Между тем для нас в этом смысле необъяснимых вещей не существует, так как мы не признаем ничего прирожденного. Все же прирожденные идеи, которые выдвигала старая наука, в настоящее время подвергнуты анализу с точки зрения их эволюционного развития. Мы знаем, что два существа, как бы различны они ни были, всегда могут быть сведены к одному — стоит только достаточно углубиться в их эволюционное прошлое; всегда в этом случае найдется точка, где они сходятся и начинают расходиться. Это применимо как в отношении организмов и органических образований, так и в отношении их жизненных функций.
Наша психика тоже не появилась на свет внезапно, как Афина из головы Зевса, а развивалась медленно и постепенно на почве тех сил и законов, взаимодействию которых она вообще обязана своим возникновением. Эти законы и силы существовали раньше человеческого разума и потому стоят выше его. Во всяком случае, к ним надо обратиться за разрешением вопроса — какому из двух разумов, чистому или практическому, следует в данном случае отдать предпочтение.
Канту эволюционная идея еще не была известна, хотя смутно он ее уже сознавал. Поэтому для него многие явления были непонятны. Подобно тому, как иногда стоишь в недоумении перед созревшим плодом, не зная некоторых свойств его цветка, так и некоторые свойства человеческого духа представляются нам неясными и загадочными. Во времена Канта знали только один созревший плод — законченного человека вместе с законченной душой его. Ныне же установлены общие черты его развития на протяжении ряда тысячелетий и имеется полная возможность объяснить высшие идеи человечества доступным нашему разуму образом.
Этим же разрешается и вышеуказанный нами вопрос. В принципе существует только один способ познания, один вид разума. Если нам иногда кажется, что дело обстоит иначе, то это объясняется тем, что некоторые области нами еще недостаточно исследованы, а потому, разбираясь в них, мы вынуждены руководствоваться инстинктами. Но это только временное затруднение, которое рано или поздно будет устранено.
Издревле люди опирались на примат разума. Еще первобытный человек напрягал свои мыслительные способности, насколько это было в его силах, выдумывая демонов и дриад чтобы как-нибудь объяснить причинную связь между явлениями природы. В прекрасной Элладе вера в этот примат разума обнаруживалась во всем, и лучший выразитель эллинской души Сократ провозгласил его раньше, чем возник сам термин; ставя разум выше всякой метафизики и в особенности метафизической этики, он утверждал, что добродетели можно научиться. При этом он указал и путь, по которому мы можем дойти до понимания ее, ссылаясь на старинное дельфийское изречение «Познай самого себя!».
Таким образом, добродетель постигается через самопознание. Этим подчеркивается субъективный момент, ибо нет добродетели, которая была бы одинакова для всех; она, как и все вообще, заложена в индивидуальности каждого отдельного человека. Но этот субъективизм имеет свои границы, так как в отношении добродетели действует общий объективный принцип, в силу которого добродетель (как и всякое другое качество) недоступна тому, кто не обладает необходимой для этого способностью.
Отсюда следует, что человек должен учесть свои силы и способности и развить их до возможного совершенства. Это относится не только к практической деятельности человека, но и к духовной стороне его личности; последняя также подвержена законам эволюции, причем это касается как отдельной личности, так и целого народа и всего человечества.
Но усовершенствование возможно в одном только определенном направлении. В главе о естественном подборе нами было указано, что во всем происходящем в этом мире можно усмотреть известное непреложное направление, которое и является единственным объективным масштабом при оценке всех событий и стремлений. По отношению ко всему прочему миру — одушевленному и неодушевленному — зависимость от природы охотно признается всеми, по отношению же к человеку ее отрицают.
Действительно, человек имеет возможность преодолеть такую зависимость от природы, поскольку он в состоянии использовать свои силы в любом направлении; создавать же новые силы он не может. Каждый имеет возможность путем напряжения воли развивать свои природные способности до наивысшего достижимого для него предела, но только в одном каком-нибудь направлении: математик не может сделаться вдруг поэтом и, наоборот, самый талантливый поэт не может внезапно стать выдающимся математиком.
Мысль Гете, что только односторонность создает гения, теперь уже ходячая истина. Это самоограничение человеческой деятельности и разделение труда среди людей неизбежно создает своего рода спайку между субъективным и объективным началом; допуская неограниченное развитие индивидуальности, эта спайка приведет к полезнейшему виду социализма.
Общность отечества и одинаковый уровень культуры вырабатывают в людях, принадлежащих к одной и той же нации, известное однообразие характеров и способностей, в чем и выражается индивидуальность того или другого народа. Самоограничение деятельности, о котором речь была выше, имеет для человеческого коллектива, для нации, для народа еще большее значение, чем для отдельного человека.
Подобно тому, как было бы крайне безрассудно, если бы человек, обладающий талантом к определенному ремеслу, стал заниматься недоступной его умственному развитию наукой, столь же неразумно было бы, если бы народ выказывающий особые способности в известной области, стал бы домогаться развития в совершенно ином направлении. Это свидетельствовало бы об отсутствии у него сократовой «добродетели».
Так как народ вообще консервативнее, чем отдельная личность, то его труднее направить на новый путь: для этого потребовалось бы вполне тождественное изменение во взглядах и наклонностях большинства его представителей, а это случается очень редко. Поэтому, какими бы разносторонними способностями ни отличался данный народ что-либо полезное он в состоянии создать только в одном ему свойственном направлении; народ же, который хочет все испробовать, проявляет не добродетель, а дилетантизм.
Если говорят о гармоническом развитии народов, то подразумевают, что каждый народ дает от себя человечеству все то лучшее, чем он располагает. Есть масса вещей, которые несвойственны тому или другому народу и которые он осилить не может, но почти у каждого народа имеется дар, которым он может осчастливить все другие народы Многосторонность никогда еще не достигала совершенства ни в каком отношении.
Из сказанного ясно, в чем дело. Если какой-либо народ довольствуется тем, что он занимает скромное место среди других народов, ничем особенным от них не отличаясь, то он может позволить себе раз в столетие испытать свои силы на чем-либо новом. Подобные попытки послужат наукой для потомств. Если же он пожелает сказать миру свое собственное слово, то ему необходимо заранее выяснить, откуда проистекает его сила и в чем коренится его особенность; этой последней он и должен придерживаться.
Если об единичном человеке можно сказать, что вследствие своих природных способностей, своей судьбы и условий воспитания он всегда в состоянии создать что-либо такое, чего не может другой, то к народам это относится в еще большей степени. Среди миллионов людей, составляющих народ разница в способностях отдельных лиц не столь значительна и резка, чтобы для осуществления общественных целей нельзя было одного человека заменить другим. Но иное наблюдаем мы в отношении отдельных культурных народов, которых существует не более десятка: среди них нет ни одного, без которого можно было бы обойтись. Нет такого народа, который решительно во всем — в искусстве, науке, политике, технике, торговле — словом, во всех областях проявления человеческого духа занимал бы первое место и превосходил бы все остальные народы, вместе взятые. Поэтому в интересах каждого народа заимствовать у другого то лучшее, что он может ему дать.
В своей «Истории цивилизации Франции» Гизо говорит, что основные черты развития цивилизации в различных странах Европы почти одинаковы, но формы ее проявления бесконечно разнообразны и ни в одной стране не достигли совершенства; поэтому элементы цивилизации приходится искать то во Франции, то в Германии, то в Испании. Это разнообразие бросается теперь еще больше в глаза, чем во времена Гизо. Поэтому на вопросе, желательна ли, да и возможна ли вообще совершенно замкнутая жизнь отдельного народа, останавливаться не приходится.
Каждый народ имеет свои преимущества и свои недостатки, и часто первые обусловлены вторыми, и наоборот. Противоречило бы всеобщему в природе принципу экономии сил, если бы все преимущества были только на стороне одного народа, и хотя каждому из нас свойственно стремление к тому, чтобы сделаться «венцом творения», но одного нашего желания для этого недостаточно. Тот, кто познал эту невозможность, не станет приписывать своему народу все преимущества и не будет хулить другой народ за какие-либо его недостатки.
В сущности Достоевский ошибался, полагая, что какой-либо народ может или даже обязан дать миру новую идею (он надеялся, что это будут русские): мир ныне слишком велик и разнообразен для этого, и если какой-либо народ желает сделать что-либо существенное для будущего, он должен помочь человечеству разобраться в этом многообразии и использовать его наилучшим образом.
Термин милитаризм происходит от латинского «miles» (солдат), а последнее от «mille» (тысяча). В слове «miles» нет той презрительной нотки, которая слышится в слове «Soldat» (солдат — наемный воин, получающий плату — solidum); оно указывает просто на человека, одного из тысячи других, из массы, из народа. Так это слово понимали в Древнем Риме, и тот же смысл оно сохранило в слове «милиция», под которой подразумевают народное войско. Ныне же милитаризмом называют то ненормальное явление, когда вооруженный человек властвует над невооруженным. При этом имеют в виду прерогативы офицерства, воинскую повинность, субординацию, мундиры и пр. Одновременно воображению рисуется огромная организация, безукоризненно функционирующая, удивительным образом объединяющая силы целого народа, рисуется военная слава, пренебрежение жизнью. Таким образом, этот термин имеет и хороший и дурной смысл.