Зря ты сделал так, прошелестел голос Кэри, почти неслышный, далекий. Не надо было…
— Отчего же, Кэри? — прошептал Лабарту, глядя в темноту. Зу не проснулась от его слов, не шелохнулась, таким же ровным было ее дыхание. — Она красива и приносит наслаждение… Больше ничего мне от нее не нужно.
Она как Баб-Илу. Здесь жаркая кровь и жаркое солнце. Что мне хотеть еще? Я ничего не хочу еще…
— Ты не сможешь победить его, — сказал Уктанну. — Он очень силен и любит этот город, не отдаст.
Лабарту слушал его слова, но смотрел на воду канала, следил, как лениво качается на волнах стебель тростника. Если не оборачиваться, не вспоминать путь, что лежал мимо разрушенных и погорелых селений, — легко поверить, что жизнь осталась прежней. Уже развеялся дым над сгоревшими полями, небо вновь стало чистым. По-осеннему перекликались птицы, цикады стрекотали в сухой траве. Война прошла и ушла, а земля, реки и ветер остались — прежними.
Но не все по-прежнему… Я не могу вернуться в Аккаде, Аккаде больше нет.
— Он из старших, помнит времена до потопа, — продолжал Уктанну. Словно не замечая, что делает, обрывал он листья со склоненных ветвей тамариска. Искоса взглянул на Лабарту, добавил: — Сильнее тебя он… сильнее многих. Я лишь потому живу здесь, что склонился перед ним.
Лабарту улыбнулся.
Как могло быть иначе? Лишь недавно стал сам себе хозяином, разве мог сражаться с тем, кому больше тысячи лет?..
— Все верно, — согласился Лабарту. — Таков закон — либо склонишься перед хозяином города и будешь жить на его земле, либо отберешь эту землю силой.
Уктанну покачал головой.
— Он… годы лишили его разума. Не смейся! — Вскинул руку, призывая к молчанию, хоть Лабарту и не думал смеяться, веселье было далеко от него. — Хоть и покажется он тебе обычным экимму, знай — он безумен… Многих, кто приходит к нему просить о крови Баб-Илу, он убивает…
Этот город… судьбой мне обещан…
Мгновения струились, медленные, как течение воды в канале, горькие, как привкус пепла в соженных селениях.
— Как сделать, — спросил Лабарту, — чтобы он не убил меня?
— Рад, что ты спросил об этом. — Уктанну улыбнулся, искренне, чисто. — Слишком много видел смертей, бессмысленных. Не хочу, чтобы ты умер, поэтому…
Пока молчал он, с мыслями собираясь, Лабарту смотрел, как рассыпает он по земле оборванные листья, перемешивает, касается вновь и вновь. И Уктанну, не поднимая глаз, прервал молчание, заговорил:
— Войдешь к нему — по имени не называй, лишь повелителем и властелином. Одежду свободных сними с себя, в короткой рубахе приди к нему. Украшений пусть не будет на руках, и волосы обрежь… Склонись перед ним, как склоняются рабы перед царем, и тогда сможешь вечно жить в Баб-Илу, вечно пить тут кровь.
Лабарту поднялся, голову запрокинул, закрыл глаза. Мгновение было пусто в душе, а потом ярость полыхнула, ослепительная, словно молния в грозовом небе.
Хозяина этой земли — убью, город его — заберу себе. Пусть что угодно придется мне сделать, убью его.
Глубоко вздохнул, пытаясь унять гнев. И воздух, чистый, позабывший уже о войне, лишь осени ждущий, — успокоил душу.
— Спасибо тебе, — сказал Лабарту, глядя вдаль, туда, где за каналом, за полями, на берегу реки раскинулся город. — За то, что поведал о хозяине Баб-Илу. Я не забуду твои слова. И знай — не умру.
Войти в этот дом без чар было непросто. Воины у ворот, иноземные, в темных кожаных доспехах, не пускали никого дальше первого двора. Там пришедших усаживали на циновки, подносили чистую воду. Управляющий делами мог выйти к ним или начальник воинов, — но редко, редко кому дозволялось ступить внутрь, в покои хозяина дома.
Хозяина Баб-Илу.
Юная девушка опустилась на землю напротив Лабарту, произнесла слова приветствия, взглянула внимательно. Одета была, словно дочь или сестра богатого человека, но лицо покрывала нездоровая бледность. Украшений она не носила, а запястье ее было перевязано, туго, полоской льняной ткани.
Жертву прислал говорить со мной…
Лабарту начал речь, тихо, чтобы не услышали стражники у входа и рабы, сновавшие по двору:
— Пришел говорить с тем, кому принадлежит эта земля. Проводи меня к нему.
Девушка вновь внимательно взглянула на него, но медлила, молчала.
Лабарту помнил советы Уктанну, и все же поступил по-своему. Остался в длинной одежде, — но была она грязной от долгого пути, проженной искрами костров. Волосы не остриг, — перехватил тесемкой, перетянул, чтобы не рассыпались свободно по плечам. Лишь браслет, единственное богатство, оставшееся от Аккаде, снял с предплечья. И печать, что пронес сквозь войну, вытащил, — и бросил вместе с браслетом в воды канала.
В этот дом пришел таким — путником, некогда богатым, но лишившимся всего, утомленным дорогой.
— Моему господину ведомо колдовство, — сказала жертва. Говорила как с равным, взгляда не отводила. — Потому, если есть на тебе амулеты, сними и оставь здесь. Иначе он почувствует их и будет недоволен тобой.
Амулеты…Лишь один амулет был у меня, на заре юности я потерял его…
— Колдовства на мне нет, — сказал Лабарту и поднялся с земли. — Веди меня.
Путь был долог — не дом, настоящий дворец. Галерея, длинный коридор, лестница… И в конце ступеней — вход, сокрытый узорчатыми занавесями. Здесь девушка замешкалась, жестом показала, что можно идти вперед.
Лабарту вошел.
В комнате не было окон. Лишь в узкие прорези под потолком вплывал ночной воздух и смешивался с дымами воскурений, завивал их причудливыми потоками. Факелы горели и маслянные светильники, но не могли разогнать полумрак, — такой большой была комната. Столы, подушки, скамьи, — чертог для приема гостей, для праздников и многолюдных трапез. Но сейчас не было здесь никого, кроме Лабарту и хозяина дома.
Повелитель экимму города стоял у дальней стены, неподвижный словно статуя, ждал. Лица его не разглядеть было от входа, лишь виднелись мерцающие отблески огня на тяжелом ожерелье.
Сильный…
Лабарту на миг закрыл глаза.
Хотел напасть на него внезапно, убить, но…
Но видел теперь — хозяин Баб-Илу не дозволит приблизиться к себе, готов ко всему.
Сильный… И знает колдовство… Но я убью его, чего бы это не стоило мне.
И все чувства, что бушевали в душе, отступили, осталась лишь решимость.
Лабарту опустился на колени, склонил голову, а затем простерся на полу, замер.
— Говори, — велел хозяин города.
Лабарту приподнялся, но с земли не встал, и вниз смотрел, как и прежде.
— Я Лабарту и был хозяином Аккаде, — сказал он, и голос так тихо звучал, что казалось треск огня может заглушить его. — Но город мой разрушен. Некуда мне идти, негде укрыться, я как пыль на ветру. Дозволь мне остаться здесь, пусть земля твоя станет мне пристанищем.
— Пусть будет так, — сказал хозяин Баб-Илу.
От голоса его, снисходительного и уверенного, ярость вновь полыхнула в душе. Еще мгновение — и прорвалась бы, но нет, сумел удержать.
Чего бы мне это не стоило… убью его.
Поднялся, медленно пересек комнату и, лишь оказавшись рядом с хозяином города, поднял голову, встретился взглядом. В глазах врага, по нездешнему светлых, было безумие, — спокойное, давнее, пустившее корни.
Лабарту произнес, по-прежнему тихо, еле слышно:
— Прошу покровительства твоего, стань моим старшим братом.
И взял врага за руки крепко. Тот не успел шевельнуться и взгляда не отвел.
— Твой мир исчез для тебя! — сказал Лабарту, и голос его звучал теперь отчетливо и ясно, каждое слово рассекало воздух. — Ничего не осталось, ты в моей власти!
Хозяин Баб-Илу замер, глаза его остекленели, а тело, казалось, окаменело. И тогда Лабарту ударил. Резким движением пробил грудь врага, сердце вырвал и швырнул на пол, — дымящееся, горячее. А следом и противник рухнул, недвижимый, теперь уже навсегда.
Девушка-жертва вбежала в комнату, кричала что-то, упала на колени рядом со своим господином.
Лабарту прислушался.
Полон дом воинов и рабов, скоро сбегутся сюда…
Ни мгновения ни медля, подхватил с пола кувшин, полный масла для светильников, разбил его, залил ковры и подушки. Факел сорвал со стены, повернулся к жертве.
— Хочешь жить, — сказал он, — беги!
И, не дожидаясь ответа, швырнул факел на пол, а затем бросился прочь, — быстро, так что ветер едва мог догнать его, и эхо шагов не поспевало следом.
Ночной Евфрат принял его, касался мягко, словно хотел смыть усталость и печаль, унести прочь. Лабарту стоял по плечи в воде, и волосы его, распущенные, и рукава рубахи, испачканные кровью, колыхало неспешное течение. Смотрел на другой берег, туда, где редкие огонькие мерцали в домах, и каналы темными венами уходили в поля.
Где-то там… я родился… на берегу Евфрата…
Тяжело было на душе, и вода, сладкая вода реки, смывавшая кровь и грязь, не приносила покоя.
Разве представил бы прежде, что буду так…
Не мог перестать думать о том, как унижался перед безумцем, как лежал на земле перед ним словно раб. Отвращение пробралось в самое сердце, струилось в жилах, и снова и снова слышал собственный голос, полный притворного смирения и мольбы.
Притворялся, унижался, чтобы убить… рабы так поступают… не должен был…
Зачерпнул воды, плеснул на лицо, зажмурился, прошептал:
— Что мог еще сделать?.. Не хватает сил, сделал то, что…
Долго еще смотрел вдаль и на небо, стоял, чувствуя течение кожей, слушал голос реки. Но не стало легче.
Пусть.
Сжал кулаки, так, что ногти впились в ладони.
Убил его, теперь земля эта принадлежит мне по праву. Буду жить здесь.
Так решил и остался в Баб-Илу.
Тысяча лет миновала с тех пор, долгие годы, жаркие, полные сражений, крови и власти. Город, невзрачный сперва, стал перекрестком множества дорог. Торговые караваны шли через него, причаливали к пристани лодки, груженые товарами из разных стран. И Баб-Илу все больше становился, все могущественней и богаче. Дома выросли по обе стороны реки, выше стали зиккураты, а улицы — шире. В земле меж двух рек, и в соседних странах, и даже в дальних краях, за морем, не было города, что мог соперничать славой своей с Баб-Илу.