Холмс часто упоминал о намерении написать magnum opus – великий труд, который охватил бы опыт всей его жизни. «На склоне лет, – говорит он в рассказе „Убийство в Эбби-Грейндж“, – я собираюсь написать руководство, в котором сосредоточится все искусство раскрытия преступлений».
Нет никаких данных, что этот шедевр когда-либо увидел свет. В середине 1920-х даже держать ручку было ему почти не по силам, но Холмс, скрытный до самого конца, отказывался нанять секретаря.
Одним из немногих развлечений, какие 1920-е годы предоставляли Холмсу, пока его здоровье ухудшалось, а неспособность работать делалась все более очевидной, стало знакомство с кинофильмами, сюжеты которых – спасибо Дойлу – строились на основе ранних приключений сыщика.
До 1920 года нет никаких указаний, что Холмсу нравилось новорожденное искусство кино, хотя его первое соприкосновение с кинематографом восходит к предыстории этого жанра, к 1890 году, когда он расследовал исчезновение Луи Лепренса.
Разумеется, Холмса всегда чаровал театр – это пристрастие уходило корнями в его одинокое и трудное детство. Когда он был мальчиком, игрушечный театр, подаренный бабушкой по отцовской линии, служил ему лекарством от стрессов и напряжения, которые он испытывал в семье. В юности пребывание на профессиональной сцене, как бы скоро оно ни оборвалось, породило в нем симпатию к актерам и театру, которую он сохранил до конца жизни.
Часто цитируемое высказывание Уотсона о том, что «сцена лишилась прекрасного актера, когда он занялся расследованием преступлений», чистая правда. Не счесть эпизодов, приводимых Уотсоном, в которых наглядно проявляется страсть Холмса к перевоплощению и переодеваниям (даже когда в этом нет особой необходимости).
Читатель постоянно ощущает, что Холмс, если бы мог, превратил бы свою жизнь в сплошное театральное представление. В «Долине Страха» он говорит: «Уотсон уверяет, что в душе я артист… Есть во мне это, я люблю хорошо поставленные спектакли». И действительно, чтобы проникнуть в дом Ирэн Адлер, он ставит небольшую драму.
В каком-то глубоком, фундаментальном смысле натура Холмса была театральной. Он упивался моментами кульминационного напряжения и резкими контрастами, предлагаемыми театральной сценой. Неспособный испытывать эмоции так, как их переживает большинство людей, Холмс разыгрывал страсти, чтобы лучше в них разобраться.
Он играл любовь, и ненависть, и желание, чтобы познать то, что многим другим дается без таких ухищрений. В этом смысле Холмс больше принадлежит XXI веку, чем викторианской эпохе. Если предлога для драмы не подворачивалось, он его создавал. В «Камне Мазарини» он замечает рассерженному лорду Кантлмиру, которого только что разыграл: «Мой старый друг доктор Уотсон скажет вам, что я обожаю подобные мистификации. И кроме того, я питаю слабость к драматическим эффектам». Работа детектива предоставляла много подобных возможностей.
Наша профессия, мистер Мак, – откровенничает Холмс с инспектором Макдональдом в «Долине Страха», – станет убогой и жалкой, если ее не обставлять декорациями, на фоне которых становятся заметней наши успехи. Тупо предъявить обвинение, грубо схватить за руку – что примечательного в таком d́enouement?[110]Но быстрое разрешение загадки, хитрая ловушка, верное предвидение грядущих событий, триумфальное подтверждение смелых теорий – не в этом ли гордость и оправдание дела всей нашей жизни?
Холмс прекрасно сознавал, что его самолюбивое желание неожиданно, без вступлений и переходов, ошарашить публику конечными логическими выводами сродни трюкачеству. Как-то он сказал:
Видите ли, мой дорогой Уотсон… не так уж трудно построить серию выводов, в которой каждый последующий простейшим образом вытекает из предыдущего. Если после этого удалить все средние звенья и сообщить слушателю только первое звено и последнее, они произведут ошеломляющее, хотя и ложное впечатление.
Фокуснику, наверное, опасно таким вот образом открывать подоплеку своей магии, но Уотсон, например, словно бы никогда полностью не постиг смысл того, что поведал ему Холмс. До конца жизни он продолжал изумляться трюкам своего друга.
В последнее десятилетие своей жизни Холмс, практически лишенный возможности вести расследования, которых жаждала его театральная натура, все больше и больше увлекался фильмами, воспроизводившими его собственные былые дела.
Ко времени смерти он уже десятки раз появлялся на экранах. Первым упомянутым в титрах актером, сыгравшим Холмса на экране, был Морис Костелло в двенадцатиминутной ленте, вольном переложении «Знака четырех». За ней быстро последовали новые картины.
В 1914 году бирмингемский режиссер Г. Б. Сэмюэлсон адаптировал для экрана «Этюд в багровых тонах». На роль Холмса он выбрал – главным образом за предполагаемое физическое сходство с великим человеком – Джеймса Брейджингтона, по профессии бухгалтера. Фильм снимался в Англии, где заменой каньонам Скалистых гор служило ущелье близ деревни Чеддер, в графстве Сомерсет (самое большое в Соединенном Королевстве), а пляж возле Саутпорта создавал жалкую видимость солончаковых пустошей Юты.
Нарождающаяся голливудская киноиндустрия фильмы о Шерлоке Холмсе производила регулярно. В одном из них роль сыщика исполнил Френсис Форд, старший брат легендарного режиссера Джона Форда.
Европейские киноверсии рассказов Уотсона начали появляться еще в первом десятилетии XX века.
Виго Ларсен, датский актер, хладнокровно проигнорировал тот факт, что, будучи плотным коротышкой, куда больше походит на доктора Уотсона, чем на Шерлока Холмса, когда начал сниматься в серии фильмов, запущенной в 1908 году.
В 1918-м «Эбони филм» даже сняла «Черного Шерлока Холмса».
Для многих зрителей лучшими исполнителями роли Шерлока Холмса остаются Бэзил Рэтбоун и Джереми Бретт. Рэтбоун играл детектива в фильме «Собака Баскервилей» 1939 года, десять лет спустя после смерти Холмса, и нет никаких сведений, что они когда-либо встречались. Джереми Бретт, воплотивший образ Холмса в ряде телесериалов между 1984 и 1994 годами и почти полностью слившийся с ним, родился уже после смерти сыщика.
А вот актер, который знал Холмса и мог изучить его во плоти, который очень часто изображал Холмса на экране и питал к нему восхищение с примесью досады, оказался полностью забыт. Более того, фильмы, в которых он играл Холмса, в большинстве своем не сохранились.
До кинодебюта в 1911 году Эйлле Норвуд долго подвизался на театральной сцене. Он был всего на семь лет моложе Холмса (родился 11 октября 1861 года). Настоящее имя его – Энтони Эдвард Бретт (с Джереми они однофамильцы).
В 1921 году британская кинокомпания «Столл» задумала серию коротких фильмов, основанных на рассказах Уотсона, и режиссер Морис Элви[111] рекомендовал Норвуда.
Переговоры со «Столл» Уотсон и Холмс вели через своего агента Конан Дойла. Всякий раз, когда речь шла о приобретении прав на использование его фамилии и образа, Холмс обычно предпочитал держаться в тени, но теперь Элви и Дойл уговорили его встретиться с Норвудом за завтраком «У Симпсона» на Стрэнде.
Завтрак удался. Норвуд был счастлив познакомиться с легендарным, пусть и удалившимся от дел сыщиком. В свою очередь, Холмс, чьи мысли обратились к его театральной молодости, с радостью обнаружил, что актер знал многих его партнеров по сцене и даже играл с ними в разных спектаклях. Его быстро убедили, что Норвуд идеально подходит для создания его образа в кино, и Холмс решил, что роль следует отдать именно ему.
Когда Джеффри Бернард, глава производственного отдела «Столл», усомнился в способности Норвуда изменить свою внешность, как того требовали сценарии некоторых фильмов, актер и детектив злокозненно стакнулись провести его.
На следующий день в студии появился кокни, водитель такси, и вступил в яростную, пересыпаемую ругательствами перепалку с Бернардом. Только когда скандалиста выставили со студии, выяснилось, что это переодетый и загримированный Норвуд. Почти весь предшествующий вечер они с Холмсом посвятили подготовке розыгрыша.
Именно Холмс и Норвуд придумали повторить мистификацию сродни той, которая вовлекла Джейбеза Уилсона в странное приключение с «Союзом рыжих» тридцать лет назад.
Они убедили «Столл» поместить в «Таймс» объявление, гласившее, что «выгодная однодневная работа предлагается двадцати рыжим кудрявым мужчинам, здоровым духом и телом. Предпочтение будет отдано тем, кто служил в вооруженных силах Его Величества и имеет некоторый сценический опыт».
К их восторгу, кандидатов в студию явилось почти вдвое больше, чем требовалось. Рыжекудрых здоровяков потом наняли статистами для фильма.
Норвуд оставался поклонником Холмса до конца своих дней. «Ничто не выводит его из равновесия, – написал он как-то, – но это человек, который, не подавая виду, интуитивно улавливает главное и обдумывает в полном бездействии, пока не наступит минута применить свой удивительный детективный талант».
Тем не менее стремительно возникшая дружба длилась недолго. Хотя Холмс и продолжал притворяться, будто ни один из фильмов его не интересует, он посмотрел по меньшей мере несколько из них и пришел в страшное раздражение из-за того, как «Столл», по его мнению, нарочно искажала факты.
Последовал залп коротких и сердитых открыток Конан Дойлу, Элви, Бернарду и особенно Норвуду. Сыщик негодовал на то, как «Столл» осовременила дела и жонглировала деталями, чтобы уложить сюжет в двадцатиминутный формат.
Конан Дойл, уже привыкший к придиркам Холмса, отделывался успокоительными, ни к чему не обязывающими банальностями. Бернард и Элви, по горло занятые съемками фильмов, ограничивались уведомлениями о получении открыток. Норвуд отвечал гораздо подробнее, защищая фильмы и свою игру в них, но раздражение, вызванное нежеланием Холмса считаться с трудностями, которые приходится преодолеват