Это смелое положение Лассаля, по-видимому, оправдывает всякое насилие, грабеж, и пр., и реакция, конечно, сейчас же учла это. Прусский военный министр фон Роон заявил 12 сентября 1862 г. в палате депутатов: «Главное содержание истории (как во взаимоотношениях между отдельными государствами, так и внутри их) заключается ни в чем ином, как в борьбе за власть и за ее расширение».
Тогдашний министр-президент Бисмарк в некотором смысле согласился со своим социалистическим противником, сказав (1862 г.), что «подобные правовые споры обыкновенно разрешаются не при помощи сопоставления противоречивых теорий, а лишь постепенно, в процессе государственно-правовой деятельности». В устах названного реального политика это, конечно, звучит как признание «существующего соотношения сил». (Сказал ли вдобавок Бисмарк, что «сила предшествует праву», об этом долго спорили; сам он отрицал это.)
Однако была ли произнесена Бисмарком эта фраза или нет, тезис «сила предшествует праву», без сомнения, отвечал действительности с самого начала человеческой истории, и вопрос может заключаться только в том, был ли этот факт возведен в принцип.
Все согласны с тем, что грубая сила не должна пренебрегать установленными правовыми нормами, но при этом говорят, что правовое сознание меняется, а потому время от времени приходится в силу необходимости издавать новое право, что при данном условии невозможно иначе, как путем использования для этой цели силы; поэтому в данном случае сила безусловно является предпосылкой права. Но, в конце концов, подобная аргументация есть только игра словами, как это выясняется при ближайшем рассмотрении каждого конкретного случая.
Можно, например, сказать, что во время Французской революции 1789 г. победили не право, а сила народа. Но то обстоятельство, что сила могла победить, что она не осталась простой революционной вспышкой, а произвела коренной переворот во всех правовых отношениях той эпохи, показывает, что положение, существовавшее до революции, воспринималось всеми как вопиющая несправедливость. Новое право, следовательно, уже давно существовало в скрытом виде в народном сознании, и только незначительное меньшинство противопоставляло ему свое воображаемое, в действительности уже исчезнувшее право, стараясь воскресить его всякими методами насилия. Одержанная, по существу, силой революционной мысли, а внешне силой революционного действия, победа была в сущности победой нового права.
Многим эти рассуждения покажутся, быть может, слишком путаными. В некотором смысле это так и есть; но именно эта возможность жонглировать словами доказывает, что право и сила — понятия едва ли строго различимые. Если, впрочем, допустить, что только настоящее право может проявляться более или менее постоянно, то положение «сила предшествует праву» имеет свое оправдание; но можно сказать и обратное: «право предшествует силе», что означало бы, что подлинное новое право сильнее веками скрепленной власти, на какие бы внешние силы последняя ни опиралась. Эта борьба нового права со старой властью будет происходить всегда; она же является и основанием для революции.
Последняя может, однако, восторжествовать только в том случае, если правосознание всего народа настолько ослабнет, что это новое право он и будет считать настоящим правом. Другими словами, революция может осуществиться только в том случае, если предшествовавшая ей эволюция преследовала одинаковую с ней цель.
Так или почти так обстояло дело со всеми революциями, совершались ли они духовным путем или при помощи оружия. Все они имели предшественников, которые погибли потому, что новое право не стало еще силой. Сократ умер, не оказав существенного влияния на общество, великая же революция человечества связана с именем Христа.
Гус погиб, а Лютер восторжествовал, Галилей должен был отречься от своего учения, а Ньютон положил начало современной науке. Точно так же Французской революции, пожалуй, не было бы, если бы ее не подготовил Вольтер, Мабли, Руссо и многие другие.
Право на новую жизнь воплотилось в этих предтечах; старые воззрения в их время уже прогнили, но чего-то еще недоставало: время и люди не созрели, научное, этическое и политическое правосознание еще не изменилось, не эволюционировало в достаточной степени. Но эти «предтечи» постепенно пересоздавали прежнее правосознание. И всегда в таких случаях наступал известный момент, когда старое право переставало существовать.
Если в такое время пережившие представители этого отмиравшего права добровольно приспособлялись к новому, то и с внешней стороны царил покой. Однако в большинстве случаев они этого не делали, а пытались сохранить старое положение вещей. Тогда становилось неизбежным проявление известной силы. Впрочем, тот напор, под которым рушится подгнившее строение прежнего права, имеет лишь второстепенное значение. Он, во всяком случае, не причина, а лишь симптом данного явления. Но так как постороннему наблюдателю он кажется тесно связанным с происшедшим обновлением, то многие думают, что он и создал новое право. Это предположение они выражают словами «сила предшествует праву».
Думают, что решающее значение имеет эволюция, а не революция; новое право побеждает и помимо революции, но нетерпеливое человечество иногда стремится ускорить эту победу искусственным образом. Иногда ему это удавалось, но часто оно ее замедляло.
То же самое происходит и с проявлением военной силы: если германский народ таит в себе те психические и физические особенности, которые могут доставить ему мировое господство, то он достигнет последнего и без войны; если же он не обладает соответствующими качествами, то ему не поможет никакая война. При разрешении вопросов силы в истинном смысле этого слова война является лишь мимолетным и маловажным фактором. Победа на поле сражения походит на революционную вспышку, которая может быть быстро ликвидирована, если стоящая за ней действительная перегруппировка общественных сил не превратит ее в настоящую революцию.
Дело, однако, в том, что до сих пор трудно было внушить кому-либо, что роль этих побед ничтожна. Напротив, в истории расцвета или падения какого-либо народа всегда усматривали проявление какой-то справедливости судьбы, а так как до настоящего времени все великие исторические события неизменно сопровождались военными выступлениями, то в каждом отдельном случае их ставили в связь с той или другой войною, им предшествовавшей. Таким образом сложилось убеждение, что война является судом Божьим.
В древние времена наивно верили в подобное вмешательство богов. Боги Олимпа сражались под стенами Трои; древнегерманские валькирии тоже принимали участие в боях, и как Зевс, так и Вотан старались в подобных случаях дать восторжествовать правде. Древний же Иегова вступался главным образом за национальные интересы своих детей.
Немыслимо объяснить, каким образом это происходило, да и современные люди не представляют себе, как осуществляется на деле то, о чем они просят в своих молитвах, но, во всяком случае, во все времена люди смотрели на войну не как на разрешение вопроса о силе, а как на средство добиться своего права, и тот мистический порыв, который сделал «суды Божьи» (ордалии) органической частью земного правосудия, освятил также войну.
Подобно тому как верили, что в судебном поединке Бог поможет победить тому, кто прав, что невинный не утонет в воде, не обожжется о раскаленное железо и не будет отравлен ядом, точно так же были убеждены, что небесные силы на стороне того войска, которое ведет угодную Богу войну.
Это упование на личную помощь Бога на войне уступило затем место убеждению, что «Бог на стороне сильных батальонов», что на войне осуществляется какая-то «высшая справедливость». Но именно оттого, что в человеческих взаимоотношениях решающую роль играет эта «высшая справедливость», взгляд на войну как на суд Божий представляется бессмыслицей, ибо интеллигентный верующий человек едва ли поверит, что эту справедливость можно привлечь на свою сторону силой оружия, и только суеверный ханжа способен рассчитывать на то, что ему удастся использовать Бога в своих личных интересах и упросить его, чтобы он помог ему защитить на войне свое действительное или воображаемое право.
«Только истый христианин может быть хорошим солдатом». В этом звучащем как издевательство над христианским заветом любви к ближнему положении заключена доля истины: среди высоконравственных людей только тот, кто отличается детской наивностью, способен взяться за оружие. Только тот, кто глубоко убежден, что высший судья дарует победу тому, кто прав, может быть одновременно и воином, и нравственной личностью.
Собственно говоря, нет необходимости особенно подчеркивать моральную сторону войны, раз этой стороной так легко пренебрегают в других случаях. Мы могли бы примириться, говорит Вольтер, с тем, что в этом прекраснейшем из миров будет немножко больше или немного меньше несправедливости; если в экономической борьбе гибнут миллионы, то что мешает нам предоставить любителям сильных ощущений удовольствие уничтожать друг друга тысячами в настоящем, честном бою?
Во всяком случае, дело тут не в словах и не в том или другом названии; подобно тому как человек умирает от рака, хотя бы врач назвал эту болезнь доброкачественной опухолью, так и война влечет за собой неизбежные последствия, независимо от того, называем ли мы ее справедливой или нет. Большинство людей придает, однако, большое значение словам, и лишь немногие одаренные разумом существа, как, например, принцесса с Луны у Сирано де Бержерака, не понимают этого; она недоумевала, почему люди, ведущие войну, если они полагают, что право на их стороне, не обращаются к третейскому суду.
В наше время в этом ироническом вопросе, по-видимому, совершенно не разбираются и более, чем когда-либо, налегают на слова «справедливая война». Между тем подобное обозначение войны для определения ее сущности никакого значения не имеет, но говорить об этом все-таки приходится, чтобы показать, что те, кто сознательно называют войн