1) заключение половинчатых мирных договоров, являющихся зародышами будущих войн;
2) аннексии (даже в виде добровольных уступок);
3) постоянные армии;
4) займы с целью вооружения;
5) интервенции (вмешательство во внутренние дела других государств).
Он предлагает затем:
6) введение республиканского строя во всех странах;
7) образование федерации свободных государств;
8) учреждение всемирного гражданства.
Между тем современные кантианцы при первом же грохоте пушек склоняются в сторону новой ориентации, по-видимому считая это явлением вполне нормальным. Однако может ли подготовка людей для войны считаться желательной и соответствующей духу Канта? Отрицательный ответ на этот вопрос дают все творения долгой жизни Канта, а не только его «Манифест о вечном мире», который, впрочем, является не случайной декларацией, а последовательным выводом из всего учения Канта о нравственности.
Указывают на то, что в одном из своих сочинений («Kritik der Urteilskraft», § 28) сам Кант называет войну «чем-то величественным» («Selbst der Krieg ist etwas erhabenes»), но дело в том, что это выражение он употребляет в связи с рассуждением о величии природы и что величественным, т. е. возвышающим душу, он считает то. что вызывает в человеке возвышенные мысли; природа же, по его мнению, никогда не бывает сама по себе величественной: мы только называем ее таковой, потому что она наводит нас на возвышенные мысли (это он формулирует как «отрицательный восторг»). Бесформенное и бесцельное явление, — говорит он, — которое действует на грубого человека устрашающим образом, мыслящему человеку кажется возвышенным и величественным, если (что Кант особенно подчеркивает) он сам находится в безопасности и не считает это явление «такой силой, перед которой следует преклоняться».
Теперь понятно, в каком смысле Кант называет войну величественной: он считает ее бесцельным явлением, которое мыслящий человек фактически не может устранить, но перед которым он в душе своей не преклоняется. Когда Кант писал это (в 1790 г.), он не постиг еще смысла Французской революции, показавшей, что народы свободны в своих поступках и отвечают за таковые; поэтому столь бессмысленное явление, как война, казалось ему непредотвратимым, но уже в то время он понимал, что оно не властвует над человеком. Здесь Кант вовсе не расходится со своей идеей вечного мира, а, напротив, ощупью приближается к ней. В приведенных мыслях чувствуется, что великий философ уже отказался от старого взгляда на войну, но еще не превозмог идеи войны как таковой.
Основные положения буддизма о всеобщем братстве сильно сближают его с христианством, хотя надо сознаться что миролюбие и терпимость буддизма несколько преувеличивались. Когда Япония вела войну с Россией, один из буддийских первосвященников, Соэн-Шаку, написал апологию этой войны, где доказывал, ссылаясь на изречения Будды, что учение последнего должно утвердиться повсюду, причем он находил возможным распространять это учение не только путем пропаганды, но и при помощи меча.
Что люди вроде Соэн-Шаку извращают слова Христа, Будды или Канта, в этом нет еще такой беды, как в том факте, что никто этим не возмущается и за них не краснеет. По-видимому, человечество свыклось с убеждением, что нельзя согласовать теорию с практикой. Хороша ли война или дурна, с ней считаются как с непреложным фактом, о котором можно судить так или иначе, но устранить который люди чувствуют себя не в силах. Как будто война не дело человеческих рук, а непреодолимое явление природы! Есть люди, которые сознают всю несуразность своего образа мыслей; но они уже не ждут Александра Великого, который рассек бы Гордиев узел этих противоречий, а заставляют свой разум склоняться перед реальной традицией.
Никогда еще враги войны между братскими народами не чувствовали себя столь одинокими, как именно теперь. Это напоминает эпоху крестовых походов, когда Петр Амьенский своим «deus hoc vult» («Бог этого желает») сводил с ума весь мир в течение двух столетий до такой степени, что в конце концов даже дети собрались в поход. Опять послышались звуки свистульки гамельнского крысолова, и если теперь уже не идут сражаться «pro Deo» («за Бога»), то новый лозунг «pro patria» («за отечество») действует на человечество не слабее прежнего.
Понятно, что в такое время наше понятие о праве и чести высмеивается, нашу иначе понимаемую любовь к отечеству называют изменой, нашу веру в человечество считают идиотизмом. Мы же испытываем удручающее чувство одиночества, как своего рода стадное чувство наизнанку. Уже по одному этому наша точка зрения дискредитирована. Мало пользы от того, что мы с гордостью утешаем себя мыслью, что мы правы и что будущее докажет это; пока мы одиноки, всеми покинуты и, не находя сочувствия среди современников, едва дерзаем отстаивать свои взгляды.
В минуты сомнений, которые могут возникнуть у каждого из нас, мы спрашиваем себя: вправе ли мы, одинокие, идти против целого народа, не играет ли тут известную роль количественное соотношение и не будет ли то чувство, которым охвачены сорок миллионов, иметь большее значение, чем то, которое разум подсказывает немногим? Может быть, народу в целом позволительно творить нелепости? Может быть, его законное право — руководствоваться чувством там, где в сущности должен решать рассудок? К чему же тогда эта безнадежная борьба?
И все-таки встречаются люди, имеющие гражданское мужество говорить и поступать так, как им подсказывает совесть, не считаясь ни с теми последствиями, которые это может повлечь за собой для них, ни с тем, получится ли от этого какая-либо практическая польза. Они признают за собой не только право, но и обязанность высказаться и отстаивать свое особое мнение.
Но если на это имеет право каждая отдельная личность, то не существует ли на стороне всего народа такого права и даже обязанности отстаивать особенности своего духа против каких бы то ни было посягательств? Бесспорно, это так, и вопрос может заключаться только в том, имеют ли эти особенности — у отдельного лица или у целого народа — какое-либо законное основание. Казалось бы, что самое понятие «особенность» указывает на то, что за каждым человеком признается право проявлять ее так, как ему это нравится, и это было бы вполне справедливо, если бы в этом отношении ни над личностью, ни над народом не господствовало никакое верховное начало. Но принято думать, что такую роль играет рассудок; иначе на всякое отступление от общей нормы смотрели бы не как на особенность, а как на безрассудство.
Существует массовое безрассудство или массовый психоз; это мы знаем из прошлого и настоящего. Наука ссылается при этом на крестовые походы детей, на эпидемии самоубийств, сжигание ведьм в Средние века, садистские оргии в римских цирках и самобичевания в средневековых монастырях Люди всегда склонны усматривать в распространении неугодных им мнений и взглядов проявление психоза, не только в переносном, но и в прямом смысле этого слова. Язычество считало христианство безумием, а последнее, достигнув власти, приписывало безумие еретикам. Еще в XIX столетии (правда, в дни сильнейшей реакции) какому-то кандидату медицинских наук захотелось представить диссертацию на тему «De morbo democratico, nova forma insaniae» («О демократической болезни, новой форме безумия»), и только благодаря вмешательству Рудольфа Вирхова удалось избавить германский университет от рассмотрения подобной работы.
Ныне очень многие также готовы были считать безумием воинственный пыл — однако лишь в отношении врагов. Но страх перед шпионажем, преследование иностранцев, строгости цензуры, поэтические излияния по поводу войны, крикливый национализм — словом, все внешние проявления нашего воинственного духа также напоминают собой дом умалишенных.
В Германии, как известно, принято делать различие между чистым разумом и практическим разумом, — обсудим эту двойственную форму разума, для того чтобы выяснить, какие, собственно говоря, особенности следует считать естественными и законными и какие нет. Все затруднение в этом вопросе возникает оттого, что проявление известной особенности один из этих разумов находит недопустимым, а другой, напротив, допустимым, и несчастный человек с двумя разумами не знает, которому из них следует подчиниться.
Это затруднение не выдумано Кантом, а только иначе, по-новому, им сформулировано. Во все времена полагали, что существует двоякая возможность миропонимания, но только не через двоякого рода «разум»: можно было постичь мир разумом или объять его любовью. Логической стороной этой проблемы занялась наука, а чувственной — религия причем каждая из них пыталась при помощи внутреннего созерцания установить свое особое мировоззрение.
Кант доказал, что примирить эти два мировоззрения невозможно, и изложил эту точку зрения в своей великолепной системе антиномистической философии. Так как оба разума друг другу противоположны, то ему пришлось прибегнуть к некоторой метафизике и создать мистическое понятие личности, в которой и происходит этот непостижимый синтез. Это объяснение ныне почти всеми признано неудачным. Если даже допустить, что понятия свободы, божества и бессмертия вытекают из примата практического разума, а математические понятия из примата чистого разума, то между ними, например между божеством и Пифагором, лежит весь видимый мир. Куда же девать его? Этот вопрос приходится разрешать в каждом случае отдельно.
Такой неудовлетворительный результат можно было предвидеть заранее, если считать доказанным существование двух самостоятельных видов разума. В этом случае не может быть речи о примате какого-либо из них. Решение вопроса о том, какому разуму принадлежит преимущество, было бы возможно только тогда, если бы судьей в этом деле явился принцип, стоящий выше обоих указанных начал Кант не знал такого судьи и не мог его знать, так как по его теории человеческий дух есть нечто недосягаемое и непостижимое. В нем он обнаружил эти два несоединимых начала, которые он по необходимости должен был причислить к прирожденным идеям человека, не поддающимся объяснению.