Еще во времена Христа существовало старое пророчество: «Взявший меч от меча да погибнет!» Христос выразился еще резче: «Кто возьмется за меч, тот от него и погибнет; кто ненавидит брата своего, тот убийца, кто на него гневается, тот подлежит суду». Уже в силу этого древнего закона, который распространился среди всего человечества, война должна была бы стать невозможной, тем более что новая религия обязывала своих последователей к всеобщей любви. Это учение было провозглашено Иисусом Христом (хотя и не им впервые) в Нагорной проповеди.
Главное, чем христианство вправе гордиться, — это впервые проникшая в сознание широких масс идея всеобщего братства человечества, которая раньше высказывалась только немногими философами. Со времени Нагорной проповеди не должно было бы существовать войны вообще. «Война — насмешка над Новым заветом», — говорит в своем дневнике Фридрих III.
Все это настолько понятно, что всякое лишнее слово по этому поводу может казаться надругательством над истинным духом христианства. Хотя для нас теперь Нагорная проповедь является не единственным источником нравственного закона, но все-таки она была таковым в течение почти двух тысячелетий, и христианство должно ответить за то, как оно распорядилось этим вверенным ему заветом братской любви.
Что первобытное христианство не только в принципе, но и на практике отрицало войну, в этом никто не может сомневаться. Древние христиане относились к своей религии искренно. Мужественно отказывались они от военной службы, и в Риме их за это жестоко преследовали, но безуспешно. Как мирные борцы за идею, они смело вступали на арену, где неистовствовали львы, и безоружные, геройски шли навстречу верной смерти. У христианских писателей мы тоже встречаем ряд «антигосударственных» изречений. Так, например, Тертуллиан называет всякую государственную, а в особенности военную, службу «служением дьяволу», а Ориген говорит, что ни один служитель Бога не должен браться за оружие и что исполнение хотя бы законного смертного приговора непозволительно для христианина.
Но в таком положении дело оставалось недолго; последователи Христа очень скоро перешли в лагерь милитаристов. Даже при жизни своей Учитель не мог отучить своих учеников действовать оружием. По преданию, Петр отрубил воину Малху правое ухо. Между тем Петра христианская церковь избрала своим апостолом и именно престол св. Петра так рьяно обратил родившееся под знаком «мира на Земле» христианство в ecclesia militans (воинствующую церковь), так что в конце концов папа Юлий II открыто сменил рясу на кольчугу. Тогда же христианство было «втиснуто» в рамки государства и, по выражению Германа Ховэна, Иисус Христос стал государственным узником Последствия этого не замедлили обнаружиться: всем известно и не требует доказательств, что (если не считать зверств Чингисхана) никогда еще не наблюдалось такого злоупотребления ядом, мечом и огнем, как в христианскую эру; отчасти это исходило от самой церкви (инквизиция и суды над еретиками), отчасти делалось от ее имени (крестовые походы против турок, альбигойцев и гуситов и международные религиозные войны XVI и XVII столетий).
Но, не говоря уже об этом прямом вмешательстве церкви в светские дела, гордые носители духовной культуры более всех других поощряли войну. Это происходило главным образом оттого, что в те времена, когда народу еще нужна была религия, европейская церковь, т. е. христианство, не оказывала достаточного сопротивления отнюдь не христианским стремлениям к убийствам со стороны сильных мира сего. Христианству никогда не удастся освободиться от этого упрека «Tua culpa, tua maxima culpa!» («Твоя вина, твоя тягчайшая вина!»)
Оправдать этот трусливый компромисс нельзя, но его можно понять. Почти всегда покоящаяся на пафосе новой идеи энергия умирает вместе с теми, кто вдохновился ею в час ее рождения. Все последующие поколения в лучшем случае сентиментальничают, и подобное сентиментальничание никому еще не мешало быть в жизни практичным Точно так же и христиане, утомленные постоянными преследованиями, сделались трусливыми и перестали противиться приказу убивать во имя государства. Римские легионы явились главным рассадником нового вероучения Правда, вначале в свое оправдание они ссылались на слова Христа «воздайте кесарю кесарево, а Божье Богу» и думали найти в этом выход из коллизии своих нравственных обязанностей. Но тут уже все покатилось по наклонной плоскости: Константин первым начал молить Бога о даровании победы его оружию, а когда при Сильвестре христианская церковь стала государственной (в 324 г.), миролюбию христианства пришел конец. Старый бог войны Марс под именем Мартина был причислен к лику святых, и мирная деятельность миссионеров первых веков христианства сменилась обращением в новую веру при помощи меча.
Это началось со времени войн Карла Великого с саксами. Среди последних он, по выражению одного из его современников, «проповедовал христианство железным языком». Под влиянием воинственного ислама и массового психоза, этот метод во время крестовых походов и инквизиции достиг своего апогея; затем постепенно он вылился в форму насильственной пропаганды среди язычников в колониях; пройдя через костры и драгонады, эта пропаганда додумалась в настоящее время до такого тонкого приема, как экономический гнет. Не говоря уже о дореволюционной России и Германии, даже в Англии акты, устранявшие иноверцев от участия в государственной жизни, были отменены лишь в 1829 г. Тот, кто сравнит принципы нового учения с практическим осуществлением их церковью, не удивится тому факту, что соборы запрещали чтение даже Библии.
Среди еретиков еще соблюдались некоторое время первоначальные заветы христианства: неоманихеи, альбигойцы, моравские братья и квакеры отказывались от несения военной службы. Но Петр победил в конце концов Христа, и менониты в Германии, духоборы в России и другие сектанты, вместе с социалистическими вольнодумцами, сидят ныне в окопах и стреляют друг в друга. Таким образом, религия любви на деле угасла, и если прежде при этом некоторых мучила совесть или они вынуждены были подчиняться силе, то в настоящее время об этом не может быть речи; признаком отсутствия всякого влияния христианства на массы может служит факт, что никто уже не интересуется тем, было ли христианство гуманно и миролюбиво или нет. Какое нам дело — говорят — до христианской любви? Мы за войну и за национальность! — Столь безразличное отношение к принципам нравственности хуже былых религиозных войн.
Христианская философия первоначально, по крайней мере в принципе, была миролюбива. Схоластик Альберик Генилис указывал, что в природе войн не существует; войны, которые тогда велись, он считал происками дьявола и «бичом Господним», и его точку зрения разделяли в то время почти все. Но войны продолжались, и по отношению к ним стал проявляться какой-то эклектизм; на них начали смотреть как на нечто такое, над чем не следует особенно задумываться. Только в эпоху Реформации возобновились, отчасти под влиянием Лютера, попытки оправдать войну с теоретическо-христианской точки зрения. Но, хотя с тех пор войну систематически прикрывали христианскими символами, посылая на фронт полевых священников, освещая знамена и пушки и производя обряд крещения над военными судами, все-таки и тогда большинству война вовсе не казалась христианским установлением.
Еще в эпоху Крымской кампании попытка основателя христианского социализма в Англии Чарльза Кингслея оправдать эту войну как предпринятую против тиранов и самодержцев, — причем он писал, что «Иисус Христос — властитель не только мира, но и войны», — хотя и нашла сочувствие среди политических друзей самого Кингслея, но, с другой стороны, встретила в обществе резкий протест. Тем не менее колесо истории катилось дальше, и уже полвека спустя основная идея христианства, которая в течение 2000 лет тщетно старалась овладеть миром, настолько была забыта и абсурдное понятие «христианской войны» настолько вошло в плоть и кровь народов, что ныне уже ничему не приходится удивляться.
Когда после войн 1861–1871 гг. Константин Франц противопоставил прусско-милитаристической идее государства идею христианства и полагал при этом, что безнравственным велениям государства не следует подчиняться, его взгляд вызвал только улыбку. И в настоящее время некоторые христианские богословы пытаются бороться с «военной религией», например, марбургский профессор Раде, протестовавший против вторжения в Бельгию. Но иначе рассуждают другие пасторы и богословы. Так, например, профессор Баумгартен, признавая несоответствие национальной этики Нагорной проповеди, рекомендовал «придерживаться текста Ветхого завета», любекский пастор Леман советовал «на некоторое время проститься с Христом», а теолог Браузевейер писал: «Только 1914 г. показал нам, что такое святой дух».
В таком же роде высказываются и другие интеллигенты, отличающиеся наклонностью к религиозным размышлениям. Но, видимо, так именно и должны мыслить в Пруссии, где председатель Палаты депутатов призвал в 1912 г. к порядку оратора, заявившего, что война есть издевательство над христианством. Незадолго до этого некто из власть имущих провозгласил, что только истый христианин может быть хорошим солдатом, а известный германский философ Коген доказывал на одной из своих лекций о войне, что лишь истый кантианец может быть хорошим солдатом.
Между тем при рождении Христа, как повествует легенда, хор ангелов пел «Мир да будет на Земле», а Кант сочинил прекрасный «Манифест о вечном мире».
Злоупотребление именем Канта, пожалуй, еще более симптоматично, чем злоупотребление религией. Так как оно типично для жалкого компромисса философии, то отметим его характерные черты. Философия в этом отношении идет по стопам религии. Кровожадные ученики Канта отрекаются от вытекающей из философии их наставника веры в достоинство и свободу человечества, игнорируя совершенно определенные указания своего учителя.
Как известно, говоря о «вечном мире», Кант отвергает: