Апрельское солнце щедро дарило тепло. Московские модницы поспешили сменить зимние наряды на весенние и гуляли по городу в светлых плащиках и туфлях на каблучках. В Сокольниках из-под прошлогодней листвы показались голубенькие кустики первоцветов.
Аня в коротком бежевом плаще, с замшевой сумочкой через плечо чувствовала себя принцессой. Пушистая волна светло-русых волос золотилась на солнце. Павел то и дело бросал на нее восхищенные взгляды, и это ей нравилось. Они пошли в парк, потому что Пашка сказал, что хочет серьезно поговорить без свидетелей.
Они шли рядом и молчали. Пашка не пытался обнять Аню или взять за руку. Девушка гадала, что же такое он собрался сообщить, но сдерживала любопытство и вопросов не задавала.
Они присели на скамейку. Вокруг шумела, звенела, стрекотала и радовалась жизни новая весна. Наконец Павел заговорил:
– Ты не обидишься, Аня, если я спрошу? Тот парень… ну, с которым ты… Он, наверное, до сих пор тебя любит. И страдает. Лучше бы тебе вернуться к нему и объяснить, что поступила необдуманно. Ты можешь хотя бы написать ему письмо… Вы поженитесь и будете счастливы. А то это как-то неправильно.
– Нет, Паша, – сказала Аня, глядя на парня грустным синим взором. – Назад дороги нет. Наши отношения были ошибкой. Я поняла, что не люблю его. Перед отъездом я оставила ему записку: «Фернандо, между нами все кончено. Не ищи меня». Я уверена, что он все понял правильно. Иначе давно бы меня отыскал.
– Фернандо? Что за имя? – недоверчиво спросил Пашка.
– Он из испанской семьи. Его отца привезли в Советский Союз, когда он был маленьким ребенком. Тебе же известно про гражданскую войну в Испании. Ну, тридцатые годы, еще до Великой Отечественной. Тогда многих детей испанских антифашистов, чтобы спасти от бомб и снарядов, эвакуировали в нашу страну. Гильермо вырос, выучился на инженера, женился на русской девушке. Фернандо их сын, полукровка. Умопомрачительный красавец, между прочим. Только в глазах грусть. Наверное, тоскует по родине, которую никогда не видел…
– Интересная у тебя жизнь, Аня. Как в кино. Предки эстонские бароны, парень испанец. Куда мне до тебя, лаптю деревенскому?
Аня почувствовала, что Пашка заводится. Она вздохнула:
– И ты поверил? Не было у меня никакого испанца. И вообще никого не было. И предки у меня не бароны, а обыкновенные эстонцы. Прапрадед служил на сырном заводе в имении князя Салтыкова, под Петербургом. Это по материнской линии. По отцовской предков не знаю совсем. Мама и отец развелись, когда мне всего полтора года было. Ранний брак, оба студенты. Ей девятнадцать, ему двадцать. Как нам с тобой сейчас.
Пашка ответил не сразу.
– Я не понимаю, зачем ты врешь, Аня. Да еще не в свою пользу. Наговариваешь на себя.
– Я не вру. Я фантазирую. Ну, сочиняю. Я ведь не только стихи пишу, рассказы тоже. Вот хотела начать роман писать. Но побоялась, что прототипы себя узнают и обидятся. Так что пришлось пока отложить. Я не виновата, что моим историям верят. Родители Лизы, моей школьной подруги, до сих меня опасаются. В пятом классе я Лизке наврала, что мы с компанией ночами дежурим на кладбище, чтобы поймать с поличным банду расхитителей могил. Она поверила, уговаривала меня не ходить никуда по ночам. Да еще родителям растрепала о моих подвигах. Те тоже с ходу поверили и запретили Лизе со мной дружить. Не зря же я в театральный поступать собиралась.
– Точно, Анька! Ты каждый раз будто роль играешь. И каждый раз я как дурак тебе верю.
– Да я давно никаких ролей не играла. Это ты почему-то так на меня действуешь.
– Ну вот, я же и виноват, – удрученно сказал Пашка. – А меня к тебе как магнитом тянет. Ты не похожа на других девушек. Ты особенная. Я в жизни таких, как ты, не встречал. – И тут же невпопад добавил: – Так это правда или нет? У тебя действительно никого не было?
– Ты мне надоел с этими вопросами. Не было, можешь проверить! – выпалила Аня.
– Но это же только одним способом проверяется. После которого уже назад ничего не вернешь.
– А я не боюсь.
Аня и сама не понимала, зачем она брякнула Павлу такое. К счастью, он не принял ее заявление всерьез. Больше они к этой опасной теме не возвращались.
Три недели почти летней погоды превратили Москву в цветущий сад. Цвело все одновременно – вишни, яблони, каштаны, сирень. Окна одной из аудиторий на четвертом этаже института выходили на площадь Революции. Справа здание гостиницы «Метрополь» в стиле модерн, слева – гостиница «Москва», сталинский ампир, а между ними, чуть в глубине, Большой театр с фонтаном перед ним, окруженным облаками цветущих яблонь. Аня не могла налюбоваться красотой и надышаться ароматами цветения вперемешку с запахом бензина. Чисто московское сочетание. На что Пашка скептически заметил:
– Ты настоящей красоты не видела, Аня. Вот у нас в городе действительно красота. Приглашаю тебя в гости посмотреть своими глазами. Такое нельзя пропустить.
– А родители? Как они это воспримут?
– Им давно не терпится тебя увидеть. Они уже заочно нас в женихи-невесты записали.
– Как-то мне не хочется, Паш, чтобы меня разглядывали и обсуждали.
– Не обращай внимания, пообсуждают и перестанут. Зато я тебе такие места покажу! Только ночевать тебе придется у нас в доме. В городе всего одна гостиница, где никогда нет мест. Там у меня мать горничной работает, кстати. Не волнуйся, приставать к тебе не буду. И никакой проверки, конечно, не будет. Я не подлец, чтобы воспользоваться твоими опрометчивыми словами. Будь спокойна, без твоей доброй воли ничего не произойдет.
– Смотри, какая красота! А воздух! – с гордостью говорил Пашка. Как царь, который показывает заморской принцессе свои владения.
Одноэтажная окраина городка, утопавшая в буйном цветении, вольно расположилась на крутых холмах. Далеко справа на возвышенности виднелись стены и башни бывшего монастыря. Внизу, под холмами, по нежной зелени луга петляла неширокая речка, а за ней начинался лес. Солнце садилось в косматое облако. Пробиваясь сквозь него, закатные лучи придавали окружающему какой-то нереальный вид.
Днем они побывали в монастыре, основанном в честь победы над Наполеоном. Часть построек была в запустении, келейный корпус занимали квартиры. Причем явно без всяких удобств, потому что посередине двора красовалась водоразборная колонка. Время от времени к ней подходили женщины с ведрами и набирали воду.
Перед вечерней прогулкой Павел переоделся в поношенные брюки, которые заправил в короткие сапоги, просторный свитер и старую телогрейку. Этот затрапезный наряд очень ему шел. В нем Пашка показался Ане героем черно-белых фильмов, в которых играли красавцы актеры пятидесятых-шестидесятых годов – кумиры поколения родителей. Таким уверенным в себе парнем, на которого можно положиться. Старомодные костюмы, плохо сидевшие на его богатырской фигуре, в которых он приходил на занятия, уродовали его.
– Тебе не жарко будет в таком виде? – спросила Аня.
– Это тебе будет холодно в куцем плащике, – усмехнулся Пашка. – Посмотрю я на тебя, когда солнце сядет. Чай, не лето.
Холм, на котором стояли Павел и Аня, был весь в зарослях сирени. Гроздья соцветий только начинали распускаться. Постепенно темнело, и закатные лучи солнца уже не грели.
Из глубины куста, совсем рядом с ребятами, послышались робкое пощелкивание, свист, а потом и вовсе заливистая трель.
– Соловей! – догадалась Аня. – А вон еще один.
Павел молча кивнул, снял телогрейку и расстелил ее у куста.
– Давай сядем и послушаем.
Чем гуще становилась темнота, тем больше соловьиных голосов вливалось в общий хор. Вскоре весь холм и соседние холмы звенели, щелкали и заливались трелями на всевозможные лады.
Павел осторожно обнял Аню:
– Не замерзла?
– Вроде нет, – еле слышно ответила она. Ее почему-то била крупная дрожь.
– Руки холодные. – Он взял ее ладони в свои и мягко прикоснулся к ним губами. Потом повернул Анино лицо к себе, нашел в темноте ее губы, медленно провел по ним пальцами, изучая, и прижал к ним свои губы в долгом и нежном поцелуе. Его губы были горьковатыми на вкус. Аня замерла и вся сжалась, не зная, как отвечать. Медленно оторвавшись от нее, Пашка тихо засмеялся:
– А целоваться ты не умеешь. Хочешь, научу? Расслабься, это всего лишь поцелуи.
Он засунул руки девушки себе под свитер и стал целовать ее куда попало – в шею, в ухо, в висок, в щеки. Прижав ладони к его горячей груди, она чувствовала, что его жар передается ей. Потом его губы возвратились к ее губам. Часто дыша, она приняла его поцелуй. Легкие касания его губ чередовались с жесткими и прерывистыми, но почти сразу вновь становились нежными. И ее губам хотелось быть нежными в ответ.
Когда им удалось оторваться друг от друга, усталые соловьи понемногу завершали свой концерт.
– И где вы вчера так долго гуляли? – спросила Марья Васильевна сына, начиная готовить завтрак. Мама у Павла в свои сорок шесть была статной, с круглым скуластым лицом, с которого не сходил румянец. Длинные волосы она заплетала в косу, которую укладывала вокруг головы.
Пашка вскочил с узкого диванчика на кухне, где ему пришлось ночевать, потому что Аня заняла его спальню. Родители размещались в комнате, которую называли горницей. Других комнат в просторном доме не было. Зато была большая русская печь. Кирпичный дом, построенный силами семьи всего несколько лет назад, в точности повторял родовую деревенскую избу, которая раньше стояла на его месте.
– Рядом, на холме. Соловьев слушали.
– Этой весной соловьи заливаются как никогда. И так рано начали, погода теплая. Куда сегодня собираетесь?
– В лес пойдем, там подсохло уже.
– Все равно сапоги резиновые возьмите. И Аня вместо плащика пусть мою плюшевую жакетку накинет. Нечего перед зайцами да лисами красоваться.
– Ну ты, мам, скажешь. Мы недолго, Аня уезжает сегодня. Кстати, как она тебе?