
А пели мы патриотические песни: и о Красной Армии, и "Каховку", и даже "Вставай, проклятьем заклейменный...". У нас был какой-то душевный подъем и удивительное настроение... И вдруг за соседним столиком, где сидели те четверо парней, которым было лет по двадцать пять, раздался отборнейший мат, причем направленный в нашу сторону.
Мне бы задать себе несколько простых вопросов: "Почему именно в сторону нашего столика направлена эта злость? Если им не понравились наши песни, то и за другими столиками тоже пели и репертуар не очень отличался от нашего? Почему эта компания в праздничный вечер все время сидит тихо, изредка поглядывая в нашу сторону, ничего не ест и только лишь накачивается вином? И где я видел одного из них?"
(Потом вспомнил: этот парень присутствовал при обыске в Ленинграде, но было поздно...)
Но... этих вопросов я себе не задал. Более того, я и представить не мог, что произойдет далее, и даже не снял дымчатые итальянские очки. Я встал, подошел к ним и, находясь в совершеннейшем благодушии, сказал:
- Ребята, праздник Победы, девушки вокруг, все веселятся, а вы матом...
Не успел я договорить, как тот, что сидел ближе ко мне, встал, как мне показалось, с намерением извиниться, но неожиданно хрястнул меня бутылкой в лицо. Очки разлетелись на кусочки, и все мое лицо залила кровь. Каким-то чудом (везет им!) глаза мои остались целыми. Что делать? Защищаться! Поскольку мой обидчик, заметив, что я устоял на ногах, вновь замахнулся бутылкой. Я саданул его в подбородок, и того отбросило на их столик.
Почему-то я был уверен, что с тыла мне ничего не угрожает: там был мой приятель - Олег. Какой я был наивный! Олег и попытки не сделал, чтобы оказаться рядом, чем воспользовались соратники ударившего меня. Один-таки разбил о мою голову бутылку, а двое других стали молотить в четыре кулака. Мне удалось сбить одного из них с ног, каким-то чудом вырваться из этой молотилки и побежать к лестнице, ведущей на первый этаж. Меня подташнивало, и голова кружилась. По дороге я встретил милиционера, которому крикнул:
- Мне разбили голову... Они на втором этаже... Арестуйте их! - и потерял сознание.
Я очнулся в отделении милиции. Огляделся: за столом сидел и тот, что разбил мне очки, и один из его приятелей. Они что-то писали.
- Очнулись? - участливо спросил дежурный майор. - Можете писать?
- Нет, мне плохо... - с трудом шевеля языком, ответил я и спросил: - А где мой приятель, Чулков Олег, где свидетели?
- Наверное, еще не добрались... - Майор почему-то смутился и торопливо добавил: - Лейтенант, который вас привез, просил свидетелей прийти самостоятельно.
- Самостоятельно? - воскликнул я и ойкнул от боли.
- Сейчас вас заберет "скорая": я вызвал...
Машина действительно пришла, и меня отвезли в больницу, где оказали первую помощь и продержали дня три. Меня навещал дознаватель, который задавал мне кучу вопросов и все подробно и тщательно фиксировал в протоколах, давая мне расписываться. Дознаватель заверил меня, что мои обидчики будут наказаны по статье о злостном хулиганстве.
Прошла пара недель, и вдруг ко мне на служебную площадь, выделенную жэк-7, заявляются трое сотрудников милиции и предъявляют обвинение по статье "хулиганство", ст. 206 УК РСФСР, часть первая (до года лишения свободы), после чего арестовывают.
Вскоре я оказываюсь в Бутырке. Стоял май семьдесят пятого года.
Мои первые впечатления о тюрьме довольно четко выражены в стихотворении:
ТЕРПЕНИЮ ПРЕДЕЛ
Ох, лампы, эти тусклые лампы!
Не сомкнуть на минуту глаз...
На подмостки бездушной рампы
Меня бросил судьбы Указ!..
И по камере, словно звери в клетке,
Шагом топчутся вдоль и вширь...
Волчьи взгляды, зрачки-иголки:
Сумасбродный, бездушный мир...
Как охота завыть по-волчьи,
Перегрызть свои вены вдрызг,
Чтобы теплой июньской ночью
Хлынул ливень кровавых брызг!
Как охота мне, как охота,
Ощутить автомата дрожь,
Захлебнуться смертной икотой,
Поломаться, как в поле рожь!
Я хотел, чтоб отравленной кровью
Прохрипело бы горло: "Прощай!"
Над моею несчастной любовью
Ты не смейся, веселый май!..
По сравнению с тем, что сейчас творится в московских тюрьмах, тогдашнее содержание и обращение можно считать вполне удовлетворительным. В этой книге воспоминаний мне не хотелось бы подробно останавливаться на описании того, что мне пришлось испытать в тюрьме и лагерях, - я уверен, что когда-нибудь напишу об этом отдельную книгу и, может быть, назову ее: "Мои тюремные университеты". Однако иногда мне удавалось в тюрьме и пошутить.
ОДА ТЮРЬМЕ
Тюрьма для меня - что изгнанье из ада:
Не скажешь - прямехонько в рай!
Зато я не буду на улице падать
И не попаду под трамвай!
Не надо думать о хлебе насущном,
Билеты в кино доставать,
Никто лотерею не всучит,
А на ночь готова "кровать"!
Обедом накормят, в бане помоют:
Такая здесь жизнь - без забот!
Тюремный порядок, не плох сам собою,
На пользу здоровью идет...
Недавно во сне дом отдыха видел:
Он был всем красив и хорош!
Теперь понимаю, что, в камере сидя,
Прекрасней в сто раз отдохнешь!
Я остановлюсь только на узловых моментах моего первого столкновения с советским правосудием.
С первых же дней я начал писать жалобы в прокуратуру. Время от времени меня навещал дознаватель, тон которого совершенно изменился. Теперь он был уверен, что именно я зачинщик драки, то есть первым ударил "бедного парня" и нанес урон кафе: разбил посуду, поломал мебель. Наконец, в ответ на одну из моих жалоб об отсутствии адвоката дознаватель явился ко мне со злорадной улыбкой и предъявил мне изменение статьи обвинения на часть вторую: теперь мне грозило от двух до пяти лет, то есть уже "по злостному хулиганству в общественном месте". А об адвокате сказал, что есть два пути - общественный защитник и нанятый.
Я подумал, что мне нужно нанять адвоката, и он, по моей просьбе, связался с одной моей знакомой, которая и наняла мне очень милую женщину лет пятидесяти, мне запомнилась ее фамилия - Седова-Шмелева: вероятно, из-за необычности. Она была допущена ко мне только в день окончания следствия. Ознакомившись с делом и выслушав мой рассказ, Лидия Васильевна заверила меня, что на суде мы с якобы "пострадавшими" поменяемся местами. Она очень сожалела, что не встретилась со мной до ареста: меня бы не арестовали, несмотря на то, что мои обидчики, воспользовавшись тем, что я оказался в больнице, обвинили во всем меня.
Рассказала Лидия Васильевна и об Олеге, который, оказалось, "ничего не видел и ничего не слышал". Хотя свидетелей специально не вызывали во время следствия, ей удалось разыскать одну из девушек, что сидела за нашим столиком: случайно я запомнил номер ее телефона.
От своего адвоката я узнал поразительные подробности следствия. Видя, что дело мое разваливается, а отвечать за мой арест придется, дознаватель сознательно разогнал всех свидетелей, напугал Олега, что может и его привлечь как соучастника, без приглашения понятых произвел обыск в моей комнате. Во время обыска у меня исчезло много ценных вещей, но более всего мне жалко прижизненного издания пятитомника Пушкина и небольшой коллекции старинных икон, среди которых был и портрет моего прадеда - протоиерея Зосимы Сергеева.