у справедливой, ссылаются, в сущности, на «право сильнейшего», т. е. на своего рода естественную справедливость, которая, однако, как это будет доказано в последующем, не имеет ничего общего ни с правом, ни с естествознанием.
Следовательно, с самого начала отпадает возражение, будто в вопросах войны естествоведение некомпетентно, так как тут играют роль якобы более сокровенные этические причины.
На первый взгляд кажется невозможным обосновать какие-либо обязанности природой, ибо природа сама по себе не знает ни права, ни правонарушения, ни несправедливости, и даже само выражение «закон природы» есть как бы contradictio in adjecto, вводящее лишь в заблуждение. По мнению древних греков, все вещи были либо «от природы» (jnsei), либо «установлены людьми» (nesei); в новейшее же время эти противоположности стараются примирить посредством сочетания двух слов и говорят о «закономерности природы». Ныне такое выражение, как «закон природы», является общепризнанным термином, но все же оно напоминает собой время, когда верили во что-то обусловливающее законы природы. Эти законы считали, каждый со своей точки зрения, то справедливыми, то несправедливыми, почему и полагали, что существует какое-то естественное право.
На самом же деле для натуралиста не существует ни закона, ни права, а имеются одни только факты и необходимая связь между ними, или, другими словами, условия, при наличии которых нечто происходит или не происходит. Если бы факт, что магнит притягивает железо, был законом, то железо всегда и везде должно было бы следовать этому закону. На самом же деле магнетизм является лишь одним из условий, в силу которых железо может быть приведено в движение, и если, например, тяжесть преодолевает силу магнетизма, то железо не подчиняется этому мнимому закону.
В сущности, при тех или иных условиях все возможно. В действительности же эти возможности настолько ограничены «условиями необходимости», что известная возможность повторяется всегда закономерно, как безусловная необходимость. Камень, находящийся в пространстве, может двигаться в любом направлении, в зависимости от полученного им толчка; но поблизости от Земли, где действует сила притяжения, он всегда, если только нет других препятствий, будет стремиться к центру Земли.
Точно так же и каждый человек сам по себе от природы обладает возможностью, которую он может назвать своим данным ему от природы правом делать все то, что лежит в пределах его физических сил. Так, например, каждый человек имеет, без сомнения, неограниченную возможность убивать других, грабить их, насиловать женщин, не работать, заражаться болезнями и умирать. В этом смысле и каждый индивид в отдельности, и весь народ «вправе» вести, например, войну, поскольку природа предоставила ему к тому возможность, но эта фактическая возможность делать все что угодно ничего общего не имеет с тем, что мы подразумеваем, когда говорим о праве.
Вообще, при выборе между различного рода возможностями нужно иметь пред собой для ориентировки известную цель. Но такие «цели» — по крайней мере, в качестве этических требований — находятся по ту сторону естества. Правда, естествоведение имеет право и даже обязано при известных обстоятельствах указать, что то или иное стремление должно сообразоваться с требованиями нравственности, должно существовать в психике некоторых личностей, подобно тому как оно может установить и то, что в известных кусках железа заключается магнитная сила, притягивающая железо. Но что такое магнетизм и что такое нравственное требование, на это естествоведение не дает ответа; в обоих случаях оно может только исследовать, «при каких условиях обнаруживается то и другое».
Так, например, мы стоим перед фактом, что большинство людей (или, скажем осторожнее, некоторые люди) боятся совершить убийство. Будем ли мы эту боязнь рассматривать как известное право или будем просто считаться с этим фактом, совершенно безразлично. Точно так же нельзя отрицать и того факта, что не только среди первобытных народов, но и среди современных европейцев встречаются люди — частью психически больные (или с преступной наклонностью), частью же совершенно нормальные, — которые не испытывают этой боязни; иногда кажется даже, что почти весь народ данной страны утратил подобную боязнь.
Все это факт, или, если хотите, природой данное человеку право. Во всяком случае, никто не имеет возможности ограничить это право, а потому оно действительно неотъемлемо. Если мозг какого-либо человека устроен так, что всякое убийство кажется ему грехом, то нельзя отнять у него этого сознания ни предписанием закона, ни убеждением, ни наказанием. Но можно воспрепятствовать ему осуществлять это право, и, в самом деле, государство заставляет тех из своих граждан, которые проявляют нередко встречающееся поползновение обогатиться за счет жизни другого, не следовать этой страсти; временами же, наоборот, оно принуждает стать убийцами таких людей, которые не в состоянии даже видеть кровь. То и другое делается с одинаковым успехом.
Само собой разумеется, что как влечение, так и отвращение к убийствам составляет не менее прирожденное право людей, чем приказ или запрет убивать людей. Однако и тут было бы более уместно говорить не о правах, а о разнообразных возможностях человеческой природы: веления и запреты не что иное, как такие же ограничения, какие мы наблюдаем при каждом явлении природы. Всякий камень, будучи предоставлен самому себе, падает, т. е. подвержен необходимости — или, если угодно, имеет право — падать, и мы привыкли рассматривать это явление как нечто, происходящее по законам природы. Но стоит только поставить достаточно прочную опору, и камень, который все еще имеет право упасть, уже не падает; можно сказать, что он обладает лишь тенденцией (склонностью) к падению.
Если же мы стесним камень со всех сторон, например, если мы вделаем его в стену какой-нибудь постройки, то мы лишим его целого ряда возможностей перемещения, но не всех; так, например, он будет расширяться от действия теплоты; соединенный с другими камнями, он станет даже более устойчивым, но уже не будет в состоянии упасть и тем самым разбить кому-либо голову. Точно так же и люди, подобно камням в постройке, объединены в огромные организации. Общество, как говорит Сенека, походит на каменный свод, который рухнул бы, если бы камни не поддерживали друг друга. «Склонность» или «прирожденные права» людей продолжают существовать, но вытекающие из этих склонностей действия стали невозможными.
Собственно говоря, совершенно бесцельно рассуждать об этих так называемых прирожденных правах человека. Они слишком разнообразны, а так как они вместе с тем и строго индивидуальны, то их никак нельзя объединить. Все противоположности в этой области имеют одинаковое право на существование. Кто чувствует в себе категорический императив воевать, имеет право на такое чувство и может сообразно с ним поступать, если только общество не противится этому. Тот же, кто чувствует в себе нравственное веление противиться войне, имеет и на это неотъемлемое право и тоже должен иметь возможность как-либо выразить свой протест, если общество не ставит ему в этом отношении преград.
Словом, все существующее имеет возможность и склонность, а следовательно, и право, проявить себя. Но это предполагает борьбу. Прирожденное и неотъемлемое право на борьбу и составляет высшее достижение человечества. Но так как среди всех тех прав, из-за которых происходит борьба, нет таких, которым не следовало бы отдать преимущество, то, по-видимому, невозможно установить в этом отношении чего-либо обязательного для всего человечества.
Одно только право на борьбу можно считать имеющим силу для всех индивидуальных возможностей души; если хотите, это право единственное, которое можно вообще признать подлинным естественным правом.
Здесь мы должны коснуться самой проблемы войны. На первый взгляд казалось бы, что эта неудержимая борьба всех против всех знаменует собой непрекращающуюся анархию и нескончаемую войну; но это не так.
Если мы хотим пользоваться этим правом на борьбу и на проявление своей личности не так, как камень или снаряд который тоже проявляет себя, когда он сокрушает все встречное или сам разбивается о препятствия, а так, как это подобает мыслящему и стремящемуся к известным целям существу, то мы должны выяснить, для чего и ради кого ведется эта борьба: в личных ли интересах, в защиту ли отечества, культуры и т. п. Затем следует себя спросить, какими средствами ведется эта борьба, ибо борьба не всегда означает войну. Война только одна из возможных форм борьбы, которая может вестись различными способами: убеждением, силой, идейным или физическим воздействием, созидательными или разрушительными методами.
Существует, таким образом, множество целей и средств борьбы, и в каждом отдельном случае вопрос заключается только в том, пригодно ли данное средство для данной цели. Но спрашивается, пригодна ли война вообще для достижения какой-либо цели, национальной или космополитической, идеальной или материальной?
Этим, однако, вопрос не исчерпывается, так как все это имело бы значение только для людей, стремящихся к известной цели и ищущих таковой. Существует, однако, масса людей, которые вообще отрицают целесообразность и которые рассуждают так: подобно тому как я ощущаю иногда удовольствие, не спрашиваю себя, преследую ли я при этом какую-либо цель, так же точно я испытываю удовольствие и от войны, даже бесцельной, войны ради ее самой.
Надо примириться с тем, что существуют подобные люди, и не осуждать их, несмотря на все презрение к ним. С ними можно спорить только на почве совершенно беспринципной науки естествознания, и именно тут обнаруживается целесообразность такого метода отыскания истины. Естествоведение задается лишь вопросом, при каких условиях камень падает и при каких он не падает, совершенно не интересуясь тем, произойдет ли от этого что-либо хорошее или дурное. Так следует поступать и по отношению к войне; здесь надо прежде всего исследовать индуктивным и эмпирическим путем условия, которые, при наличии многих других возможностей проявления человеческого духа, вызывают необходимость войны, а не чего-либо другого.