Зрительные образы, тактильные ощущения, запахи – все эти стимулы воспринимаются исключительно в мозге. Вне мозга нет ничего, несмотря на то что языковая картина мира убеждает нас в обратном. Все, что мы наблюдаем, – это плод непосредственного взаимодействия энергии и разума. Все, чего мы не наблюдаем, лишь потенциально существует, или, выражаясь более строгим математическим языком, пребывает в вероятностном состоянии. Уилер сказал: «Существует только то, что подвергается наблюдению».
Можно сказать, что наш разум действует как система микросхем электронного вычислительного устройства. Считайте, что вы купили новехонький калькулятор и только что извлекли его из чехла. Вбиваете в него «4 × 4», на экране высвечивается «16». Так и происходит, несмотря на то что эти конкретные числа еще не перемежались на данном устройстве. Калькулятор работает в соответствии с набором правил, как и мозг. На дисплее исправного калькулятора непременно высветится цифра 16, если вы наберете на клавиатуре «4 × 4», или «10 + 6», или «25 – 9». Когда вы выходите за дверь, в мозг как будто поступает новый набор чисел, определяющий, что отобразится на «дисплее». Будет ли на небе Луна, будет ли она прикрыта облаком, увидите вы полную Луну или полумесяц.
Все точки физической реальности не соединены никакими линиями или пунктиром, пока вы не посмотрите в небо. Луна начинает существовать только после того, как вы сами извлечете ее из математической вероятности в вашу сеть сознания. В любом случае пространство между отдельными атомами Луны так велико, что ее правильнее считать пустотой, а не твердым телом. Ничего твердого на свете действительно не существует, это иллюзия, порождаемая нашим мозгом.
Возможно, вы попытаетесь краем глаза уловить эту вероятностную дымку прежде, чем она оформится реальность, – как мальчишка, приоткрывающий обложку журнала Playboy. Вы попробуете метнуть взгляд или молниеносно повернуть голову, чтобы ухватить ускользающую реальность. Но вы не сможете увидеть чего-то, что еще не существует, поэтому игра заведомо проиграна.
Некоторым читателям все это может показаться нонсенсом. Вы скажете, что в мозге нет никаких механизмов, которые в действительности могли бы создавать физическую реальность. Но посудите сами: человек видит сны, а также может заболеть шизофренией (шизофрения великолепно описана в знаменитом фильме «Игры разума»). Эти очевидные факты подтверждают способность разума конструировать совершенно достоверную пространственно-временную реальность, не отличающуюся от той, в которой вы существуете сейчас. Я как врач могу засвидетельствовать, что образы и звуки, которые «видят» и «слышат» шизофреники, кажутся им не менее реальными, чем страница, которую вы читаете, либо стул, на котором вы сидите.
Именно здесь мы наконец-то подходим к воображаемой границе себя. Во сне, как известно, сознание притупляется, разрываются пространственно-временные взаимосвязи, кончаются пространство и время. Где же мы при этом находимся? На зыбких ступенях реальности, которые могут быть спрятаны где угодно. Как образно сказал Эмерсон, «в одном из тех дней, которые Тот выиграл у Луны, чтобы мог родиться Осирис». Действительно, сознание кажется лишь поверхностным слоем нашего разума. Оно похоже на земную кору, в которую мы еще только недавно начали проникать. Ниже уровня сознательных мыслей нас могут ожидать встречи с подсознательными нервными состояниями. Но сами эти свойства разума, в отрыве от нашего сознания, также не существуют в пространстве и времени – они не более реальны, чем камень или дерево.
Что касается пределов сознания, так сказать, его границ, существуют ли они каким-либо мыслимым образом? Или все гораздо проще, чем мы можем себе представить? «Всегда есть возможность, – писал Торо, – быть всем».
Как такое может быть? Как получается, что в строгих физических экспериментах элементарная частица может быть в двух местах одновременно? Как нам удается видеть баклана на пруду, один-единственный василек или одуванчик на всем поле, Луну, Полярную звезду? Насколько обманчиво пространство, разделяющее их, то пространство, из-за которого они кажутся одиночными предметами? Разве они не являются элементами той самой реальности, которую исследовал в своем опыте Белл? Он доказал, что любые локальные процессы подвержены влиянию нелокальных событий.[26]
Ситуация немного напоминает приключение Алисы в Стране чудес, попавшей в Озеро слез. Мы можем быть уверены, что никак не связаны с рыбами в озере, так как у них есть чешуя и плавники, а у нас – нет. Все же, по мнению философа и физика-теоретика Бернара д’Эспанья, «неразделимость – одна из наиболее общих и точных концепций в современной физике». Мы не считаем, что наши разумы связаны каким-то образом, как элементарные частицы в эксперименте Белла, и что они могут обходить законы причинно-следственной связи. Представьте себе два детектора, расположенных на разных концах Вселенной. К каждому из детекторов в противоположных направлениях летят фотоны, испускаемые источником света, расположенным где-то в середине Вселенной. Если экспериментатор изменит поляризацию луча, то мгновенно повлияет на события, происходящие на расстоянии 10 миллиардов световых лет от него. Но, по-видимому, в ходе подобного процесса никакая информация не может быть с такой же скоростью передана от одного наблюдателя к другому, из точки А в точку B. Процесс протекает сугубо сам по себе.
Именно такова та наша часть, которая неразрывно связана с рыбами в озере. Нам кажется, что вокруг нас воздвигнута какая-то стена, непроницаемая окружность. Но эксперимент Белла подсказывает, что существуют определенные причинно-следственные связи, которые непостижимы для нашего привычного «классического» мышления. Как писал Торо, «люди считают, что истина отдалена от них пространством и временем, что она где-то за дальними звездами, до Адама и после последнего человека на земле. Да, вечность заключает в себе высокую истину. Но время, место и случай – все это – сейчас и здесь».
Глава 16. Смерть и вечность
Человеческая душа не может совершенно уничтожиться вместе с телом, но от нее остается нечто вечное.
Как биоцентрическое мировоззрение может изменить нашу жизнь? Как оно повлияет на наши чувства – любовь, страх, скорбь? Важнее всего, как оно помогает нам примириться с нашей несомненной смертностью и понять связь нашего тела с сознанием.
Тяга к жизни и обусловленный этим страх смерти – фундаментальная проблема, иногда перерастающая в одержимость. Это грубо, но неоспоримо доказывают роботы-репликанты из фильма «Бегущий по лезвию бритвы» – всем, кто готов слушать. Но как только мы забудем о полном случайностей физическом космосе и начнем смотреть на вещи с биоцентрической точки зрения, конечность жизни уже не кажется столь бесспорной.
Две тысячи лет назад Лукреций Эпикуреец учил не бояться смерти. Размышления о времени и об открытиях современной науки приводят нас к аналогичным выводам: лишь самосознание разума является истинной реальностью, главенствующей и безграничной. Умирает ли сознание вместе с телом?
Здесь мы ненадолго отвлечемся от науки и подумаем, что подсказывает и допускает биоцентризм, а не что он доказывает. Следующие выкладки довольно спекулятивны, но не думайте, что я просто философствую. Мои выводы не противоречат логике и здравому смыслу, если сознание является одной из основ Вселенной. Те, кого интересуют только факты, вправе не согласиться с любыми из нижеизложенных довольно условных умозаключений.
Как писал Эмерсон в очерке «Сверхдуша», «приверженность чувствам у большинства людей настолько сильнее доводов разума, что стены пространства и времени кажутся прочными, реальными и непреодолимыми. Если кто-то говорит о непостоянстве этих границ в мире, то его могут счесть безумцем».
Помню день, когда я впервые это осознал. Из-за поворота выехал трамвай, от которого во все стороны с треском летели искры. Гремели металлические колеса, звякали монетки. Сотрясаясь и покачиваясь, массивный электрический вагон летел в мое прошлое, квартал за кварталом, через десятилетия, сквозь окраины Бостона, где кончается метро, – и так до Роксбери. На этом трамвае я добрался до подножия холма, туда, где для меня когда-то началась Вселенная. Я надеялся, что найду где-нибудь свои инициалы, нацарапанные на тротуаре или на дереве, а может быть – старую полурассыпавшуюся игрушку, которую я когда-то спрятал в коробке из-под обуви как доказательство моего бессмертия.
Но когда я добрался до места – увидел, что здесь поработали бульдозеры и ушли. Казалось, город присвоил себе несколько акров бывших трущоб. Старый дом, где я жил, соседские дома, в тени которых мы играли с мальчишками, все эти дворы и деревья, среди которых я вырос, исчезли. Но, хотя все это было стерто с лица земли, в моем сознании эти картины оставались четкими и явственными, как залитые солнцем фотографии. Эти образы накладывались на окружавший меня ландшафт. Я пробрался через кучи мусора и остатки какого-то строения, о былом назначении которого можно было только догадываться. В тот весенний день некоторые из моих коллег, как обычно, проводили эксперименты в лабораториях, другие размышляли о черных дырах и корпели над уравнениями. Я же сидел в покинутом квартале, мучительно ломая голову над тем, насколько незавершенной и неправильной природой обладает время. Я не говорю, что никогда не видел падающего листа либо состарившегося человека, которого знал юным. Но в тех местах совершенно случайно я мог наткнуться на скрытый путь, способный увести меня за пределы известной мне природы в какую-то вечную реальность, не ограниченную потоком событий.
Масштабы этой дилеммы удалось представить Альберту Эйнштейну в «Анналах физики» и Рэю Брэдбери в его романе-шедевре «Вино из одуванчиков»:
«– Но я и правда была девочкой, такой же, как ты, только много лет назад…