Тем не менее многие ламы в Дарджилинге и Сиккиме прославляли его как реинкарнацию будды Амитабхи, будды Безграничного Света. И все же в Лхасу Уоддел сумел попасть не раньше 1904 года, когда отправился туда с Янгхазбендом.
По всей видимости, дорогу в Тибет Холмсу открыли письма или пропуска, подписанные кем-то из высших светских или религиозных иерархов страны. Какое же влиятельное лицо желало его присутствия в Лхасе?
Одна из многих загадок, окружающих визит сыщика в Тибет, заключается как раз в мимолетном упоминании важного духовного лица, с которым он там встречался. Действительно ли он провел несколько дней в обществе далай-ламы?
Духовная власть Тибета издавна была сосредоточена в далай-ламе, избираемом ребенком и считающемся реинкарнацией предыдущего далай-ламы, но политическая власть принадлежала другим, главным образом регенту, который действовал от имени избранника, пока тот не достигнет совершеннолетия.
Большинство далай-лам XIX столетия – что примечательно – не достигало этого возраста. Девятый, десятый, одиннадцатый и двенадцатый далай-ламы умерли молодыми. Предполагается, что некоторые были убиты регентами. (Наиболее экстраординарная смерть постигла двенадцатого далай-ламу, когда в 1875 году регент устроил так, чтобы на голову ему обвалился потолок его спальни – с фатальными последствиями.)
Ко времени визита Холмса тринадцатому далай-ламе было шестнадцать лет, и он по-прежнему проводил свои дни в затворничестве, проходя суровую подготовку, требовавшуюся для исполнения роли, которую ему позволят – или не позволят – взять на себя. С ним Холмс беседовать не мог.
Не мог это быть и панчен-лама, глава монастыря Ташилунпо, который считался вторым лицом в тибетской духовной иерархии, подчиняющимся только далай-ламе. В 1891 году девятый панчен-лама был еще моложе: ему исполнилось восемь лет.
Кем бы ни был собеседник Холмса, это он обеспечил сыщику доступ в Лхасу. Наиболее вероятным кандидатом представляется амбань. Он вообще был не ламой (тут Холмс, несомненно, ввел Уотсона в заблуждение), а высокопоставленным китайским чиновником, блюдущим в Тибете интересы империи Цин. Создается впечатление, что не только Майкрофт и британское правительство желали присутствия Холмса в Лхасе. Еще более оно требовалось теряющей власть маньчжурской династии в Китае.
Глава десятая«Потом я объехал всю Персию…»
Почему амбань облегчил путешествие Холмса, что обсуждали эти двое во время пребывания сыщика в столице Тибета, предмет скорее споров, нежели непреложной уверенности. Единственные сведения можно почерпнуть из ряда загадочных упоминаний в документах британского Министерства иностранных дел об отношениях с Маньчжурской империей, датируемых следующим годом. Имя Холмса в них не называется, но лицо, обозначенное как «наш представитель в переговорах», почти наверное он.
Из этих документов Форин-офис ясно следует, что амбань, один из немногих китайских чиновников, отдающих себе отчет в истинной силе европейских колониальных держав, желал наладить контакты с Западом.
Попытка была обречена на провал. Всего через десять лет после его встречи с Холмсом вспыхнуло Боксерское восстание и объединенная армия западных держав прошла маршем до китайской столицы, чтобы упрочить свою власть.
Холмс оставался в столице Тибета почти полгода, что дало ему достаточно времени для совещаний с амбанем, а также для того, чтобы ознакомиться с местной религией. Отъявленного рационалиста Холмса всегда привлекали иррациональные верования любого толка, и Лхаса предоставила ему достаточно шансов удовлетворить свое любопытство.
Покинув Лхасу весной 1892 года (дата нам известна из другого упоминания в малоизвестном документе Форин-офис), Холмс разыгрывает очередное исчезновение, которыми изобилуют годы, проведенные им за границей.
О местопребывании сыщика мы можем судить лишь с его собственных слов. Продолжая свой рассказ Уотсону, он говорит: «Затем я объехал Персию». Предположение, что Майкрофт наказал брату проехать, если представится такая возможность, через Тегеран, кажется вполне логичным.
В то время темные подозрения о видах России на Персию терзали умы британских имперцев так же сильно, как и тревога, что она проникнет в Афганистан, Тибет и далекие степи Центральной Азии. Страхи перед российским влиянием в Персии были даже более обоснованны, чем тревоги, заставившие Холмса посетить не нанесенные на карту края и наведаться в загадочную Лхасу.
Б́ольшую часть второй половины XIX века персы предпочитали скорее поддерживать дружеские отношения с русскими, чем прислушиваться к голосам тех английских посланников при дворе шаха (одним из них был отец полковника Себастьяна Морана), которые выступали за иную политику. В 1856 году спор, вызванный персидскими претензиями на афганский Герат, привел к Англо-персидской войне, которую Британия стремительно выиграла. В последовавшие десятилетия обе стороны предпринимали решительные шаги к улучшению отношений.
В 1873 году британцев ослепил блеск восточного великолепия, когда гордый Альбион удостоил своим посещением персидский шах Насер ад-Дин (Насреддин). Одетый, по словам очевидца, в «шапку из каракуля и длинный расшитый золотом кафтан» и украшенный «таким обилием бриллиантов и прочих драгоценных камней, какое только могло выдержать его одеяние», шах вполне соответствовал «представлениям, которые сложились в народе о восточном правителе».
Его визит был девятидневным чудом. Фраза «Вы видели шаха?» стала крылатой, бесконечно повторяемой в повседневных разговорах и песенках, звучавших со сцен мюзик-холлов. Ходили также мрачные слухи о деспотизме Насера ад-Дина. Поговаривали, что разгневанный промахом одного из своих слуг, которых он привез с собой, шах велел задушить несчастного и закопать в саду Букингемского дворца, где он жил некоторое время в отсутствие королевы.
Но и спустя два десятилетия с тех пор, как шах поразил своей экзотичностью английское общество, русское влияние оставалось преобладающим в Персии. Хотя у Англии были официальные представители в Тегеране, Майкрофту и мандаринам Министерства иностранных дел, возможно, требовался кто-то обладающий большей проницательностью и уникальными познаниями, как Холмс. Персию раздирали усобицы (шах погибнет в результате покушения всего четырьмя годами позднее), и доклады Холмса из Тегерана имели бы немалую ценность. В отсутствие доказательств противного можно предположить, что лето 1892 года он провел именно там.
По словам Холмса, он затем «заглянул в Мекку и побывал с кратким, но интересным визитом у халифа в Хартуме… Отчет об этом визите был затем предоставлен мною министру иностранных дел». И вновь эта лаконичная фраза ставит столько же вопросов, сколько дает ответов.
В 1890-х годах европейцы не «заглядывали» запросто в Мекку. Прошло менее сорока лет с тех пор, как сэр Ричард Бёртон, известный искатель приключений и исследователь, посетил святыню мусульманского мира. Он путешествовал под видом афганского врача, бегло говорил по-арабски, а также на нескольких языках Ближнего и Среднего Востока и все равно рисковал быть казненным на месте, если маскарад раскроется.
«В сезон паломничества проще затеряться в стекающихся сюда огромных и пестрых толпах, – писал Бёртон в „Паломничестве в Аль-Медину и Мекку“, бестселлере 1855 года, живописавшем его приключения, – но горе несчастному, в котором распознают неверного».
Бёртону нравилось намекать, что он был первым европейцем, посетившим Мекку, но, как часто случалось в его жизни, полной театральности и гипербол, он преувеличивал.
Уже в 1503 году итальянец по имени Лудовико ди Вартема для вида принял ислам и совершил путешествие в святой город.
В следующие три с половиной века более десятка других смельчаков не только проникли в Мекку, но и успешно вернулись на родину, чтобы опубликовать рассказы о пережитом. Йохан Людвиг Буркхардт, швейцарский исследователь, работавший на Африканскую ассоциацию со штаб-квартирой в Лондоне, пробрался в Мекку в 1814-м. И еще несколько путешественников XIX века, в их числе финский ученый и офицер французской армии, проникли в город под видом арабов.
Тем не менее нельзя отрицать и преуменьшать трудностей такого вояжа. За сорок лет со времени Бёртона Мекку посетила всего лишь горстка европейцев[77].
Холмс не имел убедительной причины для посещения Мекки. Знай Майкрофт о подобной вылазке брата, он, скорее всего, ее не одобрил бы. Шерлок на две трети завершил свою миссию. Благодаря ему ценная информация относительно видов России на Тибет и Персию разошлась по Министерству иностранных дел. Теперь от него ожидали не бесцельной и опасной вылазки в священный город мусульман, а поездки в Судан.
Возможно, Холмс считал, что посещение Мекки обогатит его сведениями об исламе, которые помогут ему успешнее маскироваться, – сведениями отнюдь не лишними для исполнения того, что грозило стать самым опасным поручением Майкрофта. Наверное, он полагал, что статус хаджи – человека, посетившего Мекку, – поможет ему снискать уважение в Хартуме, охваченном лихорадкой фундаментализма после восстания махдистов.
А скорее всего, Холмс просто заскучал после своего приключения в Персии и искал новых стимулов, которых требовала его беспокойная натура. «Я ненавижу, – заметил он однажды, – унылое, однообразное течение жизни»[78]. Что может быть менее однообразным, нежели тайком пробраться в сердце еще одного запретного города?
На протяжении всего года единственной порой, когда европейцам выпадал хотя бы незначительный шанс совершить подобное путешествие, было время хаджа, приходившегося на позднюю осень. Лишь тогда они могли раствориться в огромном потоке паломников.
Тринадцать лет спустя Уилфрид Скоуэн Блант, объявивший себя байроническим беглецом от уз английского общества, прибыл в Аравию с молодой женой. (Среди прочего она привлекла Бланта тем, что с Байроном ее роднил не только темперамент – поэт приходился ей дедом.) Во время скитаний Блантов по пустыне им повстречался караван, направлявшийся в Мекку, – вереница еле волочащих ноги паломников, растянувшаяся почти на пять миль, которая пересекала безжизненные пространства под зелено-красным знаменем хаджа. Танцующие дервиши вели процессию через барханы. За ними следовала основная масса не столь ревностных паломников, из которые одни ехали на верблюдах, а другие ш