Только этого не хватало!
– Что ты, Валерочка! Нельзя! Послезавтра ведь похороны. Полно народу съедется. Тебе и остановиться будет негде. Да и неудобно: чужая семья, а ты им кто?
Солнце уже скатилось за гору, и в наступившем сумраке фигура Стаса смотрелась работой Микеланджело.
– Не волнуйся, толстячок! Все у меня будет шикарно. Ну, ладно, чао, мамуле привет... – весело произнесла Таня, нажала на «отбой» и, будто ее магнитом тянули, пошла на блеск невозможно синих глаз.
Какое-то наваждение, ей-богу! Впрочем, она ведь не замуж за парня собралась. Просто поужинать за одним столиком с красивым и богатым мужчиной...
Хм, романтический вечер на следующий день после смерти матери. Если задуматься, очень странно. Как ни старался Стас казаться веселым и беззаботным, а нет-нет, да проскальзывала печаль в его взгляде. Нервный глоток вина... Задрожавшая в руках салфетка...
Но в остальном он оказался великолепен. Какая там хромота, какой ДЦП! Все присутствовавшие в ресторане дамы Татьяну завистливейшими взглядами пожирали. Потому что ни у кого, даже у самых юных-прекрасных, не было спутника со столь синими глазами. Такого же мускулистого, загорелого, стильно одетого. Да и платиновая кредитная карточка кое-что значила, и пучеглазый представительский «Мерседес», караулящий их у входа...
Стасик кутил капитально. Едва переступили порог ресторана, вручил метрдотелю купюру в сто евро. Столько же досталось и официанту. Халдеи впечатлились. Забегали, будто им горчицы в ботинки насыпали. «Какую вам будет угодно музыку? Повар лично подойдет, чтобы порекомендовать лучшие блюда...»
Таня, конечно, ухмылялась про себя купеческому размаху Стасика, а все равно ей было приятно. Давненько перед ней столь эффектно перья не распушали. Нет, некоторые ее прежние поклонники тоже сорили деньгами, но богатые люди – закон жизни! – далеко не самые молодые. С мудрой морщиной между бровей – это как минимум. А тут ее спутник – прекрасный, влюбленный, внимательный и юный, да еще и мультимиллионер!
И она охотно приняла игру. Капризно тыкала пальчиком в самые дорогие блюда, глуповато, в стиле классических блондинок, улыбалась в ответ на его комплименты, послушно смеялась анекдотам (сразу видно, что мальчик домашний, неиспорченный – все про Штирлица ей рассказывал, да про Вовочку).
Никаких разговоров, проливающих свет на гибель Марины Евгеньевны, вести не хотелось. Вообще ничего серьезного: только терпкое вино, нежный аромат козьего сыра, упоительная синева Стасиковых глаз...
И только когда, уже в кромешной тьме, двинулись обратно, Таня не удержалась. Тихо произнесла:
– Стас... Ты сегодня такой веселый был...
– Таня, понимаешь... – смутился он. – Я... я как будто перерождаюсь, когда ты рядом. Вот. Будешь смеяться?
– Не буду, – покачала головой она. – Я о другом. Все-таки у тебя только что мать погибла, а ты гуляешь и веселишься.
– Снова ты об этом! – раздраженно произнес парень. И беспомощно добавил: – Я так старался забыть... И почти забыл.
– Я бы не смогла такое забыть, – пожала плечами Таня. – Даже и пытаться бы не стала.
– Ты – женщина. А я – мужчина. – Стасик усмехнулся. – Мать всегда меня учила: мужик обязан быть сильным. Говорила: капитаны не плачут. – И горько добавил: – Хочешь, расскажу, почему именно капитаны?
– Конечно, расскажи, – поспешно кивнула Таня.
Незаметно пошарила рукой в сумочке и включила диктофон...
Стас
ДЦП – диагноз тухлый. Если б я с ним в детдом попал – от больных детей ведь часто родители отказываются – жил бы, как растение. Не ходил бы, не говорил. Да и если б не в детдом – государственная, бесплатная, медицина с этой болезнью плохо справляется. Что могут предложить? Устаревшие лекарства, ЛФК да массаж в поликлинике... Так называемое поддерживающее лечение. А по жизни: сидел бы на инвалидности, без образования, безо всяких перспектив.
Но моя маманя молодец, конечно. Никогда со мной не сюсюкала. И возиться особо не возилась – сказок не читала, почти никогда не играла. Но на то, чтобы вылечить меня, отдавала все силы. Мне с ней только и пообщаться удавалось, когда она меня к очередному врачу везла. Сама, за рулем. Обычно-то я был с нянями или с отцом, но если к доктору – тут маман всегда брала дело в свои руки. Говорила, что медицина – наука сомнительная, над ней контроль нужен еще строже, чем над бизнесом.
И постоянно мне мозги компостировала, чтоб себя не жалел. Не сдавался. Все время повторяла: «Один раз слабину дашь – и все, проиграл». Заставляла на позитив настраиваться. Один раз, помню, принесла большой лист ватмана. В центре наклеила мою фотографию, а вокруг, сказала, я должен нарисовать свои мечты. Все-все! Мне тогда лет двенадцать было, и я уже, конечно, прекрасно понимал, что не такой, как другие. Инвалид. И сколько бы маманя миллионов ни потратила, нормальным все равно не стану... Ну, я и нарисовал, чтоб ее позлить, вещи, которые мне однозначно недоступны. Я – альпинист. Я – с парашютом. Я – с аквалангом... Думал, она расстроится, как увидит. А мама наоборот – похвалила. Молодец, говорит, правильные цели перед собой ставишь. Хотя какой там альпинизм? Я же тогда в коляске передвигался.
Ну и однажды – это было в девяносто шестом году – мама вдруг приезжает домой часов в шесть вечера. Для нее уникально рано – ведь бизнес уже шел по-серьезному, круглые сутки в делах. Так вот, приезжает и говорит мне загадочно: «Ложись, Стасик, сегодня пораньше, потому что завтра мы в пять утра выезжаем». Я, конечно, пристал к ней: «Куда?» А она улыбается: «Мечту твою исполнять». Ну, я разволновался, а мне ж нервничать нельзя. И получилось: всю ночь не спал, с утра капризничаю, голова болит. Медсестра – а она у нас тогда постоянно жила – мне давление померила и запаниковала: сто сорок, для ребенка – экстремально повышенное. Бежит к маме, говорит, мол, надо в «Скорую» звонить. А маман ей: «Никаких „Скорых“. Мы со Стасиком уезжаем». «Куда ему ехать? – паникует медичка. – В постель, и врача вызывать!» Но мама на своем стоит: «У нас встреча назначена, и отменить ее невозможно. Дай ему лекарство какое-нибудь, что там детям можно, и все». Медсестра орет, что нельзя ребенка губить, а мамуля злится: «Выхода нет. Если не сегодня, больше никогда не получится».
И настояла, конечно, на своем: сбили мне давление. Да я и сам постарался взять себя в руки. И повезла меня мама – ни много ни мало! – на спортивный аэродром. Тут, недалеко от Сочи, в маленьком поселке. Приезжаем: еще только рассвело, народу никого, но один самолетик уже двигатель прогревает. А ко мне сразу мужик подваливает, огромный такой. Строго спрашивает: «Это ты, что ли, парашютист?» Я вообще офигел, конечно. А маман за меня отвечает: «Он, он». «Тогда слушай внимательно, – говорит мужик, – проводить инструктаж буду». И начинает рассказывать, как из самолета выпрыгивать, как себя в воздухе вести, как приземляться... Я сначала подумал: они прикалываются. Но, с другой стороны: самолетик-то гудит. И маманя, я успел заметить, инструктору изрядную пачку баксов в руки... Неужели, правда, хотят, чтоб я с парашютом прыгал?! Тут я дико трусить начал и даже, кажется, разревелся, но маманя утешает, мол, я не один буду, а с инструктором, тот меня к своему животу пристегнет. И выпрыгивать, открывать парашют, приземляться он будет, конечно, сам, а я у него типа довесок. Но все равно, конечно, запрещено – и детям прыгать, а уж инвалидам, как я, – тем более. Но мать – она такая, любое «нельзя» пробьет...
Ох, до чего мне страшно было! Высота четыре километра, одного свободного падения – целая минута. И дальше еще под парашютом... А мама почувствовала, что я дрейфлю, и все повторяла: «Смотри, Стасик, не опозорь меня!» Ну, а я ей: «Тебе легко говорить: не опозорь! Сама-то небось не решишься!» А у нее вдруг глаза как полыхнут: «Кто не решится? Я не решусь?!» И к инструктору: «Организуешь?» Тот ей: «Да не вопрос. Оплачивайте еще один взлет – я и с вами прыгну». А мама плечами пожимает: «Зачем ты-то мне нужен? Сама справлюсь». – «Вы, что ли, раньше прыгали?» – удивляется инструктор. А она: «Подумаешь, дурное дело нехитрое».
И уговорила, конечно. Правда, парашют ей мужик дал смешной. Огромный, на всю спину, и на животе еще запаска. Называется, сказал, «дуб» – за неповоротливость, зато риска практически никакого.
И прыгнули мы, оба прыгнули. Я в самолете боялся ужасно: все-таки еще мальчишка, да и диагноз серьезный, привык, что меня холят-оберегают. А тут – четыре тысячи метров, холодина, скоростища... Если б не мама рядом – точно бы отказался. Но как перед ней опозоришься? Она со мной на одном борту летела. И выпрыгнула прежде меня. С тысячи метров. На «дубе», да еще если в первый раз, выше, оказывается, просто нельзя. Никогда не забуду ее лица: я ведь видел, как она боится. У нее в глазах панический был страх, дикий. А губы – улыбались. И анекдоты она травила все десять минут, пока мы взлетали...
Эта авантюра здорово нас сплотила. Я мамулю просто боготворить начал, в рот ей заглядывал, молился на нее... Но только дальше пошло, как обычно. Я просыпаюсь – ее уже дома нет. И вечером – жду, жду маму, над книжками носом клюю, но сон все равно смаривает. И только глубокой ночью, уже в забытьи, чувствую, как она меня целует.
А у такой любви перспектив, конечно, нет. И постепенно я от мамани отвык. И, от обиды, что она снова меня забросила, стал себя вести, как дебил полный. Когда мама изредка дома оказывалась, специально ее изводил. Конкретного инвалида из себя строил. Падал нарочно – словно меня ноги не держат. Истерики закатывал – такие, что все считали, будто у меня с головой проблемы. Учиться не хотел – тоже назло. Маман мне каких только учителей не нанимала! По иностранному – настоящую англичанку, да не простую, а с дипломом Принстона. По музыке – профессора консерватории, какого-то там лауреата. А для гимнастики – настоящего йога из Индии выписала. Но я их всех тиранил. Что-то вроде хобби: до слез довести. Всех до единого. Даже бесстрастного йога.